В сорок пятом Дуайт Эйзенхауэр ещё не был политиком. Да, известный генерал, что-то вроде американского Жукова. Понятно, что дым пожиже, но всё-таки. Сталин уже тогда увидел в генерале задатки будущего президента штатов.
В августе сорок пятого генерал получает личное приглашение Сталина посетить Советский Союз. Сталин прекрасно понимал, ничего хорошего от американцев, бывших союзников, нас не ждёт. Но уж точно не наша вина, что поперёк Европы рухнет железный занавес.
Рухнет, хоть из уст Черчилля, но во вполне американском Фуллтоне. Сталин же, как дальновидный политик, делал всё возможное, чтобы выстроить доверительные отношения даже с идейными противниками – капиталистами.
И орден Победы генералу Эйзенхауэру выдали не просто так. Не только в признание военных заслуг, в залог будущей дружбы. Дружбы не очень получилось, антикоммунистом президент Эйзенхауэр выступит изрядным.
В Москве программу генералу устроили масштабную. Тур по лучшим музеям Москвы, встреча с рабочими на заводе, выпускающем легендарный штурмовик Ил-2. Выезд в передовой колхоз под Москвой.
«Повсюду мы видели свидетельства простой и искренней преданности Родине - патриотизм, который обычно выражался словами: «Это всё для матери-Родины». Рабочие авиационного завода говорили мне, что во время войны рабочая неделя у них составляла 84 часа, и с гордостью отмечали, что ежедневный выход на работу при этом равен был что-то 94 процентам.
Значительная часть рабочих - это женщины и дети, и трудно было понять, как они, при столь скудном питании и отсутствии транспортных средств, могли обеспечивать такой высокий процент».
Эйзенхауэра пригласили поболеть на футбольном матче на без малого 80 тысяч болельщиков. И главное мероприятие – грандиозный парад физкультурников на Красной площади.
Эйзенхауэр вспоминал, что парад длился больше пяти часов. Особая честь – впервые капиталиста пригласили на трибуну Мавзолея.
«Как только мы заняли секцию, предназначенную для американского посла и прибывших с ним лиц, к нам подошел генерал Антонов, чтобы сообщить, что генералиссимус Сталин приглашает меня к себе на трибуну Мавзолея, если, конечно, я пожелаю.
«Генералиссимус говорит, что если захотите подняться на трибуну Мавзолея к нему, то он приглашает еще двух ваших коллег». Я обернулся к послу, чтобы быстро с ним посоветоваться. Он сказал, что приглашение беспрецедентное, насколько ему известно, никогда еще ни одного иностранца не приглашали на трибуну Мавзолея Ленина.
Поэтому, понимая, что этим приглашением нам оказана особая честь, я быстро ответил генералу Антонову, что очень рад приглашению и что я хотел бы, чтобы вместе со мной пошли посол и глава американской военной миссии в Москве генерал-майор Джон Дин».
Уже тогда на Западе ходили упорные слухи о нездоровье Сталина. О трёх инфарктах. И вообще, удивительно, что после ужасающего напряжения военных лет Сталин держится на ногах.
Эйзенхауэр вспоминает, что зорко приглядывался к Сталину на трибуне. Но за пять часов вождь ни разу не присел, и кажется, был в восторге от спортивного пыла парада.
Будущий президент также вспоминал, что Сталин живо интересовался достижениями штатов в экономике, промышленности, науке. Чувствовалось, что вождь хорошо разбирается в новейшей технике.
Не обошлось и без некоторой толики дипломатической лести. Кажется, Эйзенхауэр принял восторги Сталина за чистую монету. По крайней мере, записал он так:
«Сталин много раз повторял, что для России и США важно оставаться друзьями. Есть много направлений, – говорил он, – по которым мы нуждаемся в американской помощи. Наша серьёзная задача состоит в том, чтобы поднять уровень жизни русского народа, очень пострадавшего от войны.
Мы нуждаемся в ваших научных достижениях, в помощи ваших специалистов, для решения проблем в промышленности, строительстве, сельском хозяйстве. Мы знаем, что отстаём от вас во всех этих сферах, и знаем, что вы можете помочь нам».
Разумеется, никто помогать восстанавливать порушенный фашистами Союз не собирался. Это для враждебной коммунистам ФРГ потом найдутся гигантские американские средства по плану Маршалла.
Когда же наши дипломаты заикнутся, что в ГДР – такие же немцы и они точно так же пострадали от нацизма… Нам чуть не рассмеялись в лицо.
После Эйзенхауэру предложили осмотреть любой уголок Союза, какой он захочет. Сопровождавший его маршал Жуков тогда сказал:
«Выбирайте любой город, любое место, мы всё вам покажем. Даже если Вы захотите отправиться во Владивосток – тут же полетим туда».
Генерал захотел осмотреть Ленинград. И позднее был поражён стойкостью жителей, с которыми разговаривал.
Уж Эйзенхауэр прекрасно понимал цену, которой выстоял город. Его удивило, что об ужасающих жертвах и лишениях блокадники говорят спокойно и даже с гордостью.
Он пишет в мемуарах, что видимо, люди прекрасно понимали ради чего были эти жертвы. Что сдайся Ленинград, пала бы следующей Москва.
Еще сильнее генерала поразили русские банкеты. Почти каждый вечер для американской делегации устраивали крупные приёмы с участием военных, учёных, деятелей искусства. Он пишет:
«В сверкающих яркими огнями залах собиралось множество военачальников Красной Армии, которые общались с нашими генералами и офицерами. Работники МИД России выполняли при этом роль переводчиков. Было множество тостов за дух сотрудничества и совместной работы, сложившийся в ходе войны».
Как раз в Ленинграде на приёме Жуков предложил сказать тост сыну генерала – молодому лейтенанту Джону. Тот смутился, а потом чуть ли не дословно повторил Сталинский тост «про винтиков».
В том смысле, что много говорится о заслугах высоких командиров, не плохо бы вспомнить простого русского Ваню. Услышать такое, тем более от американского капиталиста, дорогого стоит. Сегодня-то в штатах мало кто помнит кто именно принёс миру Победу:
«Я нахожусь в России уже несколько дней и услышал много тостов. В них говорилось о мужестве и заслугах каждого союзного руководителя, каждого выдающегося маршала, генерала, адмирала и авиационного командующего.
Но я хочу провозгласить тост в честь самого важного человека во Второй мировой. Я предлагаю выпить вместе со мной за рядового солдата великой Красной Армии!»
Я бы обратил внимание наших киноделов. Они-то, в отличие от сына Эйзенхауэра, не очень в курсе кто воевал на тех фронтах. Это в новых сериалах армия российская, в лучшем случае, советская. А вот лейтенант Джон был в курсе, что победили-то Красные.
Ещё из любопытного. Генерал Эйзенхауэр в мемуарах называет вождя исключительно Генералиссимус. Никаких фамильярностей, дядюшек Джо и тому подобного. Удивительное уважение к могучему союзнику чувствуется в каждой фразе.
И ещё одно бросается в глаза. Несколько раз будущий президент оговаривается. Мол, совершенно не ждал, что Сталин будет поднимать с ним практические вопросы. Был уверен, что визит ограничится дипломатической болтовнёй. Но Сталин ставит вполне конкретные и не слишком удобные для американца вопросы:
«Эту мысль он сохранял в ходе всей беседы, в то время как я ожидал, что он ограничится просто выражением общих фраз о желательности сотрудничества.
Затем генералиссимус перевел разговор на тему о Контрольном совете и заметил, что эта работа важна не только в силу специфичности задач, но и потому, что она помогает выяснить, могут ли великие державы, победители в войне, продолжать успешно сотрудничать при решении проблем мирного времени».
Сталин прямо предлагает западным державам дружбу и сотрудничество. А Эйзенхауэр вынужден юлить, потому как уже тогда прекрасно понимал к чему идёт дело. Не будет ни дружбы, ни сотрудничества.
Продержать фирменную улыбку пар месяцев, пока русские добьют японцев, а там… А там снова развернётся извечная борьба эксплуататора против тех, кто этих эксплуататоров посмел с рабочей шеи сбросить. Ничего личного, только бизнес.
Впрочем, одну вещь в заслугу Эйзенхауэру поставить можно. Увы Сталин не застал его президентом, выбрали Дуайта в 1953 году. Но, будто в память ушедшего вождя, Эйзенхауэр остановил со стороны штатов безумие Корейского конфликта.
Быть может, в этом мирном поступке была не только храбрость корейских, китайских бойцов, да и наших военных советников. Быть может была в этом толика того уважения, которое боевой генерал испытывал к бывшему союзнику. Тому самому, кого называл исключительно Генералиссимус.