От Леонтьевского переулка, где ансамбль начал свою жизнь, до Концертного зала им. П.И. Чайковского дорога недлинная - каких-то десять-пятнадцать минут пешком. Но для моисеевцев она растянулась в четыре года скитаний по клубам, домам культуры, танцевальным площадкам и ледяным гримуборным.
Величественное здание Концертного зала имени П.И. Чайковского, построенное в 1938-1940 годах, получило имя композитора по случаю 100-летия со дня его рождения. А прежде, с 1901 года, на этом месте находился театр«Буфф» Шарля Омона.
После революции здание передали труппе Всеволода Мейерхольда. В 1937 году старый дом был снесен, и на его месте началось строительство современного здания для Театра Мейерхольда, причем в проектировании принимал участие и сам режиссер-экспериментатор. Увы, пока театр строился, Мейерхольда арестовали, а позднее расстреляли. Кстати, в планировке оказались воплощены некоторые мейерхольдовские сценические идеи. И этот факт тоже роднит ансамбль Игоря Моисеева с театральным наследием великого режиссера. Но жизнь ансамбля началась совсем в другом месте.
В красивом здании в Леонтьевском переулке, 4, где теперь располагается посольство Греции, а после революции был Дом учителя, 10 февраля 1937 года состоялась первая репетиция ансамбля. Все в особняке было хорошо: просторные залы, богатая обстановка, картины, лакированный паркет. Из-за него-то моисеевцы и вылетели из уютного особняка - каблуки полностью искалечили фигуры лакового паркета, да и танцевать на скользких дощечках, пусть и невиданной красы, было попросту неудобно и даже опасно.
Ближе к весне, как только потеплело, ансамбль приютил Театр танца Анатолия Шатина, который располагался на Острове танца в ЦПКиО.
«У ансамбля новое помещение в Парке культуры. Большой зал и два маленьких, для лета очень удобно», - радостно пишет Моисеев. (Дневник, 13 мая 1937г) Это было театральное помещение на открытом воздухе.
Репетиционной площадкой для моисеевцев служил большой деревянный сарай-шестигранник, с нормальным деревянным полом. Располагался он в центре ЦПКиО и время между репетициями проводить было очень даже приятно: мороженое, газировка, нарядные барышни гуляют кругом.
Но все хорошее быстро кончается: в дневнике Моисеев все чаще записывал, что Шатин теснит ансамбль из своего театра и 11 сентября моисеевцы снова оказались на улице.
Дальше были ипподром, клуб им. Чкалова, клуб им. Зуева, Дворец «Крылья Советов» - нигде ансамбль не задерживался долго: каблуки от дробушек всем портили пол.
Зима 1938 года была суровой. Для моисеевцев - в прямом смысле: репетировали за городом, на станции «Правда» в клубе «Большевик». Собирались у недавно открытой станции метро «Сокол», залезали в открытый кузов грузовика и так ехали, обняв друг друга, в конце пути окончательно заледенев. Начинали репетировать в пальто и валенках, лишь потом сменяя их на сапоги и туфли, но окончательно отогревались только к концу репетиции.
Потом Моисеев разыскал теплый зал - пыльное помещение на улице Вахтангова: зал был предназначен для репетиций оркестра и потому затянутый тканью потолок, наверняка еще до революции, при каждом массовом прыжке сбрасывал на головы танцоров очередную порцию пыли.
К мытарствам относились легко, с юмором. Как вспоминал Игорь Моисеев, «... после долгих скитаний попали в клуб железнодорожников. Репетировали в спортивном зале, а под нами помещалась кухня клубной столовой. Мы растанцевались до такой степени, что огромный кусок штукатурки отвалился от потолка и упал в котел со щами. Нам пришлось немедленно покинуть клуб».
«После концерта в Кремле по случаю 60-летия тов.Сталина в судьбе ансамбля наступил перелом. Мы получаем для репетиций Дворец физкультуры. (Дневник, 28 декабря 1939 г.) Оттуда и переехали наконец в два роскошных зала в филармонии, где ансамбль прописан с апреля 1940 года. Получил их коллектив благодаря Моисееву. Правда, не обошлось без интриг и треволнений.
«Меня к 2 ч. вызвали к Храпченко по вопросу о концертном зале на площади Маяковского. Этот дурак сообщил, что Госколлективы должны перейти в Филармонию, а также и в помещение, это значит крах всех надежд». (Дневник, 2 марта 1940 г.)
Хотя вопрос этот был решен еще в 1937 году, когда об успехах нового ансамбля говорила вся Москва: «Кауфман сообщил мне, что нам отдают новое здание Театра Мейерхольда». (Дневник, 24 ноября 1937 г.) Моисеев тут же помчался посмотреть сцену и репетиционные залы. Но ждать прекрасных условий пришлось еще два с половиной года.
Вот как обстояло дело: «...однажды на очередном интимном концерте (в Кремле) я сижу на своем обычном месте в зале. Сталин встал из-за стола президиума, пошел было мимо, но увидел меня, узнал и спросил:
- Как дела?
- Неважно, Иосиф Виссарионович...
- А почему неважно?
- Нам негде работать. Вот „Подмосковную лирику", которую вы знаете, я ставил на лестничной площадке...
Сталин нахмурился и сделал так: не оборачиваясь, поднял руку и помахал кому-то. Как из-под земли вырос А. С. Щербаков, первый секретарь МК и МГК партии: „Товарищ Сталин..." Сталин медленно проговорил:
- У него нет помещения. Завтра доложишь, - и пошел.
На следующее утро раздался звонок Щербакова: „Я посылаю за вами машину". Приезжаю. В кабинете на стене висит огромная карта Москвы. „Покажите, где хотите работать". - „Александр Сергеевич, аренда нас не спасет - это мы уже на своей шкуре испытали: отовсюду выгоняют.
Сейчас вы нам назначите какой-то клуб, вас не посмеют ослушаться, а через месяц нас выставят, потому что мы будем мешать".
«Что же делать?»- спросил Щербаков.
А надо сказать, что тогда на площади Маяковского шло к концу строительство станции метро, она располагалась в здании, как раз предназначенном для государственных музыкальных коллективов - хора имени Пятницкого, оркестра народных инструментов имени Осипова, хора Свешникова и нашего ансамбля. Но вы знаете наши темпы: отделку станции метро заканчивали, а все здание оставалось в лесах, и ремонту конца-края не было видно. Поэтому я сказал: „Александр Сергеевич, предлагаю вот что: скоро должна открыться станция метро на площади Маяковского в доме, где для нас предназначены репетиционные залы. Хорошо ли будет, если станция откроется, а весь дом останется в лесах?" „Хорошая мысль", - сказал Щербаков.
Он снял трубку и позвонил Абакумову, начальнику Метростроя, однофамильцу энкавэдиста: „Как твои дела?".
Тот отвечает (мне слышно), что хорошо, через месяц-полтора открываем станцию метро на площади Маяковского.
„А считаешь ли ты приличным, чтобы станция открылась в здании, которое все в лесах? Возьми себе лишний месяц сроку, но дострой здание, чтоб все было готово". Абакумов начал барахтаться и спорить, но Щербаков резко сказал:
„Не спорь - это указание!" - и положил трубку. Его собеседник, видимо, хорошо знал, что на партийном жаргоне означает слово „указание».
И через пару месяцев, когда все достроили, неожиданно приехал Щербаков - проверять. Меня искали по всей Москве, не догадались только заглянуть в баню - я был там.
Мне рассказывали очевидцы, что Щербаков рассматривал все помещения под одним углом зрения: удобно ли будет здесь репетировать нашему ансамблю? Даже сказал: „Почему окна не зарешечены? Окна до полу, они танцуют - кто-нибудь может вылететь". То был не наш зал, а хора имени Пятницкого, но все же у окон мигом поставили барьерчики. Уезжая, Щербаков спросил: „А Моисеев доволен?" Ему сказали: „Да". - „Тогда здание принимаю". Так мы получили помещение, в котором репетируем по сей день».
Выщербленные тысячами каблуков доски обоих залов, сменившиеся за эти десятилетия несколько раз, помнят слезы огорчений и радости, зеркало хранит сотни образов, созданных несколькими поколениями танцовщиков, удачи и трудности постановок Игоря Александровича. И сколько еще новых, полных энтузиазма, любви к танцу, к ансамблю, к Моисееву, создавшему великолепный, единственный в мире Театр народного танца, станут новыми артистами труппы, гордо именующей себя «моисеевцами».
