Поезд «Святые Поля — Прислушивающиеся Нивы» вёз меня добрых два часа, отрывая от городской жизни. Сельская дорога была однообразной. Любители пейзажей, возможно, подметили бы что-то в полях, тянущихся к розовой каёмке горизонта, которую позже сменял лес. Там уже не было простора для созерцания. Небо за ветками хвойных деревьев проглядывалось скромно, но с наступлением сумерек мрачные ощущения заполняли голову. Я представлял, как в гущах бродили русалки, а поутру там находили заплутавших путников, но уже мёртвыми. Деревья неустанно проносились за окном, размазываясь изумрудным, хаки, умброй, шамуа.
Обычно я не брал заказы столь отдалённые, но этот случай был интересным, да и платили не скупясь. В поездке меня неизменно сопровождал мой старый саквояж — мой верный спутник из телячьей кожи.
Когда, наконец, выглянула станция провинциального городка, я стал изнывать от скуки, представляя эту размеренную, вязкую, слипшуюся жизнь местных. Здесь тебе и здания с колоннами, пропитанные пылью суглинчатой истории, но распроданные под магазины с мелочёвкой и витиеватый лабиринт одинаковых дверей и витрин. А ещё здесь скопление голубей, ожидающих прибытия поездов. Кстати, о поездах: мой дальше не шёл. Конечная.
Поймав попутку, я добрался до нужного мне адреса, к сожалению, расположенного за городом. И, как назло, поезда туда не следовали, автобусы не ходили. Впрочем, где бы ещё могла оказаться моя клиентка, как не в таком месте?
Прошагав несколько метров от остановки, где меня бросил в меру отзывчивый водитель, я приблизился к старым кованым воротам. Особняк, выросший передо мной, находился в таком запустении, что казалось, будто время отвоёвывало право на него: термитами выгрызало стены, ветрами вздымало черепицу, вменяя свою силу, и, наконец, безденежьем (хотя в этом заслуга хозяйки дома) соскабливало некогда красочный фасад в сплошную труху.
Я открыл ворота, которые поддались со скрипом, и на меня повеяло холодным ветром, неприятно отдающим сыростью. Верно, это брюхо низвергалось ко мне — ненасытное, недремлющее.
Я уверенным размашистым шагом длинных худощавых ног направился в сторону особняка, который лелеял мой приход. Он ожидал, радушно покачивая сливовыми ветками, окропляя моё лицо капельками, нежно замирающими на свежей щетине.
Проникнуть сюда было так легко, словно это моё владение, а хозяйка внаглую паразитировала здесь на останках былого великолепия старинного особняка. Казалось, она сохраняла каждую трещинку в стене, дабы дому не суждено было попасть в колею современного мира, как гигантскому киту, которого не принимала больше на своей поверхности земля.
Я постучал в дверь. Мне отворила посеребрённая невзгодой лет женщина. Бесспорно, она была красива.
— Ким Полонский, — представился я. — Ваша старшая сестра вызвала меня.
Конечно же, сестра. Мужья таким женщинам ни к чему.
— Я так и подумала. Входите. Что ж, моё имя вам уже известно, но попрошу называть меня просто Нико.
— Конечно. Вы же, в свою очередь, можете называть меня просто Ким.
Передо мной словно бы разверзлись стены скромного настоящего, вытолкнув на образину богатого прошлого: то ли в стиле затесался ренессанс, то ли слепил мои глаза барокко, а может, и вовсе что-то брынковянское. Здесь были резные камни и прекрасные порталы, непременно колонны, подпирающие потолки расписные, а под ними висел хрусталь люстрами пышными. Паркет и настенные панели, думается мне, были из орешника или дуба, а чуть покрасневшие — наверное, из вишнёвой масти. Шерстяные ковры я бы не стал и считать. Единственное, в чём я точно был уверен, — всё обветшало и поизносилось.
— Вы, верно, проголодались, Ким? — спросила Нико, приглаживая свои тёмные волосы, туго заплетённые на затылке, — такая скромность не присуща её натуре. — Я накрыла на стол. Вы же отужинаете со мной?
— Непременно. Как я могу вам отказать?
— Я думаю, вы уже поняли, что я не склонна прибегать к вашим услугам. Всё от излишней сердобольности моей сестры, — держа руки скрещёнными, поведала она.
— Да, мне это известно. И с вашей сестрой мы обсудили сложившуюся ситуацию. Она считает, вы колеблетесь и способны передумать.
— Вот уж вряд ли.
— Однако я уже здесь. Не выгоните же вы меня в ночи?
— Нет, что вы! Мне знакомо гостеприимство. Но утром я попрошу вас удалиться.
— Непременно. Как вам будет угодно.
— Я смотрю, у вас заготовлены ответы на все случаи жизни, — слегка раздражённо подметила она.
— У меня сложная работа, она не терпит промедлений даже в ходе формального разговора.
Нико чуть приподняла брови, явно неудовлетворённая моим очередным ответом.
— Еда стынет. Лучше нам приступить к ужину.
На столе было много еды, срезанные пионы и душистая атмосфера дома, что ожидает тебя из долгой поездки. Перешагнёшь порог — и даже свет ламп становится теплее. Правда, стоило ему слегка задребезжать — и в краткие мгновения тьмы возникало ощущение поддельности. В доме, умирающем в балках своих, гниющих как сломанная кость, и оконных рамах, шелушащихся деревянной трухой, словно отмершей кожей, были уголки, где прятались тени, боящиеся собственного существования. Ни один их стон не проходил мимо по ночам, хоть и заглушался длинными коридорами.
— Пиво, пироги, наливка, — перечисляла Нико, указывая на стол. — Как вам мои подношения?
— Вполне приемлемы. Благодарю.
Какая же всё-таки красота затесалась в ней, и с годами она расцветала только! Нет, её тугие волосы, что невольно ложатся на тонкие плечи, плотное платье, скрывающее всё от длинной шеи до пят, — лишь маскарад. Под этим образом всё так пылает, что я уже обожжён. Верно, моя клиентка приняла меня за неопытную куклу, коей она может вдоволь наиграться. Но спустится ночь плотнее, и она поразится моей силе.
— Не ожидала, что мужчины могут заниматься такой работой, как ваша.
— Отчего же?
— Хотя нет. Пожалуй, я ошибаюсь. В таком деле мужчины менее склонны ко всякому роду инстинктам. Полагаю, ни детей, ни жены у вас нет.
— Я для вас словно открытая книга.
— А в саквояже у вас тонкие деревянные прутья?
— Хотите меня кольнуть? — спросил я с улыбкой (конечно, формальной).
Я давно привык не размениваться на пустые эмоции.
— Простите. Не сдержалась.
— Нынче прутья в прошлом. Более того, это незаконно, да и в нашем деле мало чем полезно.
— Да, у нас всё будет сложнее.
— Так всё-таки будет?
— Подловили на слове, но я остаюсь при своём. Утром вас здесь не будет.
— Как посчитаете нужным.
— Какой же вы! Не человек, а марионетка. Тянешь за одну нить — вы предсказуемо говорите любезности, тянешь за иную — вы снова угождаете, вот только всё это неискренне. Нет в вас ни толики правды.
— А здесь я настоящий и не нужен, разве нет? К чему вам сейчас Ким Полонский?
— Вот почему я заикнулась о женщинах. Нет в вас солидарности. Вам не понять, почему я вся в сомнениях. Почему так держусь за своё маленькое безумие.
— Вы правы. Во мне не откликается чувство. Не ищите во мне человека, я его не вспомню. Здесь только корифей.
— Пожалуй, уже слишком поздний час. Я приготовлю для вас комнату.
— Премного благодарен, — поблагодарил я, вставая со стула. — Как я заметил, у вас никто не прислуживает.
— Разве что чёрный кот, но он вышел на охоту.
— Пожелаю ему удачи. А себе — не оказаться в его пасти.
— Там кот не таких размеров. Вами он подавится.
Пока Нико отсутствовала, я решил размять ноги и удовлетворить своё любопытство, рассматривая зал. Сначала в глаза бросились письма, лежавшие на тумбе. Я не удержался и пробежался по ним пытливым взглядом. Первым было длинное послание от старшей сестры Нико, весьма поэтично описывающее меня: «Высокий темноволосый мужчина, по виду чуть старше тридцати. Его тёмные глаза миндалевидной формы с сильно опущенными внутренними уголками чересчур спокойные, словно ничто их не может удивить. Губы сильно сжаты, из-за чего женственная припухлость сверху кажется у́же».
Так красиво меня бы и покойная мать не описала. Впрочем, любовью ко мне она и не пылала, из неё нельзя было вытянуть и нескольких строк. Мне думается, что из-за этой холодности я так спокойно вдарился в своё ремесло.
Затем я стал рассматривать фотографии в резных рамках, замершие то на стенах, то на покрытой пылью мебели. Вот, видимо, первые шаги Нико и узорчатые пелёнки. А здесь худощавое тельце, прижимающееся к девочке постарше, в которой угадывается сестра хозяйки дома. Непослушные длинные волосы в сухой траве и чёрно-белые очертания юного профиля. Это безошибочно Нико. Её накрашенные губы, игриво почти прижимающиеся к плечу, и смеющиеся глаза. На всех фотографиях только она, и лишь изредка появлялись изображения старшей сестры. И больше никого, словно они потерянные девочки в мире проявленной плёнки.
И тут эта фотография, неумело вставленная в корявую рамочку. На ней женщина в цветастом платье и фоном расположившиеся позади неё хвои. Она слегка прикасается к своему округлившемуся животу. Вот только черты лица засвечены, но я прекрасно знаю, кого скрывает этот дефект.
— Наигрались в сыщика? — спросила Нико, подходя ко мне.
Конечно, следит — это не её кот на охоте, а она сама.
— Лишь удовлетворил своё любопытство, — мягко пояснил я.
— А я уже, верным делом, подумала, что захотели узнать меня лучше. Всё-таки в вас правда мало человечного.
— Я рождён не женщиной, а змеёй, оттого во мне мало людского. А узна́ю я вас ночью.
— Что ж, пусть поскорее сомкнутся мои глаза, — с лукавой улыбкой бросила она.
— Приятной ночи.
— Вы уж постарайтесь! — сказала Нико и буйно засмеялась, удаляясь в свою комнату.
Видимо, мне самому предстояло отыскать свою спальню. Решила вымотать. Но мне лабиринты чужих усыпальниц нипочём.
Вдруг в глазах всё стало искажаться, словно утекать причудливыми узорами помутневших волокон. Маленькая трещина в мироздании свершилась.
Но моё тело всё же напряглось, будто ему предстояло защищаться. Там, где разум безмолвствовал, тело прибегало к животным инстинктам. Неприятные мурашки пустились по всей спине. В ушах гудело, словно рой мух, а в глазах стало темно. Я попытался пройти сквозь зал, но получалось скверно — я качался, как неумелый эквилибрист.
Протираю глаза в надежде хоть что-нибудь разглядеть. И когда зрение возвращается, нагулявшись где-то в укромных уголках, зал особняка, ставший за эти минуты знакомым, предстаёт передо мной изменившимся. Теперь эти стены и пол кровоточат, как раненое животное. Кровь бежит из-под потолка, окропляя алым всё, куда падёт взор. В этом тёмно-красном месиве чьи-то кости раздражают глаз своей белизной. И повсюду в мёртвых телах затесалась тонкая длинная леска.
Нико пытается запугать меня своими ведьмовскими проделками, но я — блуждающий странник с ключами всех резцов, открывающих мир Демиурга из множества сингулярных точек и разом из ни одной. Мне не дано испугаться наспех скроенной магии.
Но всё-таки дрёма зигзагами поверхностных миров подавляет мою силу. Я могу лишь медленно двигаться вперёд, связанный путами её магии. Теперь мне это столь же очевидно, как и то, что тело, должное принадлежать мне, сопротивляется, точно палец, отказавшийся сомкнуться в кулак. Но при надобности я и его сломаю.
Я подступил к лестнице второго этажа, волоча еле движимые ноги, скованные силой и тяжестью её мыслей. Они беспорядочно летали, ударяясь друг о друга, не собираясь в единое полотно размышлений. Там была припрятана истинная цель моего визита.
Преодолев несколько ступеней, я наконец смог подняться. Дальше вдоль тёмного коридора, цепляя стенку плечом, я добрался до правой двери, что отворилась мне беспрепятственно.
Моё внимание привлёк незавершённый инкунабульный алтарь, расположившийся в середине комнаты. Я узрел сосуды, сплетённые в маленький кокон, и бьющееся внутри сердце. Жилки, подвешенные на лески и ниспадающие с потолка, соединены в единый животворный клубок. Узорчатая сетка капилляров, словно тонкие, недавно зародившиеся из почек листки, создала миндалевидную опору. Жизнь, колеблющаяся и не знающая продолжения. Этому всему есть форма, точно свернувшийся в животе ребёнок, которого она погубила. Колыбель для куклы, чьи части разобрала природа, но которые мать в отчаянии пыталась вернуть в материальный мир.
Почуяв кровь, я сразу распознал в ней тела, ещё отдающие земельным погребением. Жалкое расходное месиво. Нет, женщина, для такого дела нужна свежая материя. Ни один умерший не заменит живого.
Тут я услышал смех Нико. Он был зверски троекратно усилен, отчего задребезжали стёкла, люстра чуть накренилась, а шторка выпрыгнула из открытого окна, но быстро сникла, прицепленная к гардине.
Шкафы стали падать в желании хозяйки особняка придавить меня, но я одним своим взглядом поставил их на место. Лишь книги остались прижатыми к полу.
Нико быстро приблизилась ко мне. Её длинные волосы поднялись бесконечным чёрным полотном, создавая волну воздуха, сметающую всё с полок позади неё. Я лишь успел прикрыть лицо руками, когда она отбросила меня назад, как что-то незначительно лёгкое, несущественное.
Затем её волосы спокойно упали на плечи, покинутые силой. А я сжимал голову, с которой медленно стекала кровь после встречи с угловой тумбочкой. Но то не вызывало во мне ни боли, ни страха. Я проходил через подобный ад многократно. Я словно сорная трава, которая прорастёт и на выжженной земле.
— Нико, — сказал я, — ты просто движешься в никуда. Это больше не твой ребёнок. Он, к сожалению, мёртв. Пусть же тебя парализует хотя бы страх, если счастью не дано остановить. Можно долго вязнуть в этой липкой материи, убиваться, но я могу исправить твою ошибку сейчас. Не противься мне.
Пусть она не может прикоснуться рукой к сыну, но я-то здесь. Вот Нико подходит и нежно проводит рукой по моим волосам — грубым, непослушным, осязаемым, растущим, состригаемым из года в год, произрастающим на живом теле.
После она быстро скрылась в глубинах тёмной комнаты, казавшейся нескончаемым туннелем в пустоту.
Эта ночь заметно охладела, став сводной сестрой жаркого летнего дня. Спустя время и три раскрытые наугад двери я нашёл гостевую спальню и повалился на кровать.
Наверное, всё только сон. Ведь в конце так оно всегда и ощущается.
Чужие сны, мысли, сонные фантазии, поившие меня, — это такая бурная река, бездонная пучина, адская вода, заходя в которую захлёбываешь хтонические переливы чужого сознания. Не выплывешь. И вот я дрейфую — один, неспасаемый.
Я вижу во сне Нико. На её лице вечный румянец. Столько жизни в нём! Ведьме не пристало так благоухать, источая жизнь, а только бледную могильную морось, вызывающую вожделение. Не юность, не цветение — смерть. Но то память прошлых лет.
А вот её кошмар развернулся и в моей голове. В нём Нико судорожно пыталась стереть лужу крови с паркета, но лишь сильнее размазывала её ладонями, причитая полушёпотом безумия, что всё исправит. Кровь стекала по внутренней стороне бедра, стремясь слиться с тем немногим красным, что осталось от ребёнка, растёкшимся отчаянием и горем на полу.
Так она потеряла сына.
Чувствую, как пробуждаюсь. Открою глаза — и день начнётся вновь. Калейдоскоп обыденности, смежающейся с обрывками диких магических плясок. Ощущаю тепло рядом с собой и тонкие нити волос, сбегающие по руке. Это Нико сидит рядом на кровати, ожидая моего пробуждения. Спустя несколько минут она потянулась вперёд, из-за чего змейки волос стремительно поползли по кровати, вверх, огибая её тонкие плечи с выступающими белыми косточками. На ней была лишь мятая сорочка.
— Вы можете приступить к своей работе, — говорит она тихо и покидает меня.
В ванной холодная струя воды резанула по пальцам. Тёплой явно не предвиделось, поэтому я решил не принимать душ, что сильно удручало — сегодня мне снова предстояла долгая поездка в поезде. Освещение в ванной тоже угнетало — слишком мрачно, слишком сыро, словно в брюхе какого-то невиданного зверя, который так и не удосужился меня переварить. Сквозь журчание воды до уха донеслись непривычные звуки. Они исходили из разных частей комнаты. Что-то урчало в самой трубе, отходящей от раковины со слегка треснувшими маками, что расплетались полукружием в цепочку. И особо громкое, я бы даже сказал резонирующее во множественное урчание отзывалось в унитазе, открыв который я обнаружил штук шесть жирных бородавчатых жаб.
Затем мимо меня пробежал чёрный кот, сжимающий в пасти бездвижную жабу. У него выдалась хорошая охота.
И тут я снова посмотрел в зеркало, но меня в нём больше не было. Плитка с нежными колокольчиками, слегка заплесневелый потолок ржавого оттенка, полотенце на тонких деревянных плечиках изогнутой вешалки, словно пёстрый цирковой шатёр, — в отражении всё было на месте, кроме меня.
Любопытство перед неизведанным вращало меня вокруг своей оси, поднимало поочерёдно руки, ожидая возвращения отражения, но тщетно.
Приближаясь к залу, я снова заметил отсутствие себя в дверных зеркалах шкафа. Нико сидела в прогнутом кресле, уставшем, выцветшего оттенка, и смотрела в открытое окно на качающиеся кроны деревьев. На ней по-прежнему была сорочка, слегка скатившаяся с плеча, но не позволяющая взбудоражиться, так как передо мной открывались загадочные метаморфозы женского тела.
Видимо, Нико не так стоически переносила моё предстоящее вмешательство. Оно отпечаталось бороздами морщин, темнеющими пятнами на бледной коже и сильнее пробивающимися струйками серебра у её висков. Несколько блёклых волосков также выступили над губой и на подбородке.
Сначала она не хотела меня замечать. Её отражения тоже не было в зеркалах, которые маленькими формами висели на стене перед ней.
— Доброе утро, — произнёс я, напоминая о своём присутствии.
Пригвоздив мою тень правым глазом, Нико всё-таки решила отметить для себя мой приход. Опомнившись, она прошептала что-то так быстро, что мне виделись лишь содрогнувшиеся губы, и все метаморфозы прошли несуществующим бредом в моих глазах.
Сидящая передо мной женщина вновь пылала, пленяя дерзко оголившимся плечом и островком упругой груди. Я отвернулся, чтобы не смущать себя.
— И вам доброе утро, — сказала она, играючи вертя на языке своё приветствие.
— Я приступаю к работе, — ответил я.
Млеть перед женской красотой было не в моей природе.
Затем я приблизился к Нико, протянул руку и положил ей на голову, не поглаживая, но придерживая, будто она могла упасть, как фарфоровая голова куколки, болтающаяся на тканном теле.
И повисла тишина голосов. В тот момент я запомнил её мерцающий взгляд и тонкую руку, крепко вцепившуюся в мою ладонь.
— Я исправлю вашу ошибку, — сказал я как можно мягче. — Инкунабульный алтарь будет уничтожен.
Уходя, я посмотрел на Нико в последний раз. Она не поворачивалась ко мне. Но я понял по скованности её рук, понурой сутулости плеч и путающимся в волосах пальцам, что она плачет.
Я поднялся в комнату к некогда умершему, так и не воскрешённому ребёнку Нико. Затем открыл свой саквояж и достал оттуда горстку земли с Хоросова погребения. От прикосновения моей руки к настенной панели цвет амбры, растянувшийся на дереве, поплыл перед глазами, часть стены вспенилась, всплавилась и потекла разящим кипятком к инкунабульному алтарю.
Меня захлестнул холодный давящий свет, словно я тонул, но не в темноте океана, а в его люминесцентной оболочке, призванной топить в своей глубине.
Потом в сознании смешалось много боли и бурлящего незнакомого мне имени Центарея. Оно звучало голосом Нико, без остановки, кругами, спиралями по ушным каналам, но отдавало такой тёплой, печальной любовью. Любовью матери, прощающейся в этот раз навсегда. Я бросил горстку земли туда, где от инкунабульного алтаря осталось только мокрое, ещё отдающее паром пятно.
Когда время, интервенируя в жизни людей, оповестило о восьми часах утра и шести минутах, на старом деревянном полу заиграли солнечные зайчики. Они пытались преградить мне путь, не позволяя шагнуть за порог. В это время дня лучи неутомимо вбивались в стены особняка, стремясь к обеду поднять ртутную шкалу до тридцати шести градусов.
На крыльце меня встретил скрип прогнивших досок и распевшиеся птицы в саду. Я закурил. Вытащив кончиком пальца табачный листочек, прилипший к языку, я быстро зашагал прочь, не прощаясь. В моей работе это излишне.
Да, многие зовут меня кровавой повитухой, однако я не вытравляю плод во чреве. Я скорее изгоняю безумие, охватившее женщину, коей судьба уготовила стать матерью, пусть и на краткий миг.
По возвращении в город меня ждала новая встреча, новое знакомство. Хотя эта клиентка пожелала остаться безымянной. Если первая женщина была ведьмой от рождения, то эта стала ею поневоле. Она не юлила, не играла со мной, будто была в извечном раскаянии, что свои желания поставила выше людской морали и права. Она считала себя виновной, грешницей, каялась, но от мечты отказаться не могла. Всё это было изложено в её скромном письме, подброшенном под мою дверь. Наверное, она боялась, что я буду осуждать, как и прочие. Полагаю, многие люди в жизни этой женщины покинули её после третьей, неестественной, даже противоречивой беременности. Но я не прихожу в чужой дом с осуждениями, а к каждой клиентке отношусь с состраданием. Не с жалостью — никогда. Пусть мне и неведомы их мотивы.
Её квартирка сутулилась в рабочем квартале, чуть потемневшая от дыма печных труб соседних, более высоких зданий. На двери красовалась табличка «швея». Но приколоченный рядом уже пожелтевший листок предупреждал, что здесь больше никто не работает. Мне показалось, что тревожное дыхание притаилось за дверью. Я постучал, меня нестерпимо ждали.
— Это же вы? — спросила высокая женщина, озираясь по сторонам. — Ким, верно?
— Верно. Я приехал вам помочь, — ответил я, посмотрев на её выпуклый живот.
Под платьем женщины всё ходило ходуном — дитя билось, словно желая вырваться. Неистовый птенец, принесённый в этот мир не зиждителем, а чем-то весьма скверным.
— Проходите, — сказала она, впуская в дом.
— Благодарю.
Меня встретила квартирка скудная, жадная до квадратных метров. Взгляд было не на что бросить: мебели мало, вся серая, притаившаяся в мрачно освещённых комнатах. Мой глаз скучал, блуждая по стенам. Вкруг собрались пыль с паутиной. Но, думается мне, так было не всегда. Горшочные цветы умирали болезненно, покрывшись пятнами на поникших листах. Неизменной оставалась одежда, выстиранная, хотя следы крови бледно мостились на ней. Вокруг кружевного ворота размазались тёмные пятна. Явно что-то чёрное вырывалось изо рта женщины в порыве рвоты.
На тумбе я заметил две посмертные фотографии в рамках. На одной юная девушка лежала в гробу, сомкнув руки, а на другой — младенец, укутанный в пелёнки, но личико, что восковая маска, не давало усомниться в его смерти.
Я выглянул в заклеенное газетами окно, предварительно отвернув одну из блёклых страниц. На улице собралась толкотня, что обкрикивали — было неясно: через толстые ветки дерева во дворе ничего не проглядывалось. Но всё так противоречило тому, что прикорнуло в жилище моей клиентки. Снаружи бурлила жизнь, а здесь впору было кого-нибудь да отпеть.
— В вашем маленьком дворике впилось корнями такое большое дерево, — заметил я.
— Что? А это, — растерянно вписалась она в мой разговор, — моим дедом посажено. Уже больше ста лет.
— Мне нужен от него кусок корешка, — сказал я и на время покинул остолбеневшую клиентку.
Она так и застряла в проходе бледным призраком. Высокая настолько, что приходилось сутулиться, волосы светлые, как гречишная мука, родинками, как блямбами, усеяны и лицо, и широкая шея. Она выглядела моложе своих сорока пяти, тело крепкое, а морщины углубились лишь вокруг глаз.
Спустя несколько часов, когда сумерки повалились набок, я поднёс к её протянутой, дрожащей руке отвар. Всё это время она суетливо кружила по неуютной кухоньке, пока я творил свою работу у пыхтящей плиты. Её перекошенное волнением лицо просовывалось в проходе, а потрескавшиеся губы размыкались, желая мне что-то сказать, но тут же замирали. Её поясницу, обмотанную шалью, сводило, отчего она хваталась за спину. В животе неустанно кто-то дрался.
— Это отвар из корня дерева, выросшего во дворе вашего дома, где и вы сами росли, — пояснил я, когда она чуть обожгла руку горячей чашкой. — Оно впитает вашу боль и облегчит её. Но не ждите, что станет намного легче. Вам всё равно придётся поплатиться.
— Я понимаю, — ответила она и сделала маленький глоток.
Я не стал добавлять, что отвар из корня привяжет её душу к этому дому, чтоб никто её не прибрал. Тот, кто дал ей ребёнка, любит польститься на сладость медовых душ.
— Это моя третья беременность, — тихо произнесла она.
— Я помню. Вы писали в письме. Пейте-пейте, — мягко добавил я, — нужно до самого дна.
Она послушно внимала моим словам. Последняя капля из чаши быстро стекла по её веснушчатому подбородку, что не в меру высунулся вперёд.
— Это точно мой последний раз, — вновь начала она, даже не смотря в мою сторону. — Первый ребёнок умер от кори в роддоме. То была слишком ранняя беременность. Следом ещё одна. Вторая дочь не так давно убила себя. Что же мне оставалось? — оправдывалась она, сдерживая рыдания.
— Я вам помогу. Будьте уверены, — заверил я.
Лёгкий сквозняк пустил по полу куриные перья, и только сейчас я заметил спрятавшегося фамильяра моей клиентки. Меж кухонными тумбами было свито гнездо.
— Ваш фамильяр — курица-наседка, — сказал я, наклоняясь к гнезду. — Как иронично!
В каждой скорлупке оказалась густая кровь.
— Давно так? — спросил я, оттирая руки от крови.
— Точно не знаю. Может, сутки.
— Надо вскипятить воду, вы скоро родите.
— Всё получится, доктор? — пробился её дрожащий голос и потерялся в узких углах.
— Я не доктор. И ложных надежд не стану давать. Может произойти что угодно. В этом и трудность моего ремесла — оно непредсказуемо, капризно и жестоко. Неразумное дитя в чистом виде.
Она лежала на кровати, лихорадочно запрокидывая голову. По всему её телу вскакивали капельки пота и тут же стекали вниз. Её руки сжимали тонкую простыню, готовую разойтись на куски. Она рожала.
Я отстранился от её разжатых ног, когда плодная оболочка прорвалась и из чрева потекла чёрная смола. Всё было хуже, чем я предполагал. Её тело тяжко освобождалось от тёмного, пульсирующего сгустка. Он, или точнее оно, выпало на пол и начало неумело ползти. Чтобы преградить этому путь, я расчертил огненный круг прутом анчара из своего саквояжа. Огонь не обжигал исхудалые стены и ветхую мебель, но жарил плод, который, сжимаясь, полз от него прочь.
— Покажите ребёнка! — потребовала она сквозь стоны.
— Тужьтесь, — спокойно ответил я.
— Послед ещё?
— Не только, — сказал я, протирая её потное лицо.
— Их что, несколько?
— Нет. Один всё не может собраться. Но я могу прервать это. К чему такие мучения?
— Глупец! — крикнула она, прикусив язык, отчего кровь пустилась изо рта. — Никчёмный осёл! — Она плюнула в мою сторону.
Я решил, что, если она потеряет сознание, нужно будет вывести остатки плода. Нельзя дать ей умереть. Пусть проклинает потом, но жизнь клиентки для меня первостепенна.
Вторая часть поспешно вылезла и возжелала соединиться с первой. Я перерезал пуповину, обмыл это и передал измучившейся матери.
— Мой сын, — радовалась она слёзно.
То была тёмная, жилистая плоть с отверстием, из которого вырывались невнятные звуки и скрежет. У этого имелось подобие конечностей с заострёнными когтями. Где-то меж ними притаился мясистый хвост.
— Я запечатаю этот дом, вас и ваше дитя, — сказал я, собирая саквояж. — Только фамильяр сможет пробираться сюда и обратно через печную трубу. Если вы обманом попытаетесь выбраться, я буду вынужден вернуться и убить вас вместе с ребёнком.
— Я понимаю, — ответила она слабо, прижимая это к груди.
— Ваш дом опутают корни, что не срежет ни одно остриё, не обрубит ни одно лезвие, не пожжёт даже пламя геенны огненной, но те, что иссохнут от слезы матери. Если придёт сюда женщина оплакать вашу участь в солидарности своей, с пониманием сей любви и жертвы, вы будете свободны. И я буду не вправе вас снова запереть.
— Кто ж пожалеет меня?
— Мать, — ответил я, проведя ладонью по её мокрому лбу. — Любая мать проникнется вашей болью: от зачатия, где боль травмировала, унизив душу, до болезненных родов, где ваше тело рвалось. И с годами боли станет больше, её приумножит ваше дитя. Вы сами этого желали.
— Да. Подпишусь под каждым словом. Пусть всё так. Я этого желала, — кривясь, произнесла она, а из соска с прильнувшим к ней плодом потекла кровь.
Когда я уходил, оставляя тёмные смоляные следы на полу, она напевала колыбельную. Вокруг всё замирало, засыпало и убаюканным катилось в мертвенную колыбель. Её голос продолжал литься и на сумеречной улице, становясь чем-то таинственным и пугающим. Словно сама смерть напевала, приближаясь к домам людей сонных, потерявших бдительность.
Я остановился покурить. Двор слабо освещал угрюмый, покосившийся фонарь. Где-то заунывно подавал голос пьянчуга, где-то непрестанно тарахтели машины, а в ночное небо рвались клубы дыма с заводов. Я увидел, что часть семейного дерева откололась и зияла влажными бороздами. Скоро этот сок иссохнет, а на месте раны, возможно, прорастут свежие, тонкие ветви.
Редакторы: Ирина Курако, Софья Попова
Корректор: Вера Вересиянова
Другая художественная литература: chtivo.spb.ru