Анна Павловна за все свои без малого тридцать лет супружеской жизни мужу своему ни разу не изменила — более того, даже мыслей об этом у неё никогда и не было.
Но вот в тот день…, как обычно весело щебеча, вертясь и прихорашиваясь перед большим – во весь её рост – зеркалом в гостиной, она по привычке щебетала, обращаясь к мужу на тему:
— Свет мой зеркальце, скажи!
Но вместо ожидаемой привычной россыпи банальных комплиментов муж её вдруг отвечал, что жизнь свою они уже до середины прожили – вот скоро их дочь выйдет замуж – а там прости-прощай, молодость – станут они дедушка с бабушкой, как в той сказочке – «жили-были старик со старухой».
Супругу его такая неожиданная депрессивная перспектива вовсе не порадовала — даже оскорбила немного. И она решила отшутиться, мол:
— Ты как хочешь, а я предпочитаю оставаться всегда молодой, резвой и прекрасной.
Но прежде всегда добродушный и покладистый муж в этом разговоре на компромисс не пошел, напротив, взбрыкнул и притопнул – раздражился, возбудился, покраснел и принялся упрямо ей доказывать, что у них всё уже давно в прошлом:
— Пора молодым дорогу уступать, а ей бы не на шопинг и по кафе скакать, а на грядки отправляться — как умные люди говорят — к земле привыкать.
Анна Павловна ещё раз в недоумении обернулась перед зеркалом: лёгкая, стройная, загорелая, в белоснежной трикотажной маечке и, солнечного цвета, жёлтых, джинсовых шортиках в обтяжку.
— Ну и какие тут грядки, тоже ведь выдумает!
А супруг, тяжелой тенью надвигаясь в зеркале за её спиной, не унимался, выговаривал ворчливо, что бегает она вприпрыжку, как какая-то студентка, а ему из-за этого перед друзьями и соседями стыдно. И, развернув Анну Павловну к себе (как ей сперва подумалось, для извинений или чтобы обратить, наконец, свои бестактности в шутку) внимательно глядя ей в лицо стал указывать:
— Вон у тебя уже «гусиные лапки», вот лёгкая, но уже проявляющаяся утренняя синева под глазами, вот складочка на шее, под подбородком…
Анна Павловна, вывернувшись из бесцеремонных объятий, уставилась на мужа своими по-детски наивными, широко распахнутыми ясно-голубыми глазами:
— Что это? И зачем такое говорить?
А потом опять – с другой стороны вернулась к зеркалу – но всегда ясное, весёлое зеркало, будто лишившись всей своей прежней волшебной цельности, потускнело. Перед ней стояла, глядя на неё рассеянно и обиженно, высокая пятидесятидвухлетняя женщина в белой маечке и жёлтеньких шортиках – совсем не Анна Павловна. Не было в той женщине ни лёгкого лукавого кокетства, ни игристой, как пузырьки шампанского, смешинки во взгляде, не молодой, беспечной нетерпеливости в движениях.
— То есть я тебе уже не нравлюсь? — бросила она вызов.
— Ну почему же сразу — «не нравлюсь»? Я тебе о другом толкую: мы уже в том возрасте, который пора осознать, обдумать и, наконец, в нём остепениться, – равнодушно-устало, будто разговаривая с непонятливым ребёнком, заключил супруг.
— Ну а если я не согласна стареть и «обабиваться» под твои пенсионерские убеждения? Тогда что?
— Тогда можешь найти себе кого-нибудь помоложе, помаргинальнее что ли – но только не у меня на глазах, чтобы я от стыда за тебя не умер! Ведь в моём возрасте, как теперь понимаю, спокойная человеческая жизнь только начинается!
— Ах, вот ты как! Ну, знаешь! — вспыхнула всегда терпеливая и деликатная Анна Павловна.
Она поднялась в спальню, присела ненадолго на край их «викторианской» огромной кровати, задумалась… Замуж она выходила девушкой. Мужа своего тогда любила какой-то восторженной, почти дочерней любовью – он был старше её на 15 лет. И теперь, когда их семейное ложе стало «остывать», она не придавала этому особого значения, так как всегда догадывалась, что такое рано или поздно случится. И разница в возрасте, прежде бывшая для неё поводом для гордости перед своими подружками и источником (чего уж тут лукавить) материального благополучия, рано или поздно должна была явить и свою оборотную сторону… Анне Павловне теперь хватало собственной любви к себе. Она увлеклась фотографией, ездила в столицу на мастер-классы, даже публиковалась изредка в различных журналах.
Но сегодняшняя неожиданная стычка с мужем выбила её из привычной, радостной и лёгкой колеи — это надо же — каждую морщинку на ней сосчитал!
Она распахнула дверцы шкафа, прицениваясь и выбирая – и, наконец, определилась. Вот это лёгкое отрезное по талии голубое шёлковое платье без рукавов в редкий, небрежно разбросанный по нежному полю лавандовый цветочек, высокие белоснежные кроссовки с сетчатыми, кружевными вставками по бокам и маленькая, асимметричная жёлтая сумочка.
Анна Павловна небрежно собрала в высокий пучок свои светлые, слегка вьющиеся волосы, нанесла лёгкий макияж, тронула губы розовым перламутром, уронила на запястья по капельке дорогих духов, распадающихся шлейфом грозовой свежести, морского бриза и… подгоревшей сахарной ваты… Решилась! Вернее, решение ещё только смутными, волнующими образами бродило в её воображении, будто бы опасаясь себя и избегая воплощения. Но как бы то ни было, Анна Павловна вышла из дому и лёгкой танцующей походкой поплыла по залитой бронзовым вечерним солнцем аллее в сторону набережной.
Навстречу Анне Павловне, рассерженно, до звона в ушах громко ударив дверью, – из другого конца города вышел Константин. Он только что поссорился со своей невестой – глупо, почти на ровном месте. Осыпал свою девушку оскорблениями, окатил насмешками, выставив её в собственных глазах ограниченной, инфантильной, наивной, беспомощной любительницей «розовых пони» – с одной стороны, и самовлюблённой «Эллочкой-Людоедкой» — с другой.
И теперь, перебегая широкими нервными шагами через двор, он никак не мог до конца понять и определиться – эта их теперешняя «безобразная» ссора – окончательный и бесповоротный разрыв, или, может быть, мосты ещё не сожжены, и у него есть возможность вернуться? Только вот надо ли? А больше всего его мучило то обстоятельство, что они вот уже полгода вдвоём готовились к свадьбе, и на завтра была запланирована «помолвка» – долгожданная встреча и знакомство их родителей. Родители тоже готовились к этому событию, но теперь совершенно не ясно – отменять встречу или, как-нибудь, остыв и попросив прощения у невесты, спустить всё по накатанной.
Мучаясь запоздалыми угрызениями совести, чувством вины и горьким, беспомощным ощущением несвободы, он пришёл на парковку, завёл автомобиль, намереваясь наматывать до полуночи круги по городу, прислушиваясь к себе и пытаясь определиться с правильным решением. Хотелось разрубить этот узел, а не мучительно тратить время и силы на его распутывание.
Проехав по центру, потолкавшись в пробках, он снова почувствовал, что его раздражение вовсе не отступает, а будто бы лишь усиливается со временем. Постоянно звонил телефон, но Константин не мог и не хотел отвечать той, которую только что обидел— чувствовал, что извиняться совсем не готов.
Он оставил машину у набережной – на чудом, будто бы специально для него освободившемся местечке — и присел за столик уличного кафе. Ни поесть, ни напиться не хотелось. Он рассеянно оглядывался вокруг по сторонам и пытался представить себе, какой бы хотел увидеть свою жизнь, скажем, лет через 20–30. Интересно, каким он станет? А как состарится его невеста?
Он разглядывал сидящих неподалёку за соседними столиками. Дамы, смешно скрывающие свои раздавшиеся, холёные тела за широкими «молодёжными» оверсайз нарядами, равнодушно улыбающиеся любому и всякому своими накачанными, уродливо надувшимися глянцевыми губами, глядящие оценивающе холодными, обклеенными искусственными ресницами очами или подымающие «союзно» нарисованные (по одинаковым парикмахерским трафаретам) брови…
Константин вдруг решил: всё, что ни случается — к лучшему! Если телефон зазвонит ещё раз — он примет вызов и спокойно с ней расстанется.
Но тут за его столик — по правую руку от него — села высокая, стройная, красивая незнакомка, из тех, кого окликают не вызывающим насмешливым словом «мадам», не бесцеремонным грубым — «женщина», а до глубокой зрелости, не нарочно называют «девушка». От неё пахло лёгкостью и свежестью, и весь её образ был сияюще-нежный, притягательный, и только в светлых голубых глазах (будто на хрустальных донышках) весенней льдинкою дрожала грусть.
— Вот такую, — решил про себя Константин, — я бы не прочь и через 30 лет
Она, видно, не угадав его мысли, будто бы извиняясь, улыбнулась ему в ответ. Константин заказал вино, сам налил ей до краёв высокий (под шампанское бокал) и невольно залюбовался, когда она, с девчоночьей полуулыбкой, прямо упершись своим смеющимися взглядом ему в глаза, делала долгий глоток. А потом, отодвинув недопитый бокал, негромко рассмеялась.
Константин неожиданно для самого себя заговорил с ней о своём. О том, что его сейчас мучило и угнетало: о страхе выйти в новую — семейную жизнь, навсегда (или на долгие годы) связать себя с чужим, никогда до конца не понятным и не понятым человеком и, прожив жизнь, вдруг, осознать и принять всю тщетность, всю беспомощность человеческого родства.
А незнакомка слушала его, не перебивая, и лишь молча – в знак согласия – кивала головой. Стемнело, улица стала вдруг оживлённой и шумной, а потом так же быстро опустела. Константин увидел себя со стороны – молодой мужчина рядом со зрелой, ещё далёкой от увядания, красивой женщиной. Но во взгляде, в выражении лица, в интонации её голоса – уже слышится щемящая осенняя тоска. Ему вдруг страстно захотелось обнять её, вдохнуть в себя этот дымный аромат нежных волос, прикоснуться губами к бархатистой, благоухающей чем-то трогательным и терпким аккуратной маленькой мочке, пронзённой в нескольких местах тонкими серебряными кольцами, ощутить её податливое трепетное тепло.
— А давайте, я прокачу Вас по ночному городу? Поедемте к «пьяной церкви»?
— Почему «пьяной»? — соглашаясь, переспросила она.
— Не знаю, она стоит на горе, где кругом ветра, и крест у неё покосился.
— Да Вы романтик, юноша! Давайте, жаль только, я не взяла с собой фотоаппарат для ночной съёмки.
И потом дорогой она рассказывала ему о своём увлечении фотографией, показывала в телефоне свои работы — на выставках и на разворотах журналов.
Они поднялись на холм и стояли рядом, вдыхая остывший ночной ветер и горячие, страстные волны своих очарованных близостью тел. А когда Анна Павловна сделала несколько красивых кадров на телефон и одна, оступаясь в темноте и борясь с непонятной нахлынувшей дрожью, стала спускаться вниз – к машине, Константин догнал её, обнял сзади за плечи, горячо прижал к себе…
Очнувшись от прекрасного морока, они, ошеломлённые и переполненные печальной нежностью, возвращались в город, ехали молча – словно плыли в первозданной, хрупкой тишине Вселенной…
Анна Павловна назвала адрес, но попросила его во двор не заезжать. И они расстались навсегда, с благодарностью обменявшись на прощание короткими смущёнными взглядами.
Константин возвращался домой, по дороге он сделал остановку у освещённого густым, тёплым карамельным и светом ларька – и долго выбирал букет. Ему сейчас казалось, будто бы для той – беззащитной нежной – чьего имени он так никогда теперь не узнает. Но подарил он этот букет своей обиженной невесте. Примирился с ней. И когда та, выплакав свою обиду и приняв его раскаяние, всё еще изредка всхлипывая во сне, как маленький несправедливо обиженный ребёнок, уснула тревожным и чутким сном, он, стараясь ступать бесшумно, вышел из комнаты на балкон и ловил, вдыхал каждой клеточкой своего горящего тела холодный августовский, уже неуловимо пахнущий осенью воздух. И в этом воздухе ему чудился горьковато-свежий аромат той прекрасной случайной незнакомки…
На следующее утро он с будущей женой завтракал на кухне, они обсуждали встречу со своими родителями, к которой все давно готовились, волновались и от которой теперь, вероятно, зависела и их свадьба, и последующая жизнь. Костя рассказывал о своих родителях, об их вкусах, взглядах и привычках. Его невеста, в свою очередь, – о своих. Заметила, между прочим, что отец у неё – такой добрый, солидный, серьёзный, надёжный и основательный – как скала или стена каменного дома, а мать – та всегда ветреная, мечтательная, постоянно увлекающаяся – и наверняка Косте понравится общаться со своей будущей тёщей, так как они с ней – однозначно – очень и очень в своих странностях схожи.
К полудню они собрались в уютном полуподвальчике загородного ресторана, где молодежь ещё за месяц до этого торжества забронировала зал. Родители, видимо, вспомнив те немногие просмотренные ими голливудские фильмы с «хеппи эндом» издалека, парами идя навстречу друг другу, расплылись в блистательных улыбках. Мужчины церемонно целовали дамам руки и потом долго, глядя в лицо друг другу и не стирая будто приклеившихся намертво улыбок, почтительно здоровались. А Константин, вспыхнув горячим румянцем, молчал в оцепенении, не в силах отвести взгляда от сидящей напротив него со смущенным, растерянным и вместе с тем лукавым выражением, сияющей своими небесного цвета невинными глазами и виновато, по-детски прикусывающей красивую нижнюю губу вчерашней своей незнакомки – будущей тещи Анны Павловны.
