Позавчера, 7 июня, отмечалось 230-летие со дня рождения Петра Чаадаева. Сегодня – в связи с осмыслением новой парадигмы русской литературы – перечитал его 1-е «философическое письмо».
Написано оно в 1829 году и является каким-то безоговорочным приговором России. Это по сути всё то же самое, что уже в веке XXI высказывал в отношении России известный сатирик-юморист Жванецкий.
«Моя мечта – разровнять место, где была Россия, и построить что-то новое. Вот просто разровнять».
Правда, говорят, что это якобы из контекста вырвано. Нашёл я первоисточник: всё это он так и сказал – слово в слово. Однако никто не засмеялся – тревожный звоночек для юмориста! – и тогда через некоторое время как бы развил свою мысль: «Разровнять – построить страну, сильную Россию, разную, весёлую – такую, какие люди в ней, которые с трудом живут на этой земле».
Это из разряда: слово не воробей, вылетит – не поймаешь… Но Чаадаев – это, конечно, не Жванецкий, он русский христианин, причём христианин сознательный, воспринимающий христианство глубоко философически, как, впрочем, и Россию. И вот что он пишет:
«Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, гораздо более нас отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось. Дивная связь человеческих идей в преемстве поколений и история человеческого духа, приведшие его во всем остальном мире к его современному состоянию, на нас не оказали никакого действия. Впрочем, то, что издавна составляет самую суть общества и жизни, для нас еще только теория и умозрение».
Вот это и есть главный тезис 1-го философического письма. И первое, что приходит от ментального с ним соприкосновения, это ощущение какой-то зыбкости, недодуманности. Нет, сама мысль более чем понятна – это самое что ни на есть радикальное западничество. А зыбким оказывается основание для этих мыслей.
Возражения не вызывает лишь утверждение, что Россия не принадлежит ни Западу, ни Востоку. Так и есть, и это вполне нормально. Исходя из «особого пути» России чуть позже и возникнет философия славянофилов.
Но Чаадаев утверждает, что мы не просто не шли вместе со всеми – ни с Востоком, ни с Западом, – оказывается, мы стоим, не двигаясь, застыв во времени, вернее, выпав во вневременье. Но с философской, метафизической точки зрения это какое-то явное недомыслие.
И тут же – как бы в противовес самому себе – в объяснении собственного тезиса – Чаадаев пишет именно о НАШЕМ соСТОЯНИИ:
«Взгляните вокруг. Разве что-нибудь стоит прочно? Можно сказать, что весь мир в движении. Ни у кого нет определенной сферы деятельности, нет хороших привычек, ни для чего нет правил, нет даже и домашнего очага, ничего такого, что привязывает, что пробуждает ваши симпатии, вашу любовь; ничего устойчивого, ничего постоянного; все течет, все исчезает, не оставляя следов ни во-вне, ни в вас. В домах наших мы как будто определены на постой; в семьях мы имеем вид чужестранцев; в городах мы похожи на кочевников, мы хуже кочевников, пасущих стада в наших степях, ибо те более привязаны к своим пустыням, нежели мы к нашим городам».
Объяснение ещё более странное, чем сам тезис. То есть при нашей неподвижности и внутри, и вовне у нас какое-то хаотическое броуновское движение.
Но на это можно очень легко возразить: у кого есть какое-то конкретное занятие, тот не будет кочевником. Вот, например, крестьянин: ему нужно землю пахать, урожай выращивать. Может он быть похожим на кочевника?
Автор, вероятно, имеет в виду высший класс, образованное общество? Но и здесь: если человек состоит на государственной службе, ему нужно выполнять своё дело. И даже если он помещик, но помещик сознательный, заботящийся о своём хозяйстве, то и ему будет недосуг слоняться без дела. Следовательно, по логике вещей получается, что Чаадаев говорит не иначе как о бездельниках! Ну да, были и такие. Но неужели они составляли основу тогдашнего российского общества? Или всё это не более чем фантазии автора?
И чем больше углубляется автор в разъяснения своего тезиса, тем больше к нему возникает вопросов:
«У всех народов есть период бурных волнений, страстного беспокойства, деятельности без обдуманных намерений. Люди в такое время скитаются по свету и дух их блуждает. Это пора великих побуждений, великих свершений, великих страстей у народов. Они тогда неистовствуют без ясного повода, но не без пользы для грядущих поколений. Все общества прошли через такие периоды, когда вырабатываются самые яркие воспоминания, свои чудеса, своя поэзия, свои самые сильные и плодотворные идеи. В этом и состоят необходимые общественные устои. Без этого они не сохранили бы в своей памяти ничего, что можно было бы полюбить, к чему пристраститься, они были бы привязаны лишь к праху земли своей. Эта увлекательная эпоха в истории народов, это их юность; это время, когда всего сильнее развиваются их дарования, и память о нем составляет отраду и поучение их зрелого возраста. Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, - вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа - ничего подобного у нас не было. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемом только злодеяниями и смягчаемом только рабством. Никаких чарующих воспоминаний, никаких пленительных образов в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции».
Здесь, конечно, хотелось бы уточнить у автора, что в Русской истории подразумевает он под эпохой «дикого варварства» и «грубого суеверия»? Однако всё это настолько очевидная ДИКАЯ и ГРУБАЯ НАПРАСЛИНА – и в отношении России, его прошлого и настоящего, и в отношении истории «других народов», о которой, судя по всему Чаадаев имел столь же недалёкое представление, – что даже и спорить здесь не о чем.
Нет, я не утверждаю, что решение объявить Чаадаева сумасшедшим было верным, однако мотивы такого решения вполне понятны.
