Текст лекции Сергея Сергеева, прочитанной в рамках цикла «История литературной критики», организованного Домом творчества Переделкино совместно с «Горьким».
Под прикрытием
«Русской партией» принято называть неформальное объединение деятелей культуры (преимущественно литераторов), которые мыслили себя наследниками славянофилов и разделяли идею об особом пути развития России на основе самобытных национальных традиций, выходящих за пределы советского опыта. Они выступали против модернизма и боролись с так называемым антинациональным направлением в отечественной литературе (тем, что позже назовут русофобией). К этому движению примыкали видные советские деятели литературы и искусства: писатели-деревенщики Валентин Распутин, Василий Белов и Владимир Солоухин, поэт Юрий Кузнецов, художник Илья Глазунов, скульптор Вячеслав Клыков. Но основу «боевой» публицистики составляли прежде всего литературные критики.
Хотя «Русская партия» противостояла советской идеологии, она не разделяла взглядов либеральной интеллигенции, группировавшейся вокруг «Нового мира». Более того, в отличие от новомирцев, русисты (как их именовал Юрий Андропов в секретной записке в ЦК КПСС 1981 года) имели возможность легально печататься в советской прессе. Но поскольку в СССР ни о каких партиях, кроме КПСС, речи быть не могло, свои воззрения они выражали через литературную критику. Идея не нова: вспомним Белинского, Добролюбова и других критиков второй половины XIX века, для которых толстые журналы служили аналогом закрытой в то время публичной сферы.
Основу духовной традиции «Русской партии» составляла православная вера. Многие из участников движения были воцерковлены. Русисты не являлись ярыми антисоветчиками, но пропаганда атеизма и запрет русской религиозной философии их категорически не устраивали. В большей степени они ориентировались на дореволюционную историю, традиции, возникшие в Российской империи и до нее. Положительными героями для них были отнюдь не революционеры с их антимонархическим пафосом, а подвижники церкви, цари и великие полководцы. Также русисты были недовольны неравноправным, по их мнению, положением РСФСР в составе Советского Союза. В их глазах Россия была республикой-донором, за счет которой жили другие союзные республики, что тяжелейшим образом отражалось как на экономике, так и на культуре страны. Наконец, большинству участников движения был присущ антисемитизм, причем не бытовой (у многих были друзья и жены еврейского происхождения), а особого, историософского толка. Русисты видели в евреях носителей модернистского духа и считали их зачинщиками Октябрьской революции, а позже — перестройки.
Большую часть движения составляли вполне «легальные» и респектабельные литераторы, хорошо владевшие эзоповым языком. Так как они не могли четко и откровенно излагать свои взгляды, на них смотрели как на степенных традиционалистов, которые ратовали за возрождение отечественной культуры и хотели заново открывать запрещенные прежде имена. Очевидно, в среде правящей верхушки были люди, которые разделяли идеи русистов и смотрели на их деятельность сквозь пальцы. Но имелись в «Русской партии» и диссиденты, которые открыто высказывались в там- и самиздате, за что потом долго и дорого расплачивались. Так, писатель Леонид Бородин провел в советских тюрьмах и лагерях в общей сложности 11 лет; основатель самиздатовского журнала «Вече» Владимир Осипов дважды отбывал заключение в Дубравлаге; публицист и общественный деятель Геннадий Шиманов был принудительно помещен в психиатрическую больницу. Игорь Шафаревич, известный математик и друг Солженицына, избежал репрессий, но находился под постоянным давлением государства.
Надо признать, что «Русская партия» внесла существенный вклад в борьбу с догматизмом по отношению к русскому дореволюционному наследию. Так, в 1970-х возникла длительная дискуссия по поводу ленинской концепции двух культур. Предметом обсуждения стала статья Ленина «Критические заметки по национальному вопросу», где говорилось, что в любой национальной культуре есть две составляющих: культура эксплуататоров-угнетателей и культура угнетенных и эксплуатируемых. Социалистическое государство, согласно Ленину, принимало только вторую. Проблема заключалась в том, что русская культура XIX века была во многом создана эксплуататорами. Дискуссия об отношении к историческому наследию была чрезвычайно важна для того времени, поэтому традиционализм «Русской партии» вызывал симпатии даже у тех, кто к ней не принадлежал. Так, положительно отзывался о русистах писатель-диссидент Георгий Владимов. После отъезда из СССР он дал интервью журналу «Посев» (1983, № 7), где говорил:
«Как всякая идея, противостоящая официальной протухшей идеологии, русская национальная идея и неизбежна, и спасительна... Несмотря на все... крайности и загибы, у меня предубеждения к этому движению нет... они действительно много сделали. Они хотели пробудить память России, вернуть ей ее историю, они боролись за восстановление духовных ценностей, во многом способствовали пробуждению религиозного сознания. Делали они это не всегда удачно, но делали. И вот сейчас эта необходимая работа всячески пресекается, начинается возврат к „единственно верной идеологии“. В русском движении — казалось бы, мирном, не подрывающем основ, напротив, способствующем укреплению государства, — власть углядела для себя главную опасность. Сказывают, [В. В.] Федорчук, побывши недолго шефом КГБ, успел дать инструктаж: „Главное — это русский национализм, диссиденты — потом, тех мы возьмем в одну ночь“. Диссидентов, впрочем, тоже „не обижают“. Но русская идея — действительно главная опасность, и неспроста: ведь это по существу вторая положительная программа, которая и поновее, и привлекательнее марксистско-ленинской...»
Круг чтения
Расцвет «Русской партии» пришелся на 1970-е — начало 1980-х. Она попала в антимодернистский тренд брежневской эпохи, когда значительная часть интеллигенции обратилась к дореволюционным культурным традициям, отрицанию рационализма и технократизма. Собирание икон, лаптей, хождение на богомолье — все это было очень популярно. Общественные настроения того времени отражены в повести Трифонова «Предварительные итоги», где герой саркастически называет «белибердяевщиной» увлечение жены русской религиозной философией.
Едва ли «Русская партия» представляла реальную угрозу для советского строя. Но Андропов, говоря о ней в вышеупомянутой служебной записке, использовал довольно жесткие формулировки:
«В последнее время в Москве и ряде других городов страны появилась новая тенденция в настроениях некоторой части научной и творческой интеллигенции, именующей себя „русистами“. Под лозунгом защиты русских национальных традиций они по существу занимаются активной антисоветской деятельностью».
Ниже перечислялись конкретные имена, среди которых был видный историк и участник «Русской партии» Сергей Семанов, возглавлявший в то время журнал «Человек и закон». Его сняли с поста главного редактора и вызвали на допрос в Лефортово. Но дальше дело не пошло, и Семанов отделался легким испугом.
Литературно-критический костяк движения составляли Вадим Кожинов, Петр Палиевский, Михаил Лобанов, Юрий Селезнев и Анатолий Ланщиков. Критикой занимались и некоторые поэты, например, Станислав Куняев, который прославился разгромными статьями о Высоцком. Главным условием художественности русисты считали следование классическим образцам, то есть литературе XIX века. Они преследовали определенную идеологическую цель: подать русскую классику как некий образец, которому нужно следовать. При этом отсекались все неудобные моменты, ставящие под сомнение миф о прекрасной России до 1917 года. Немало книг критиков-русистов о писателях выходило в серии «ЖЗЛ». Так, Михаил Лобанов в книге об Островском опровергал идею Добролюбова о «темном царстве» и утверждал, что целью автора было показать жизнь разных слоев русского народа. С Добролюбовым спорил и критик Юрий Лощиц, который в книге о Гончарове описывал Обломова как человека, находящегося в поиске смысла жизни, тем самым противопоставляя его прагматику-Штольцу. Широко известна книга Юрия Селезнева о Достоевском, который был ключевой фигурой для «Русской партии», воспринимался как союзник и предтеча. Действительно, на идеологическом уровне взгляды Достоевского и русистов были во многом схожи, поскольку последние ориентировались на идеологию, выраженную в дневнике писателя.
Мнение русистов о литературе XX века было весьма неоднозначным. Бунина и Куприна они, конечно, одобряли, Блока — тоже, но с оговорками. Модернизм категорически отвергался. Критиковали также одесскую литературную школу, обвиняя ее в уходе от классических литературных традиций. При этом, как ни парадоксально, Платонов почитался как истинно русский писатель. Главными наследниками отечественной литературной традиции советского времени русисты считали Булгакова и Шолохова.
Что касается современной литературы, то здесь от «Русской партии» больше всего доставалось так называемой эстрадной поэзии — Евгению Евтушенко, Андрею Вознесенскому и другим. Арсения Тарковского, который принадлежал к старшему поколению поэтов и воспринимался как наследник традиций Пушкина и Тютчева, Кожинов назвал наследником модернизма 1920-х, что, по его мнению, было серьезным обвинением. В поэзии ценилась «тихая лирика», то есть отказ от публицистичности и размышления о высоком: духовности, смысле жизни, отношениях человека с природой и так далее.
В современной прозе русисты, конечно, выделяли деревенщиков: Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Василия Шукшина. Нападали на молодежную прозу в лице Василия Аксенова и Владимира Войновича. Важной мишенью для «Русской партии» стал Юрий Трифонов, которого едва ли можно назвать модернистом. Однако в 1970-е он приобрел такую значимость в либеральных кругах, что русисты сочли необходимым его разоблачить. Так, Кожинов в статье «Проблема автора и путь писателя», опубликованной в сборнике «Контекст» в 1978 году, обвинял Трифонова в конъюнктурности и намекал, что надо было писать «Дом на набережной» раньше, в конце 1940-х — начале 1950-х, когда он получил Сталинскую премию за свой дебютный роман «Студенты», написанный в духе соцреализма и борьбы с космополитизмом.
Нельзя сказать, что при всем своем антизападничестве критики «Русской партии» полностью отвергали западную традицию. Они высоко ценили зарубежных классиков и некоторые направления современной западной литературы. Кафку и Пруста, конечно, нещадно бранили, но превозносили Фолкнера, в котором видели писателя-почвенника. В одиннадцатом номере журнала «Москва» за 1982 год вышла весьма любопытная статья Кожинова «Внимание: Литература США сегодня. Достижения и просчеты советской американистики», где американская литература делилась на две категории: почвенная (Фолкнер, Фицджеральд, Уоррен, Хэмингуэй) и космополитическая (Сол Беллоу, Норман Мейлер). Таким образом складывалась эпическая картина борьбы между почвенниками и космополитами, которая шла не только в России, но и в Америке. Статья вызвала шквал критики со стороны специалистов-американистов, но Кожинова их мнение волновало меньше всего.
Противостояние
Русисты активно выступали на литературных площадках Союза писателей, свободно печатались в 1960-е — начале 1980-х в «Литературной газете» и «Литературной России». Первый журнал, который уже в середине 1960-х стал в значительной мере контролироваться «Русской партией» — это «Молодая гвардия» во главе с Анатолием Никоновым. Никонов был обычным комсомольским журналистом, но почему-то именно в период его руководства русистам был дан полный карт-бланш. В 1968 году в девятом номере журнала вышла статья Виктора Чалмаева «Неизбежность», вокруг которой разгорелся нешуточный скандал. Статья была написана очень тяжелым, витиеватым языком, но советский человек, привыкший к намекам и иносказаниям, легко понимал, о чем идет речь. Чалмаев писал:
«Не много было лобных мест, откуда возвещала о себе в течение веков стыдливая русская душа... Постоянный труд на земле, монастырь, царев кабак — да раз в сто лет лед Чудского озера, буйные травы Куликова, Полтавского, Бородинского полей... Потому и кажется пустынной наша история перед парадными, пересыпанными массой занятных происшествий европейскими хрониками. Ни обильного словоговорения, ни раннего парламентаризма, ни каждодневного витийства о вечных ценностях... „А там во глубине России, там вековая тишина“, — говорил Некрасов. Раз в сто лет выходил русский сермяжный мужик, битый кнутом на правеже, терзаемый многими тяготами, на очередное Куликово поле, за все сто лет в ночь перед битвой невольно думал думу о родине, добре и зле, о мире, в котором жил... <...> А кто знает, какие сложные думы жили в сердцах и головушках тех казаков — беглецов, „утеклецов“, что шли вместе с Ермаком, Хабаровым, Дежневым, через дебри сибирской тайги, чтобы Россия... вдохнула полной грудью родственный ее душе простор Великого океана? А кельи пустынножителей-патриотов вроде Сергия Радонежского, вдохновившего Дмитрия Донского на решительный бой, вроде патриота-патриарха Гермогена, в Смутное время рассылавшего в разные концы земли письма-мольбы о единстве?»
На Чалмаева ополчились не только просоветские органы печати, но и либеральный «Новый мир» в лице критика Александра Дементьева, который написал разгромную статью «О традициях и народности» («Новый мир» № 4, 1969). Вместе с «Новым миром» по «Молодой гвардии» ударил ортодоксально-сталинистский «Октябрь» Кочетова. В оборот вошел специальный термин «чалмаевщина». Любопытно, что Солженицын отнесся к статье Чалмаева если не с одобрением, то с некоторым пониманием. В книге «Бодался теленок с дубом» он писал:
«...изо рта, загороженного догматическими вставными зубами, вырывалась не речь — мычанье немого, отвыкшего от речи, но мычанье тоски по смутно вспомненной национальной идее. <...>
В 20-е — 30-е годы авторов таких статей сейчас же бы сунули в ГПУ да вскоре и расстреляли».
За это высказывание Твардовский назвал Солженицына «двенадцатым подписантом», имея в виду коллективное письмо одиннадцати литераторов «Против чего выступает „Новый мир“», напечатанное в «Огоньке» 26 июля 1969 года. Считается, что это письмо сыграло большую роль в снятии Твардовского с должности главного редактора в 1970 году. Тогда же редакторское кресло пришлось покинуть и Никонову, место которого занял знаменитый автор советских бестселлеров «Вечный зов» и «Тени исчезают в полдень» Анатолий Иванов. После ухода Никонова «Молодая гвардия» своего курса не изменила, но определенно утратила ярко выраженную идеологическую направленность. То же произошло с журналами «Москва» и «Наш современник». Время от времени там появлялись яркие статьи Кожинова, Лобанова и Палиевского, но любые попытки сделать из этих изданий орган идейного направления бдительно пресекались.
Важная коллективная акция русистов, о которой стоит упомянуть — это публичная дискуссия «Классика и мы», которая состоялась в Центральном доме литераторов в декабре 1977 года. Со стороны русистов главными докладчиками были Палиевский, Селезнев, Куняев и Кожинов. В ходе обсуждения, темой которого изначально было неуважительное отношение к классике со стороны театральных режиссеров, русисты открыто декларировали свои антимодернистские взгляды. Многое из того, что прежде умалчивалось, было сказано публично. В частности, Куняев обрушился на поэзию Эдуарда Багрицкого и разоблачил ее «тайный русофобский смысл». С учетом национальности Багрицкого, намек был совершенно очевиден. Юрий Селезнев закончил свое выступление громким заявлением:
«...разгорается эта третья мировая идеологическая война. И здесь мира не может быть, его никогда не было в этой борьбе и, я думаю, не будет до тех пор, пока мы не осознаем, что эта мировая война должна стать нашей Великой Отечественной войной — за наши души, за нашу совесть, за наше будущее, пока в этой войне мы не победим!»
На первый взгляд может показаться, что слова Селезнева вполне соотносились с советской идеологией, однако на самом деле он имел в виду тайную войну между светом и тьмой, традициями и разрушением (характерная для «Русской партии» мифологема). К знаменитой речи Селезнева отсылает стихотворение поэта Юрия Кузнецова, где есть строчки: «Потому что третья мировая / Началась до первой мировой».
Еще один скандал разразился в 1981 году, когда Юрий Селезнев стал первым заместителем главного редактора журнала «Наш современник» Сергея Викулова. Под обложкой одиннадцатого номера Селезнев собрал ряд смелых текстов, которые резонировали друг с другом и четко выражали определенную позицию. Например, там была публицистически заостренная повесть Владимира Крупина «Сороковой день», статьи Ланщикова и Семанова, а также статья Кожинова «И назовет меня всяк сущий в ней язык...», формально приуроченная к юбилею Достоевского, а на деле являющаяся идеологическим манифестом. После выхода номера Селезнева сняли с должности. Возмущенный этим Семанов писал в своем дневнике:
«Как всякий себялюбец и славолюбец, он [Селезнев] наплевал на окружающих: журнал погубил, своих покровителей подвел, вызвал раскол и смуту. А все же — это все правильно! Эти поганые кулаки, питомцы совпартшкол, тупицы и духовные расстриги, эти кулаки, запросто покупаемые Сионом, нам не друзья и не союзники. Своей тупостью, бескультурьем и хамством они были только гирей у нас на шее, тянули нас на илистое дно».
Ситуация изменилась незадолго до распада СССР, когда под контроль русистов перешли сразу два литературных журнала. В 1989 года главным редактором «Нашего современника» стал поэт Станислав Куняев, а главным идеологом журнала — Вадим Кожинов. Журнал «Москва» в 1990 году возглавил Владимир Крупин.
Действующие лица
Вадим Кожинов — пожалуй, самая значительная фигура в «Русской партии». Будучи ведущим литературным критиком своего времени, он был единственным представителем движения, который действительно оказывал влияние на литературный процесс. Кожинов активно печатался и формировал собственное литературное направление, которое казалось ему наиболее плодотворным. Надо признать, что он писал безукоризненные с литературной точки зрения статьи, давал меткие и справедливые эстетические оценки. Восторгаясь деревенщиками, Кожинов, как ни странно, одновременно пропагандировал творчество «городского» писателя Андрея Битова. Впоследствии их пути разошлись: по мнению критика, в 1970-е творчество Битова зашло в модернистский тупик. Кожинов также активно продвигал автора военной прозы Виктора Курочкина, по одноименной повести которого сняли фильм «На войне как на войне». Тут с критиком сложно не согласиться: книга действительно хорошая и намного превосходит экранизацию.
Чаще всего Кожинов писал о поэзии, за что его в шутку называли «делателем поэтов». Если он понимал, что какой-то автор соответствует его критериям истинной поэзии, то не скупился на похвалы. Так, Николай Рубцов и Юрий Кузнецов во многом были обязаны своей славой его положительным оценкам. В 1980 году в издательстве «Детская литература» вышла составленная Кожиновым антология «Страницы современной лирики», где были собраны важнейшие, по его мнению, поэты настоящего времени. Среди них были вышеупомянутые Рубцов и Кузнецов, Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Алексей Решетов и другие. Стремясь показать себя объективным критиком, Кожинов включил в сборник стихи либерального поэта Олега Чухонцева.
Впрочем, интерес Кожинова к поэзии был обусловлен не только его идеологическими взглядами. Он жил поэзией, интересовался ею, близко общался с самыми разными авторами. Соколов, Кузнецов, Тряпкин, Куняев и многие другие поэты посвящали ему стихотворения. «А еще любил Вадима воспаленный говорок», — писал Александр Межиров. «У сигареты сиреневый пепел. / С другом я пил, а как будто и не пил», — из посвящения Кожинову Владимира Соколова. Главным почитателем критика был Юрий Кузнецов. В одном из стихотворений он прославлял Кожинова как первооткрывателя евразийского в русской мысли:
Повернувшись на Запад спиной,
К заходящему солнцу славянства,
Ты стоял на стене крепостной.
И гигантская тень пред тобой
Убегала в иные пространства.
Кожинов был искусным литературным политиком и последовательно выстраивал свою линию в поэзии и прозе. Он делил литературу на две категории: собственно искусство слова и беллетристика. Беллетристикой критик называл литературу, которая несет в себе некое публицистическое содержание, иллюстрирует те или иные тенденции и идеи. Подлинная художественная литература — это литература, создающая самобытный художественный мир. Соответственно, авторов — как поэтов, так и прозаиков — Кожинов делил на истинных поэтов и беллетристов. Принадлежность авторов к тому или иному лагерю определяли его личные симпатии и антипатии. Например, в начале 1970-х Кожинов отнес к беллетристам писателей либерального толка: Бакланова, Гранина, Каверина, Тендрякова и Трифонова, к которым неожиданно добавил деревенщика Солоухина (опять же, ради объективности). Истинными художниками слова он считал Астафьева, Белова, Шукшина и не имеющих никакого отношения к деревенской прозе Катаева и Битова.
Пик известности Кожинова пришелся на конец 1980-х, когда в прессе начались более-менее откровенные перестроечные баталии. В 1988 году в четвертом номере журнала «Наш современник» вышла его статья «Правда и истина», где он разбирал роман Рыбакова «Дети Арбата». По сути это была не литературная критика, а изложение исторической концепции о природе сталинизма. Террор, как считал Кожинов, начался еще за 20 лет до 1937 года, так что репрессии второй половины 1930-х являлись в первую очередь порождением революции. События 1937–1938 годов он объяснял внутрипартийными разборками и ликвидацией «пятой колонны». В дальнейшем Кожинов пришел от литературной критики к истории и публицистике. Он написал несколько книг по истории России, которые до сих пор пользуются спросом и переиздаются.
Еще один значимый деятель «Русской партии» — известный филолог и литературовед Петр Палиевский. Прежде всего он известен разгромными статьями против структурализма в литературоведении и резкой критикой литературного модернизма. Именно Палиевский увидел в Фолкнере американского почвенника. Любопытно, что по инициативе Петра Васильевича в СССР была переведена и издана книга Маргарет Митчелл «Унесенные ветром» как образец американской почвеннической литературы. Среди его критических работ можно выделить интересную, хотя и не бесспорную статью о Булгакове. Палиевский пришел к выводу, что действие в романе «Мастер и Маргарита» разворачивается для одного-единственного героя — «поэта-задиры», разрушителя устоев и автора атеистических стихов Ивана Бездомного. Эта интерпретация вполне соответствует идеологии «Русской партии»: в конце произведения «задира» обретает дом, возвращается к национальным традициям и становится уважаемым ученым Иваном Николаевичем Поныревым. Другая важная статья Палиевского — «Мировое значение Шолохова». Значение это, по мнению критика, заключалось в том, что Шолохов первым в русской литературе заговорил не о народе, а от лица самого народа. Вообще пересказывать и анализировать статьи Палиевского довольно сложно. Это своего рода вольные художественные эссе в духе Розанова, которого он очень любил.
Здесь же стоит упомянуть видного русиста Михаила Лобанова. В четвертом номере «Молодой гвардии» за 1968 год вышла его смелая статья «Просвещенное мещанство», где он яростно нападал на советскую интеллигенцию:
«Как короед, мещанство подтачивает здоровый ствол нации. <...> Нет более лютого врага для народа, чем искус буржуазного благополучия. <...> Американизм духа поражает другие народы. Уже анахронизмом именуется национальное чувство. Какие там могут быть судьбы народов, когда, по словам одного зарубежного социолога, Европа не что иное, как „единый индустриальный организм“, где взаимосвязь разноплеменной массы целиком определяется технико-организационными факторами. Интеграция — вот словцо, которым эти ревнители „единого организма“ хотели бы духовно просветить народы, зараженные национальным „анахронизмом“. Так интегрировать, чтобы начисто соскоблить этот дикий пережиток национального, народного, чтобы перемещать всех во всеобщей индустриальной пляске. Чтобы ни духа, ни памяти о прошлом, ни самого языка не осталось от этих самых народов, без всего этого груза куда успешнее будет регулирование „единым организмом“».
«Американизм духа» критиковался Лобановым не с точки зрения советской идеологии, а с позиций русской национальной самобытности, восходящей к православной традиции. Характерно, что прообразом просвещенного мещанства для Лобанова стал персонаж «Бесов», либерал-западник Петр Верховенский. Публикация вызвала большой резонанс. «Сказать, что появление статьи Лобанова в легальной прессе, да еще во влиятельной и популярной „Молодой гвардии“, было явлением удивительным — значит, сказать очень мало, — рассказывал политолог Александр Янов. — Оно было явлением потрясающим... Даже на кухнях говорили об этой статье в основном шепотом...». «У нас выросло просвещенное мещанство, — соглашался с Лобановым Солженицын в своем „Теленке“. — Да! — и что ужасный класс — необъятный, некачественный образованный слой, образованщина, присвоившая себе звание интеллигенции — подлинной творческой элиты...»
В 1982 году в десятом номере журнала «Волга» под заголовком «Освобождение» вышла развернутая рецензия Лобанова на недавно вышедший роман Михаила Алексеева «Драчуны», где, в частности, говорилось о голоде 1932–1933 годов. До сих пор эта тема была табуированной, однако Лобанов не просто обратил на нее внимание, но и осудил коллективизацию:
«...исторический опыт, пережитый нашим народом в XX веке, опыт ни с чем не сравнимый по испытаниям и потерям, перевернул многие предшествующие представления о ценностях, в том числе и о литературе. Этот опыт превзошел все, что только могло быть предсказано в прошлом, в том числе и все провидения Достоевского. Если духовным плодом буржуазного Запада считать экзистенциализм как опыт переживания личности, то как жалок этот опыт индивидуалистического сознания перед всемирной поучительностью нашего выстраданного опыта! Не странно ли, читая, например, француза Камю, видеть трагедию его героя в том, что зной заволакивает его сознание, он теряет контроль над собою и непроизвольно убивает человека. Этот психологический „феномен“ всякого рода „исследователи“ готовы рассматривать в лупу и бесконечно обсуждать его. И перед этой „загадкой“ что значит почти обыденный факт, о котором говорит старик казак в „Тихом Доне“ Шолохова: „Человека убить иному, какой руку на этом наломал, легче, чем вшу раздавить. Подешевел человек...“»
Далее Лобанов привел цитату из письма Ленина, где тот призывал «поощрять энергию и массовидность террора», но никак ее не прокомментировал: намек был и так понятен. Реакция последовала незамедлительно. Лобанова громили в «Правде» и «Литературной газете», а главного редактора журнала «Волга» Николая Палькина сняли. Для обсуждения публикации был созван специальный секретариат Союза писателей СССР. Как следует из воспоминаний Лобанова, он так боялся обыска и ареста, что на всякий случай сжег подаренную ему Глазуновым книгу Солженицына «Ленин в Цюрихе».
После распада СССР участники «Русской партии» пережили настоящий шок. Многие из них переоценили советский опыт и из рьяных антисоветчиков превратились в апологетов режима. Тот же Лобанов в 1990-е годы издал сборник воспоминаний современников Сталина «Великий государственник», а в 2003-м — книгу «Оболганная империя». Что касается текстов критиков-русистов советского периода, то большинство из них представляют чисто исторический интерес. Но есть работы, которые сохраняют свое значение до сих пор. В первую очередь это некоторые публикации Кожинова и его спорная, но заслуживающая внимания книга о Тютчеве, отдельные статьи Палиевского, а также книга Юрия Селезнева о Достоевском, которая переиздается до сих пор.
