Филфак — как особый мир!
Сергей Чернавин
«Вчерашние студенты сегодня становятся специалистами. Для них уже позади самая волнительная пора — сдача государственного экзамена и защита дипломных работ. Результат многолетнего труда в виде диплома откроет им дверь в новый жизненный этап, на этот раз — профессиональный, — выложен пост на странице социальных сетей председателя Союза журналистов Мордовии Людмилы Резяпкиной. — 1 июля в торжественной обстановке дипломы о высшем образовании мы вручили студентам филологического факультета МГУ имени Огарева. Вперед, к новым осуществленным мечтам и планам!» Читаю эти строчки, а сам уношусь воспоминаниями в собственную юность.
«Клуб самоубийц»
На «факультет невест» я поступил учиться в смутное время 1987 года. Страшно представить, как давно это уже было! Никогда не забудутся первые колхозные недели (что недели — мы там были до конца октября!) в селе Кочуново Ромодановского района, где на свекольных кучах и складывалось наше студенческое братство «филолухов» девяностых. Мальчишек из всего потока тогда поселили в две отдельные избы (девочек по домам быстро разобрали селянки). Мы — семеро «маменькиных сынков» — как-то быстро сдружились на своей куцей жилплощади. Придумывали разные затеи. Кочуново расположено у мелкой речки со странным названием Аморда (даже и не перечесть всех шуток, которые мы напридумывали тогда в связи с этим топонимом!), которая, в свою очередь, протекает у подножия высокого холма. А на той верхотуре, как помнится, было старое сельское кладбище. Как, скажите вы мне, столь начитанная компания не могла учредить «Клуб самоубийц» с тем, чтобы каждую полночь не организовывать походы в те заросли? Ходили по одному. Жребий тянули раздачей карт. Если не изменяет память, роковым считался пиковый туз. Первым, как помнится, стал, пожалуй, самый невозмутимый из нас — Витя Мишкин (впоследствии — выдающийся бард и поэт, трагически рано ушедший из жизни). Ждали мы его долго, спать никто не хотел. Сидели, топили вечно чадящую печку, вспоминая всякие ужасности. Витя вернулся примерно через час (до кладбища по кручам путь от села был неблизким). Молча пришел и сразу лег на свою койку. На наши возбужденные вопросы только и ответил: нормально…
…Когда выпало идти мне, ночь выдалась на удивление полнолунная. Прихватил особым образом пробитую жестяную крышку (вернуться нужно было с ее копией, оставленной на центральной могиле моим предшественником, что неопровержимо доказывало, что на месте побывал) и двинулся в путь. Тишина стояла до звона в ушах! Гигантская луна уверенно освещала мою дорогу. Миновал шаткие мостки через речушку, долго взбирался по крутому склону. Уверенно прошел в дряхлые ворота погоста. И, продираясь через не знавшие покоса жухлые заросли, уже видел заветный крест. Но тут стряслось невероятное: луну в какой-то миг заволокло тучами, подул свежий ветер, а в густых зарослях крапивы буквально у меня в ногах зашевелилось нечто…
Теперь-то я предполагаю, что, скорее всего, это были потревоженные мной одичалые собаки, мирно спавшие в сохранившей дневное тепло траве (бабье лето в том году выдалось роскошным!). Но тогда во внезапной тьме посреди перекошенных сгнивших крестов я обосрался конкретно (уж простите, но лучшего эпитета для описания того своего состояния подобрать не смогу). Со страшным воем, разносимым обрадованным эхом по всей округе, я кубарем скатился с откоса, не помню, как перескочил речку, и понесся к деревне через заливной луг.
…Звезда национального отделения филфака Вася Малинкин в эту глухую пору в теплой соломе стожка как раз развивал отношения с очередной своей сокурсницей. Опытный Вася видел, что девушка уже разогрелась до нужной кондиции, и намеревался перейти к активной фазе. Но надо же такому было случиться, что в этот самый момент личная жизнь для Васи закончилась! Когда на разомлевшую парочку буквально обрушился невесть откуда взявшийся салабон (выпученные в безумном ужасе глаза, перекошенный рот, издававший жуткие нечленораздельные звуки, худосочное тельце, сотрясаемое рефлекторными судорогами), Рая (Галя?.. Или Валей ее звали?.. Василий редко запоминал имена своих подружек) истерично взвизгнула и, оправляя на ходу одежду, заспешила в сторону села.
«…Вы, эта, тут со своими клубами, давайте-ка повнимательней. Жизнь, понимаешь, людям, эта, тут ломаете. Вот…» — мощный Вася Малинкин чуть ли не на плечах внес практически бесчувственного меня в жарко натопленную избу. Больше в «клубе самоубийц» я не участвовал…
…Но самым запомнившимся эпизодом кочуновского колхоза стал ночной поход на разборку с местными парнями, покусившимися на одну из наших девиц. Я уже не раз вспоминал это событие в своих текстах. Почитайте, если еще нет… В общем, кто-то из обитателей другой мальчиковой избы (уж не тот ли самый Вася?) заступился за сокурсницу перед местными. Кочуновцы (а в те времена молодежь в деревнях Мордовии водилась в избытке) в светлое время суток были добропорядочными механизаторами, комбайнерами, доярами и уже не знаю еще там кем. Но с наступлением темноты, выпив положенного самогона, они превращались в сущих вурдалаков. Биться с ними за девичью честь соседи и призвали нас в одну из таких ночей. Вместо привычных книжек нам вручили какие-то дубины и кистени. И организованно повели к месту заклания… Картина ночного противостояния среди осенних луж, когда с одной стороны блестели лезвия топоров и несло перегаром, а с другой — отражали луну линзы очков, была достойна кисти мастера!..
Староста
На первом курсе группа доверила мне высокую честь быть старостой. Но в преддверии первой же сессии по настоянию деканата от этой чести освободила. А дело было так. Античную литературу нам читала заместитель декана, доцент Алевтина Васильевна Сыркина. Лекции она проводила сразу для всего потока в самой большой аудитории нашего родного десятого корпуса. К каждому занятию ею предписывалось прочесть длинный список художественных текстов. И надо было такому стрястись, что первым же, у кого она испросила отчет о прочитанном, оказался я. У древних авторов я углубленно изучил тогда только о-о-очень фривольную хронику Апулея «Золотой осел»… Диалог, состоявшийся в душной аудитории, битком набитой молодежью, памятен мне до сих пор. «Чернавин, расскажите о прочитанном у Гомера, — монументальная Алевтина Васильевна прожигает меня жестким взглядом, несмотря на расстояние в несколько рядов. — Не читали?.. Так… Что по поводу Эсхила?.. Так… Софокл?.. Еврипид?.. Аристофан?… А кто староста в вашей группе, Чернавин?.. Вы?!»
На этом начальственная карьера в среде студенческого актива для меня завершилась. Ничего удивительного, что первые сессии стали для меня большим испытанием. Достаточно сказать, что диктант доценту Фаине Григорьевне Расстегаевой я сдавал не менее 30 раз, курс современного русского языка доценту Римме Васильевне Семенковой примерно столько же. И быть мне благополучно отчисленным к июню 1988 года, но тут настало время служить в армии. Это было последнее лето, когда студентов в разгар учебы призывали «отдать свой гражданский долг». Смешно сказать, но со всего курса, где, как уже говорилось, парней было и так раз-два и обчелся, все более-менее крепкие экземпляры набрали отсрочки по медицинским показаниям. А я ушел служить. Но тянул эту лямку я не положенных два года. Как студентов нас особым решением Верховного совета РСФСР демобилизовали досрочно весной 1989 года. Я вернулся в родной вуз и очутился в самом эпицентре перемен, там происходящих. На филологическом факультете возрождали отделение журналистики! В скором времени ключевой фигурой там стал человек легендарный — журналист с многолетним стажем, главный идеолог позднеберезинского периода в новейшей истории Мордовии — Петр Николаевич Киричек. В то время еще — доцент, позднее — профессор кафедры журналистики. Уверен, что только благодаря тому, что нас все последующие 4 года вели такие замечательные педагоги, как Любовь Александровна Поелуева (она была бессменным куратором нашей группы, нашим любимым наставником и другом), Вера Ефремовна Соколова, Петр Андреевич Ключагин, Юрий Александрович Мишанин, Павел Федорович Потапов, Светлана Александровна Ржанова, Валентина Степановна Бышова, Вера Ивановна Антонова, мы смогли определиться в профессии и реализовать себя именно в журналистике. Ведь из более чем 20 студентов этого первого выпуска отделения (лето 1993 года) практически все в той или иной степени стали работать по своему образовательному профилю.
…Какие яркие дискуссии возникали у нас не только на практических занятиях, но и во время лекций! Как много мы спорили тогда о путях движения страны, общества, о развитии журналистики, о свободе слова! Какими горячими и наивными мы были в те времена, и как много мудрых, жизненных советов получали от наших «преподов», которые, как мне кажется, сами загорались этим задором, этими вихрями идей, бушевавших в наших головах.
В полной мере это можно отнести и ко всем другим преподавателям факультета, ведшим у нас занятия. С большой теплотой всегда вспоминаю нашего сурового, но справедливого декана профессора Михаила Васильевича Мосина, уже упоминавшуюся Алевтину Васильевну Сыркину, Нину Борисовну Ипполитову (стилистика), Римму Васильевну Семенкову (курс современного русского языка она заставила-таки меня изучить в полном объеме и сдать уже после службы в армии с 35–40-го захода!), Клару Лейзеровну Цыганову (славистика), Алевтину Владимировну Диалектову (зарубежная литература), Валентину Митрофановну Забавину (русская литература), Галину Семеновну Комарову (методика литературы) и многих, многих других.
Как не вспоминать с благодарностью занятия по зарубежной литературе у доктора наук, профессора Андрея Борисовича Танасейчука, на которых, делая доклады по творчеству Ромена Роллана или Дж. Голсуорси, я оттачивал так пригодившуюся в дальнейшем технику публичных выступлений! Как не благодарить каждый раз, работая над очередным газетным текстом, профессора кафедры современного русского языка Виктора Васильевича Шигурова, учившего нас чувствовать и любить русское слово!
В те годы, в силу юной ветрености, мы мало ценили труд наших педагогов. Все больше спорили, нужно ли нам классическое — разностороннее — образование. Хотели больше практики, живой работы. Больше 30 лет, окончив университет, я профессионально занимаюсь журналистикой. И не было ни одного дня, чтобы я не чувствовал, как много дал мне мой родной филологический факультет! Благодарность всему его замечательному педагогическому коллективу за знания, за жизненную уверенность, за особый дух, царящий в нашем маленьком десятом корпусе, — пронесу через всю жизнь.
Васильев
Перечисляя когорту любимых учителей, об одном из них я хочу сказать особо… Высокий, поджарый «препод», залихватски восседая на высоченной свекольной куче, работал безостановочно уже который час. Работали его руки, ловко и умело отсекающие увесистым «мачете» ботву от корнеплода. Работал его рот, не замолкающий в своем усердии выдавать на-гора одну за другой истории о жизни и делах великих отечественных языковедов. Казалось, что в беспрерывном движении состоит все его совсем не по-профессорски тренированное тело.
Делать нечего, я вновь возвращаюсь воспоминаниями в октябрь 1987-го, в ромодановское село Кочуново… Сверху сыплет мелкий осенний дождик, в ногах чавкает непролазная жижа. Мы, в перемазанных грязью и свекольными ошметками фуфаях, лениво ворочаемся у подножья очередного свекольного гурта, с опасливым раздражением поглядывая на нашего куратора, и не думающего останавливаться в трудовом энтузиазме. Наплевав на непогоду, холод и превратности судьбы, Николай Леонидович Васильев, белея обнаженным торсом среди бескрайних мордовских полей, показывал пример активности промерзшим первокурсникам-«филолухам»…
И таким — собранным, целеустремленным, деятельным — он был всегда и во всем. Его лекции по языкознанию пропускать было смерти подобно! Не был — нигде, ни в каких учебниках-брошюрах никогда не отыщешь рассказанного им. И вспоминать придется только на экзаменах, где профессор Васильев из добродушного миляги превращался в непробиваемый монолит. Сдавать ему бегали не по разу все студенты факультета. Все! Это был непреложный постулат!
…Родной филфак… Его серенький, уютный десятый корпус навеки поселился в сердцах и памяти многих поколений выпускников, которым посчастливилось в юные годы набираться уму-разуму в этих стенах. Причем понимание этого счастья, осознание везения учиться у таких мастеров своего нелегкого труда в те годы, конечно, нас не посещало. Оно приходит позже, когда на закорки весомо усаживается личный опыт прожитого и пережитого. А тогда впечатление на нас производило неподражаемое сочетание объемности знаний и чувства юмора, чем у филологов отличаются и сегодня многие «кафедралы». «…Как же, Чернавин, ты любишь жизнь!» — в своей неспешно-распевной манере сказал мне однажды Николай Леонидович, реагируя на мой очередной взрыв неудержимого хохота (уже и не вспомнить, по какому поводу я так развеселился на его занятии). «Да!» — самоуверенно согласился с этим я. «Эх, ты бы так же еще любил и учиться…» — резюмировал преподаватель. Ответить мне на это было нечего…
Николай вырос в семье знаменитого саранского литературоведа, фронтовика Леонида Георгиевича Васильева. В 1946 году, окончив филологический факультет педагогического института имени А. И. Полежаева (огаревский МГУ тогда именовался именно так), тот навсегда связал свою жизнь с мордовским вузом. Работал доцентом кафедры советской литературы, в последующие годы на кафедре русской и зарубежной литературы вел курс лекций по истории русской литературы ХХ века. С конца 1940-х до 1961 года Л. Г. Васильев был коллегой по кафедре великого русского философа, культуролога, теоретика европейского искусства Михаила Бахтина. Всего же Васильев опубликовал около 400 статей о творчестве русских, советских, зарубежных писателей. Известен был и как автор литературной прозы. Любовь к русской словесности, литературе ученый, конечно, передал своим сыновьям — Николаю и Игорю. Старший в полной мере стал продолжателем дела отца…
А еще Николай Леонидович был заядлым шахматистом. Его мастерство признавали не только в республике: в 2002-м стал мастером ФИДЕ. И мы — «студиозусы» — быстро усвоили, как отвлечь профессора: незаметно перевести разговор на шахматы! И только годы спустя пришло понимание, что это не мы обводили Николая Леонидовича вокруг пальца — это он принимал условия этого бесхитростного лукавства! Был заядлым поборником здорового образа жизни. Многие в городе будут помнить его неизменно бегущим по пустынным утренним улочкам. А главный его транспорт — велосипед (профессор иной раз и на занятия являлся с прищепкой на правой брючине — чтобы цепь ненароком не зажевала ткань) — с ранней весны и до поздней осени ждал его у крылечка деревянного домика. Васильевы жили в месте намоленном — на саранских «низах», у Пушкинского парка. Огороды выходили на берег Саранки, и по весне неожиданно обретавшая полноводность речушка не только заполоняла весь двор, но и грозила подтопить жилище, полное книг, журнальных подшивок, папок с рукописями…
P. S. Сурового и требовательного доцента кафедры русского языка Нину Ипполитову я откровенно боялся. Поэтому занятия по стилистике регулярно прогуливал. Получить ее автограф к себе в зачетку было для меня большой трудностью. И потому полной неожиданностью стала встреча с ней спустя уже несколько лет после моего выпуска. «Здравствуйте, Сергей!» Обратившаяся ко мне Нина Борисовна, оказывается, имела очень красивую улыбку! «Читаю вашу газету всегда. Очень интересно пишете. Продолжайте так и дальше…» И через паузу, как-то особо доверительно: «Все-таки не зря мы вас чему-то учили…» Не зря, уважаемая Нина Борисовна. Не зря!