Когда Лариска и мама вдвоём жили, каждое утро было погожим. Даже если дождь на дворе. Даже если за ночь снега по пояс навалило и, прежде чем в школу идти, надо тропиночку до ворот лопатой проковырять.
Ну, а уж если утро летнее, то совсем даже красота! Лариску и просить вовсе не надо. Сама до завтрака в огород выскочит и всё-всё там польёт. Аж зальёт даже, да так, что мама ругается. Не ругается, конечно, ворчит просто, что «вода-то не казённая, её и поберечь можно». А Лариска и не слышит этого, потому что весело ей и она умывается. Прям на улице. Прям из бочки. Кра-со-та!..
И елось с утра быстро-пребыстро, потому что день-то только начинается, а дел невпроворот.
Музгарку, косматого охранника всего Ларискиного с мамой движимого и недвижимого, покормить надо? Надо. Козу Дочку на выгон вывести, там колышек вбить и дуру эту бестолковую привязать надо? Тоже надо, чтобы она в ближайший огород не закатилась. Уток-кур накормить? Опять же - надо. Они же хорошенькие такие.
А потом ещё к Верке-подружке сбегать и посекретничать. О чём? Да ни о чём, просто так, чтобы были свои, девчачьи тайны, про которые только им, подругам, знать разрешается. А потом всполошиться, как бабам и полагается!
Лариска с Веркой бабы же, хоть по двенадцать им только. И, как у всех русских баб, дом и хозяйство на них ведь: матери же старухи уже, больше тридцати каждой. Если бы Лариска с Веркой знали, кто такой Оноре де Бальзак, то сказали бы, что они, ну, матери их, то есть, «вступили в бальзаковский возраст». Но про изысканного француза у них в деревне никто не слыхал – не ведал, а потому бабы взрослели и старели у них быстро.
Вот, скорее всего, Ларискина мать-то и испугалась. Ну, старости своей. Да ещё и одинокой. А как же? Муж её, отец Ларискин, значит, поехал в Сибирь большие деньги зарабатывать. Там и пропал: ничего о нём ни мать, ни Лариска не знали-не слышали уже сколько-то много лет.
Лариска же скоро замуж выскочит. За кого, правда, она ещё не знала. За Саньку Новикова с соседней улицы? Нельзя. Он и Верке-подружке тоже нравится. Ванёк Гвоздев? Так у него сопли всё время из носа текут, и он ими шмыгает – назад задвигает.
Но жених обязательно найдётся. В этом Лариска и не сомневалась даже совсем. И останется тогда её мать одна-одинёшенька век свой бабий доживать.
Вот, значит… Испугалась, видно, этого мать и мужика в дом привела. Дядю Юру. Он к ним из какого-то дальнего села приехал, потому что дома стало ему невмоготу после того, как жена его и дочка-девчонка в хате угорели. И прям до смерти. Дяди Юры-то самого дома не было, он на два дня за запчастями в город укатил. Вот, стало быть. А бабы-то его тут в одиночестве и угорели, потому что заслонку в трубе открыть на ночь забыли.
Вот дядя Юра и побежал в чужие края от своего горя прятаться.
А тут тебе – мать Ларискина. Кров и еду дала, ну, и всё остальное тоже. Пожалела, стал быть.
Дядя Юра начал жить в их с мамой доме и присматриваться. И, почему-то, особенно внимательно - к Лариске. А когда он её в сенях зажал и потными руками под подол полез, Лариска решила, что матери ничего говорить про это не будет, а просто сбежит из дому и уедет к дяде – отцову брату, который жил со своей вечно больной женой не очень далеко от их деревни.
И сбежала. И приехала к дяде. Матери потом позвонила и сказала, что у родни поживёт. Та очень расспрашивать и не стала даже, согласилась быстренько и ответила, что «ладно, дочк, мне Юрика кормить идти надо». «Ты, если чего, звони»,- добавила мать и повесила трубку.
«Если чего» не случалось в дядином доме, потому что было всё примерно так, как и у них с матерью. Только без утренней радости.
Если бы Лариска знала, что в государстве Израиль живут евреи, которые пекут свой особый хлеб, называемый «маца», то наверняка бы его попробовала. А попробовав, наверное, удивилась бы, потому что он – никакой. Пресный и безвкусный совсем.
Такой же, похожей на мацу, была Ларискина жизнь в дядином доме. Только она про мацу никогда не слышала, а жизни другой не знала. Потому и взрослела, жизненными соками наливалась как бы между прочим.
Когда же налилась и заневестилась, то оказалось, что получилась Лариска девушкой… ну, прямо какой надо. На загляденье. И лицом и фигурой. И заглядывались. Многие. Даже у дяди-старика, когда смотрел на племянницу, в глазах словно бы даже лампочки включались и живот сам по себе втягивался, а плечи распрямлялись.
А тут Славик из армии вернулся, весна же была. Вернулся к родителям, которые от Ларискиного дяди и от неё, стал быть, через дом жили. И в ближайшую же субботу на танцы пришёл. В дом культуры. И Лариску на первый же танец пригласил. А она и пошла, потому что… Да вот – потому!..
Потому что весна кругом. Потому что ей восемнадцать. Скоро уже будет, через год. Потому что Славик в форме такой нарядный, что аж прям глаз не оторвать. И беретка у него синенькая, на ухо сдвинутая…
… Дальше рассказывать, нет ли?..
А и рассказывать нечего. Через год поженились. Свадьбу сыграли громкую, хоть ни одного баяна на той свадьбе и не порвали.
И жить начали. Как люди. Каждый год – прибавление в семействе, как людям и положено.
Сейчас, если приедете в Берёзовку, то дом Вячеслава Иваныча и Ларисы Сергевны издалека ещё увидите, потому что Славик оказался с золотыми руками, которые росли у него из нужного места и делали всё хорошо и на совесть. Даже петушка из жести на крышу с какой-то заковыкой вырезали те руки. В доме же тоже рука умелой хозяйки сразу видна: чисто, аккуратно и домовито как-то, хоть и пятеро детей по лавкам.
А в отдельной светёлке дядя Юра живёт. А то как же? Куда ему податься-то было, как не к падчерице, после смерти жены да ещё безногому? Почему, спрашиваете, безногому? А отморозил ноги-то, когда зимою пьяным уснул на кладбище на могиле жены.
Славик Лариске сам предложил забрать старика в их дом. Сидят как-то вечером, телевизор смотрят. Он, главно, хлопнул себя руками по коленкам и говорит: «Поеду я, Лора, за батей. Привезу. А то что же он там один-то в доме кулюкает! Не по- людски это!..»