"Лишняя" 5
По настоящему отдохнули они только у Марины. Но очень скоро Люба с удивлением почувствовала, что к родным местам её больше ничего не привязывает. Видимо, действительно, негативные воспоминания детства никак не помогали восприятию этих мест, как малой родины. Всё казалось низким, серым, скучным, приземлённым.
Для Любы даже областной центр не мог сравниться с Дальним Востоком, который стал казаться центром цивилизации. Потому что там она была счастлива. Главной ценностью были его люди. Люба не встречала раньше так много людей, готовых откликнуться на призыв о помощи. Герман же на вопрос матери, куда думает направиться после выслуги лет и демобилизации решительно ответил:
– Мама, останусь там.
И Люба его хорошо понимала, ведь уезжали оттуда, в основном, только те, кому климат не подошёл – он всё же, несмотря на свои явные плюсы, был достаточно суровым.
Она родила мужу двойню на пятом году совместной жизни. Внучат Марине не повезли – вместо этого полностью оплатили ей проезд во Владивосток. Марина гостила у сына и снохи почти три месяца (благо уже вышла на пенсию), и уехала очарованная краем, с мыслью приезжать сюда теперь почаще. Или, по крайней мере, чередовать то визит сына к ней, то её поездки к нему.
Люба и мать звала приехать, тоже с оплатой дороги, но её Петюня ожидаемо закатил истерику по этому поводу – с очередными угрозами уйти. А потом мать вдруг замолчала на долгих три года, не отвечая ни на телефонные звонки, ни на бумажные письма. Так что супруги собрались к Марине, когда близнецам исполнилось четыре года, ну а уже оттуда на взятом напрокат «Рено» поехали в родной городишко Любы.
Матери они не нашли. Как, впрочем, и Петьки, и Гриши. На дверях висел замок, и Люба постучалась в соседний дом. Вышла смутно знакомая женщина, долго приглядывалась к ней, потом узнала.
– Любаша? Ты не мать ищешь? Так в Доме инвалидов она. Что ж ты мать-то бросила, девушка? Ай-я-яй.
– Подождите… в каком доме инвалидов?
– Так после аварии тогда, три года назад, на объездной дороге. Обезножила она, с позвоночником что-то, да переломанная вся была. Этот-то, идол, её сразу из больницы туда, в богадельню-то, и отправил. Что он, что сынок от него, который сразу заявил, орал тут, что за больной ходить не будет, отправляй её, тятя, куда-нибудь в приют, тьфу. Не знала, что ль?
– Так откуда? – Люба так и села на крыльцо. – Они ни на звонки, ни на письма не отвечали. Забрать мать всё время хотела, так она ни в какую. Где этот Дом инвалидов, не подскажете?
– Так под Анисовкой. В лесу. Там так-то прямо как санаторий, только что толку в том санатории, если родные не посещают? Ты уж съезди. И это… ты меня так и не признала, что ль?
– Признала, тёть Нин. Извините, что-то совсем нехорошо мне…
Они поехали, оставив близнецов у Марины. И прибыли как раз на сороковины. Сотрудники приюта, сокрушённо покачивая головами, отвели Любу и Германа на крохотное кладбище в сотне метров от главного корпуса, за оградой. Плохо обустроенная могилка Клавы была шестнадцатой по счёту.
Она потом, у Марины, долго сидела в оцепенении и молчании. Марина деликатно увела Германа из дома, отправившись гулять с ним и внуками в городской парк. Люба всё терзала себя, что не была настойчивой, что не вырвала силком мать из этой полной домашнего террора, ямы. В душе всё разгоралась злоба и жажда мщения. Она даже не ожидала, что способна та такие чувства.
– Гер, ты помнишь, какие у меня были сложности с пропиской, когда мы во Владик приехали? – спросила она мужа, когда тот ввалился в квартиру с двумя сыновьями подмышкой.
– Ну да. Запрос сюда посылали, с требованием выписки.
– Так вот, у меня же доля в квартире матери. И я не хочу, чтобы эта сволочь оставалась там жить. Он ведь, кажется, до сих пор в своей общаге прописан. Так вот я намерена его туда и спровадить. Вместе с моим братцем по матери… Господи, прости меня, мама!
Петька действительно был столь самонадеян, что из своего общежития так и не выписался. Правда, здесь примешивались ещё и меркантильные соображения – по прописке в общаге нужно было меньше платить за коммуналку, чем в доме у жены. На копейки, в общем-то, но Люба, зная его скупость, не удивилась и этому. Так что, когда они с Германом снова приехали к материнском у дому и застали там и Петьку, и уже изрядно подросшего в свои двенадцать лет Гришку, она, не спрашивая разрешения, уверенно протопала к старому, такому памятному ей комоду, и из его верхнего левого ящика выудила документы на квартиру. И нехорошо улыбнулась, глядя в, разом вспотевшее, лицо материного истязателя.
– Ну что, Пётр Викторыч? Пакуй вещички. Вытряхивайся отсюда в свою общагу!
– Права не имеешь, пигалица, – тяжело выдавил из себя Пётр, косясь, однако, с опаской на стоящего в дверях Германа. – У меня тута сын прописан, я как батя имею право.
– А я совладелица этого дома. И свою долю намерена продать! По закону я должна первому предложить купить эту долю твоему сыну, ну а раз он несовершеннолетний, то его опекуну, то есть тебе. Покупаешь? Только извини, цену скидывать «по-родственному» не буду. Не покупаешь? Тогда продаю свою долю первым встречным. И можешь быть уверен, подонок, найду самых отвратительных покупателей, мигрантов каких-нибудь многодетных. И живи тогда с ними, перед ними свой сволочной нрав показывай. Они тебе быстро мозги вправят.
– Любовь моя, ну ты настоящая подруга воина, – улыбнулся потом Герман, любуясь женой, расчёсывающей волосы перед сном. – Как этот кабан с лица сбледнул, когда ты ему всё озвучила.
Любе удалось быстро решить вопрос с материнской квартирой – она предложила Петру с сыном отступные в размере половины стоимости дома, и назавтра они уже должны были отправиться к юристам, оформить всё как положено. И у неё оборвётся последняя ниточка, связывающая её с таким трудным и тёмным детством.
Только вот недооценила она Петра! Были у него, оказывается, отложенные деньги. Ещё бы не быть, сколько лет использовал мать как бесплатную рабыню? Выкупил он этот дом теперь целиком на своё имя, и Люба даже не знала, как на всё это реагировать. Потом махнула рукой: «Да и чёрт с тобой».
Они уже перед отъездом поставили на могилку Клавы плиту чёрного полированного гранита, где Клавка, ещё молодая, весёлая и полная сил, улыбалась дочери сквозь эти прошедшие тяжёлые года. И казалось, утешала и подбадривала: «Всё будет хорошо, доча. Только ты уж меня прости».
«У меня всё хорошо, мама. Жалко, что ты здесь ни при чём. Обидно, что всё моё благополучие связано с совсем чужой мне по крови женщиной, у которой почему-то оказалось больше материнских чувств. Ну да ладно. Покойся с миром. Может, позже и у твоего сына проснётся сыновнее, и он придёт сюда, к тебе, тебя проведать. Да рассказать о своём житье-бытье».
Ведь не обязательно же сын должен быть точной копией своего папаши? Хотя…
Конец.