Дина Рубина, оказывается, закончила консерваторию!
Я совсем недавно, года два назад, начала заниматься музыкой (конечно, любительски, примитивно, но мне с детства этого хотелось, а возможность появилась только сейчас, когда мне за сорок). "Синдром Петрушки", а затем "Русская канарейка" абсолютно покорили меня очень точно описанной, постоянно звучащей (для меня совершенно отчётливо) закадровой мелодией.
В интервью Дина Ильинична с горечью говорит, что исполнительство несовместимо с писательской работой. Только начав сама понемногу осваивать игру на фортепиано, буквально на уровне школьных пьесок, я поняла, как она права. Классические вещи сложны, удовольствие требует безукоризненного исполнения. А безукоризненное исполнение требует ежедневно несколько часов за инструментом, к моему превеликому сожалению, это вообще ни капли не преувеличение. А часов-то в сутках и вообще мало. Особенно у писателя.
Обе мои дочки получили предпрофессиональное музыкальное образование, восемь лет специализированного обучения, и, к моему счастью, я имела возможность вслед за ними знакомиться с серьёзной музыкой и терминами. Когда стала брать индивидуальные уроки, при разборе нот это мне очень помогло. Музыка оказалась наукой весьма точной. Все оттенки мелодии, темпа, громкости, длительности звучания, нарастание и стирание мелодии - всё описано в терминах, которые сами-то звучат как изысканные музыкальные фразы. Диминуэндо! Крещендо! Аллегро! Когда узнаёшь, как вот это всё выразить голосом, силой и особым способом опускания пальцев на клавиши, музыка перестаёт быть только слышимой. Она становится чувственной, выражаемой в крошечных мускульных усилиях, а главное - возникает волшебство понимания. Когда педагог произносит это "аллегретто", "пианиссимо" - будто заклинание, исполняя которое, ты овеществляешь замысел композитора. Была тишина и значки на бумаге. Стала - музыка.
Пока я не начала вдумчиво, неторопливо вчитываться в "Одинокого пишущего человека", мне казалось, что звучащая за книжной страницей мелодия - просто моё личное наваждение. Иногда в тексте можно было разыскать брошенное как бы случайно, мельком упоминание - что за произведение звучит. И я могла воспользоваться этой подсказкой, утонуть в настоящих звуках, закрыть глаза и видеть бедного измученного кукольника, танцующего на мосту. Иногда автора не находилось, но музыка, такая ясная, во всех её оттенках, звучала всё равно, почти наяву.
"Три форте, выданные его легкими, диафрагмой, связками и резонатором, заполняют всё пространство базилики, чтобы обрушиться стоном отчаяния:
- " Отче! Я согрешил против неба и пред Тобою и уже недостоин называться сыном Твоим!"
На этом "Фа-ата!" - на фортиссимо он берёт ля второй октавы и, чуть слабее повторив: "Майн фа-а-а..." - спускается на ре потрясающим по красоте знаменитым своим портаменто, сфилировав звук на выдохе до трёх пиано: "... та!"
Дина Рубина "Русская канарейка"
- Как Вам удаётся передать музыку словами? - журналисты этот вопрос обожают. Дина Ильинична отвечает коротко: никак. Музыка оживает для нас через исполнителей. В книгах музыка "рассказывается", это художественный приём. Так она вплетается в душу романа.
"По сравнению с музыкой литература - нищенка. Средства её убоги: всё тело же слепые знаки на странице, выстроенные таким образом, чтобы читатель поймал неслышимую и невидимую волну - мысли и чувства. Если, конечно, читатель - твой, то есть, человек чуткий, ловящий на лету образы и намёки, способный с подачи автора создать и оживить любую сцену, лицо, антураж... Если же нет - твой текст слеп и глух".
Дина Рубина. Одинокий пишущий человек.
Но когда читатель - твой, случаются разные чудесные вещи. Например, книга, в которой описана словами несуществующая оратория никогда не бывшего композитора восемнадцатого века, попадает в руки композитору вполне живому, настоящему, живёт в Москве, зовут Антон Фёдоров. И слова оживают, переливаются в ноты. Мелодия воссоздана по тексту.
Но не всё в этой жизни волшебство, а даже наоборот, полно людей, для которых текст Рубиной и правда "слеп и глух". К своему изумлению нашла как раз такой пример:
"Когда много, очень много «искусства»: музыка, разведение канареек, фотографии, антикварные салоны и картинные галереи. Вот, к примеру, особенно поражающие торжеством безвкусицы описания классической музыки, которые то и дело встречаем в романе (я оставила одну цитату, чтобы не перегружать текст, автор привёл четыре):
Клавесинист, ряженный, разумеется, в тот же камзол и парик, взял многозначительный си-минорный аккорд. «Secco», природный звук клавесина, трение плектров о струны, идеально зависал в тишине под необозримым куполом Салюте: безмятежность, бестрепетность, бесстрастность, безадресность…
И так целые абзацы, целые страницы возвышенной бессмысленной чуши, создающей иллюзию приобщенности к сфере высшей, недоступной простому смертному классике. Вот тебе дорогой читатель – получи, распишись, порадуйся тому, что ты-то вместе с автором всё понимаешь – и про небытие, и про аккорды в барочных камзолах, и про аутентичные каденции (доминанта – тоника)".
Автор этих слов, который ничего-ничего, в отличие от читателя, не понимает, - критик Журов, журнал "Новый мир". Вы что сейчас чувствуете к этому человеку? Я - жалость. Бедненький.
