...Самой экзотичной для детского сада была игра в чушки на деньги. Интересно, что свинцовые чушки выплавляли сами, в лесу неподалёку от дома. А медяки или тибрили у родителей, или выискивали у магазина, а порой и караулили неподалёку от прилавка, кто что уронит. В саду уже играли в «пристенок». А самые старшие и «продвинутые» питомцы пытались даже подглядывать за юной нянечкой, но получали звонкие затрещины от воспитательницы – моей мамы.
В «тихий час» под одеялами вытаскивали резинки из чулочных подтяжек, чтобы связать их, скрутить и сделать рогатки. Передавали тайком что-то из неофициального фольклора, типа
Сидит Гитлер на заборе, чешет лапти языком,
Чтоб немецкая команда не ходила босиком…
Было очень смешно, а, главное, приятно, что это – «запретка». К счастью, подобные частушки были в то время для нас нижней точкой падения. Но откуда этот дух противоречия, упорное желание идти наперекор в столь юных существах? – бог весть! С этим просто нужно мириться, ненавязчиво, но настойчиво предлагая позитивную альтернативу.
Конечно же, нам, детям, нравилось строить ракеты – конечно же, ракеты! – из прекрасного разнообразного набора, нравилось лепить и рисовать, петь и танцевать. Но главным делом досуга была война. В неё, такую недавнюю, играли всерьёз.
На даче под Минском только и «воевали». Помню, как даже насыпали холмик и поставили на нём крест из дощечек. Это была «могила» погибшего товарища. Стали в караул, вскинули деревянные «ружья», дали «залп», даже расплакались. И пели:
Дымилась, падая, ракета,
А вместе с ней горел закат.
Кто хоть однажды видел это,
Тот не забудет никогда…
5-6-летние дети!..
А вечером девочка-ровесница, вся в кудряшках, сидя на подоконнике и глядя на полную луну, задумчиво говорит:
- В детстве, когда я была маленькой, я жила в блиндаже!
- Мы тебя защитим! – вдруг произносит из-под одеяла мой товарищ Вася Примака…
У «тёти Дяди» (так дети называли хозяйку Ядвигу) было тесно, водились крысы, и отец нашел дом и получше, и рядом с детским садиком, в частном секторе, от которого и до центра Минска, и до остановки автобуса, который следовал до «9-го километра» Московского шоссе, то есть до проходной училища, было недалеко.
Хозяин был бывший партизан, Семён Адамыч, вдовец с дочкой- старшеклассницей Лилей, похожей на расцветшую розу.
Сам Семён Адамыч, дородный тихий человек, видимо, устал от одиночества в обществе невесёлых воспоминаний.
Запомнилось, как он рассказывал родителям, что недавно хулиганы выбили у соседки окно среди ночи. Та настолько испугалась, что сердце не выдержало.
- Всё боялась, что снова война начнётся! – горестно качал головой наш новый хозяин…
Главным внесемейным впечатлением была память о недавней войне.
И в марках с героями и даже Договором 1963 года о нераспространении ядерного оружия в трёх средах, и в цикле телепередач писателя Смирнова о Брестской крепости, и в фильмах, и в танке Т-34, стоявшем на пьедестале в центре Минска.
Первый мой, ещё дошкольный, стишок, начинался словами:
В сорок первом начиналась
Великая война.
В сорок первом поднималась
Великая страна…
Магомаев пел страшный «Бухенвальдский набат» про «сотни тысяч заживо сожжённых». Марк Рейзен весомо давал понять, что нам есть чем гордиться и что защищать:
Люблю Украину, молдавские степи…
И где бы я ни был, и что бы ни делал, -
Пред Родиной вечно в долгу…» - нёсся, казалось, над всею страной, его могучий бас.
И мы с Вовиком понимали, что мы на всякий случай должны всё знать и уметь, и ничего не бояться, потому что надо привыкать «за победу бороться»!
С таким настроением мы и переехали на «9-й километр» Московского шоссе, где напротив проходной МВРТУ (Минского Высшего радиотехнического училища) высился широкий гранитный обелиск, на котором золотыми буквами был выбит список погибших.
Мы поселились сначала в гостинице, на четвёртом этаже. Окно выходило на стадион, на котором отец сразу же научил меня играть в лапту.
За стадионом была сложная полоса препятствий, на которой мы с Вовиком сразу же по приезде, а потом неоднократно, чуть не сломали себе шеи.
Дальше шёл лес, в основном сосновый, в котором росли грибы, в основном маслята. О том, что в нём в изобилии были и другие «маслята», мы узнали позднее.
Пока родители занимались всякой «ерундой» - учёба отцов, обживание и устройство на работу матерей – мы с Вовиком занялись «главным делом»: обследованием окрестностей.
Первым пунктом была высоченная ель, стоявшая между стадионом и полосой препятствий. Я её сразу наметил, увидев из окна – для «штаба».
Мы забрались чуть ли не на самую её вершину, сделали из старого полотенца нечто вроде гамака, и уложили туда железные блестящие параллелепипеды, умыкнутые из пристадионной пристройки-трибуны. Это были регуляторы ширины брусьев. Ими мы планировали поражать гипотетических врагов с высоты, благо обзор был великолепным. Затем была обнаружена поляна с громадным дубом в центре. На карте, которую мы составляли попутно, она была так и обозначена: «Полянка, где дуб». И не просто так! Под корнями дуба мы, как поросята, вырыли пещерку, куда сложили свои первые трофеи: собранные на стрельбище гильзы и свинцовые наконечники пуль.
По другую сторону городка был облюбован песчаный карьер. Там тоже был устроен «штаб»: в твёрдом и влажном песке вырыта пещера, подобная, как выяснилось много позже, Кумранской, где были обнаружены одноимённые рукописи. Устроили ниши для «оружия», скамейки для отдыха между возможными «боями».
Мы так увлеклись, что отцы вышли на поиски, и, видимо, руководствуясь своей, ещё не совсем забытой, собственной мальчишеской интуицией, относительно быстро нас нашли.
Мой вёл меня, с трудом сдерживая улыбку, а дядя Володя Силкин взял Вовика подмышку, как баул без ручки.
Физиономия Вовика была безмятежна несмотря на то, что дома его ожидал ремень…
Но Силкин-старший был отходчив. Следующий «штаб» - в густющих непролазных ёлках – он помогал нам обустраивать сам. Топориком и ножом, похожим на мачете, дядя Володя вырубил в стекловатной чаще сухостойных ёлочных низин просторную для нас полость, и сам постелил на «пол» кусок брезента.
Это убежище мы ещё не придумали, как использовать.
Последним открытием была заболоченная речушка. На ней у нас появились «пиратские» мотивы – плавание в длинном деревянном ящике, который Вовик прозвал «Дохлая акула». Не сразу понял я, что это была… крышка от гроба!
Перепугавшись, мы побросали шесты и бежали. Как она там могла оказаться – я и со временем не понял. То ли кладбище размыло в половодье, то ли мастер-кустарь по пьяному делу оставил, а такие, как мы, шпанцы, решили покататься?..
Шутки шутками, а это наше приключение стало страшным предзнаменованием.
Придя домой, я увидел заплаканную мать и лежащего на диване, уткнувшись в подушку, отца. Он не шевелился и даже не обернулся, когда я шумно появился в комнате. Внутри всё похолодело…
- Дедушка в Ставрополе умер! – сказала мне мать.
Да, упругий, как мячик, улыбчивый, как солнышко, ясноглазый дед Алёша, которого я недавно видел в первый, и, как оказалось, в последний раз, присел у своей тележки грузчика, опершись на резиновую шину её колеса, и больше не поднялся.
Я вспомнил его глаза-треугольники, и подумал: «Вот так: сначала пулей были «убиты» все дедовы зубы, а теперь добит он весь!»
- Это всё война проклятая, сын! – сказала мать. Лицо её окаменело в печальной задумчивости. В войну её было шесть лет, как мне сейчас.
Деда Алёшу хоронило пол-Ставрополя.
За ним несли его ордена на подушечках. Над его свежей могилой не грохотал оружейный салют. О смерти его не сообщали местные газеты. Простой грузчик. Ну прошёл всю войну, - так это ж его долг! Мог бы отсидеться на «ж/д» брони? Не смог, не усидел. Все они, русские, со странностями!..
Отец страшно переживал ещё и потому, что не мог быть на похоронах, - служба! Хоть и нелюбимая, да важная. Подписался – терпи! «Тронул – ходи!» И долг исполняй, не оглядываясь, не рассуждая. Таков русский характер. Или эта жертвенность – следствие прививки? Чьей? Когда сделанной?..
Вскоре мы всей семьёй, приодевшись, поехали в город, «на салют».
Площадь Победы была запружена людьми. На улицах – много лозунгов, плакатов: «Родина-мать зовёт!», каменный солдат с мечом и девочкой на руках из Трептов-парка. Мы с Вовиком радостно возбуждены.
Кампания наша выглядела красиво: отцы, дядя Коля Иванов с красавицей тётей Аллой «Трушкой», дядя Сима Боровских, краснолицый, худой, с оттопыренными почти как у моего белорусского друга Коли Мозовко, ушами, дядя Саня Сопин, казавшийся мне родным, потому что был свидетелем на свадьбе родителей, Балагуровы, Ильины, Маркины, Денисенко… Все – соседи, все молодые и сильные. Мужчины – в курсантских мундирах, женщины – в лёгких нарядных платьях.
Навстречу попадались ветераны – крепкие нестарые мужики со скромными простыми лицами, с глазами, нередко исполненными лёгкого недоумения, - ведь общепризнанными «именинниками» они были признаны впервые за двадцать лет. День Победы объявили праздником только что, в 1965-м!
- Вот бы дед Алёша здесь был! – сказал я отцу.
- Нет его, сын, нет больше. И очень многих уже нет! – печально проговорил он.
Толпа разбухала, и наша компания оказалась прижатой к небольшому одноэтажному домику, у двери которого я увидел табличку с надписью, нечитаемой в темноте.
- Давайте на крыльцо! – предложил кто-то. – Отсюда будет виднее!
Как только мы поднялись на крыльцо и сбились в уютную кучку, прогремел салют. Кампания дружно грянула «Ура-а!» Мы с Вовиком завизжали – в «ура» наш восторг не вмещался.
От избытка чувств народ стал обниматься.
Рассыпчатые светящиеся букеты, казалось, заполнили собой небо, с особой силой осветили светло-серое тело высоченной стелы с венчающим её Орденом Победы.
- Это небо мы защищаем! Твой папка защищает! – с чувством произнёс дядя Коля Иванов.
Смущённый его пафосом, я обернулся и увидел, что дядя Геша и тётя Лиля Балагуровы целуются у таблички. При свете салюта я смог прочитать надпись: «В этом доме в 1898 году проходил I съезд РСДРП».
Домой пришли поздно, но по комнатам не расходились от избытка чувств. Собрались на большой общей кухне. Женщины стали колдовать у керогазов, которых было девять.
Дядя Дима Денисенко, раскудрявый, с румянцем во всю щёку, уже в майке, рассказывал байки, сидя на табуретке и поджав под себя ногу.
Я часто видел его в такой позе, и невольно перенял её. Она стала моей не самой лучшей привычкой на всю жизнь. Конечно, на людях я не сажусь на собственную ногу, но вот пишу эти строки именно в этой позе, хоть и прошло больше полувека…
Ложась спать, я вдруг вспомнил, что Денисенко рассказывал какую-то жутковатую историю о том, как по ошибке человека похоронили живым, но его спасла его собака. Сразу после похорон она стала выть у могилы хозяина. Она выла не прерываясь, выла как-то по-особенному, по-звериному. Кто-то, хорошо знавший и покойного хозяина, и его собаку, не на шутку встревожился и переполошил окрестности, добившись эксгумации. «Покойник» оказался живым! Только весь поседел.
- Пап! А, может, деда закопали живого? – испуганным шепотом спросил я.
- Нет, сын. Он умер, - ответил отец. – Умер от ран. Спи. Не пугай себя. Да и дядя Дима может и сбрехнуть!
И он, чтобы меня успокоить, пояснил, что такое брехня и рассказал несколько примеров.
Уже совсем «улетая» в сон, я спросил напоследок:
- Пап! А что такое РСДРП?
Отец расшифровал, оставив дальнейшие разъяснения на потом.
«Потом», много лет спустя, я понял, что наша компания любовалась салютом у места, где когда-то собирался клубок могильных змей, решивших закопать живьём Россию. Что, если бы не они, может, и не было бы этого праздника, потому что не было бы ни той войны, что закончилась 9 мая, а точнее 2 сентября 1945 года, ни той войны, где прадед «мочил» и «красных», и «белых». И было бы нас, русских, сегодня, как китайцев. А Штаты были бы периферийным государством…
Празднование Дня Победы усилило наши с Силкиным-младшим «военные приготовления». Тем более что враг из фантазийного вдруг стал реальным.
В городке появились немцы!
Конечно, это были «гэдээровцы», и их, приехавших на стажировку в Минск, было немного. Но форма была так похожа на офицерскую форму времён III рейха, что, увидев их в городе, одна женщина упала в обморок. Во время войны у неё на глазах расстреляли сына. После этого случая «нашим» немцам запретили выезжать в город в форме.
Для начала мы решили выследить врагов. Двоих Вовик на днях видел здесь, на танцплощадке. Они мирно беседовали под смыкающимися кронами берёз. В их миролюбивость, да ещё под нашими, русскими, берёзами, мы не верили.
Забравшись, как мыши, под дощатый настил, мы принялись вести наблюдение через особую щель.
Долго никого не было. В тесноте и в обиде на судьбу мы с Вовиком начали нетерпеливо переминаться – приходилось полусидеть-полулежать среди каких-то досок и брёвен, время от времени приподнимая концы двух смежных досок и бдительно оглядывая окрестности, уподобляясь живым перископам.
- Ты точно их видел? Не показалось после кино? – спросил я Вовика.
- Тут стояли, фрицы! – сузив глаза, подтвердил блондинистый, как фриц, Вовик, и бренькнул «венгеркой» рогатки. Это «оружие возмездия» мы прихватили, чтобы «пугануть немца». Рогатки и «шпуньки» к ним мы сделали из твёрдой проволоки, «венгерку» взяли из конструктора. Потренировались в стрельбе на «полянке, где дуб». Мишенью служила клеёнка со свалки. Её мы постирали в луже и белой краской, как могли, нарисовали на ней ненавистного Гитлера. Краску честно заработали, вызвавшись помочь солдатам красить бордюрный камень – целую литровую банку… И вдруг над собой мы услышали шаги. И не просто шаги, а с притопом. Повременив, когда они удалятся, я выглянул в щель, чуть приподняв доски.
По настилу ходил, время от времени пританцовывая, какой-то худой рыжий парень в желтой рубашке навыпуск.
Он был крайне весел и что-то напевал.
В одной руке он держал исписанный листок, который то и дело целовал, в другой – пунцовую шикарную розу. Это был явно не немец.
- Спугнёт нам дичь! – проворчал Вовик.
Парень для городка – это был редкий возраст. Для курсанта слишком молод, а дети практически все были не старше нас с Вовиком, так что старших мы и не знали, и не видели. Если убрать взрослых – поколение наших родителей, - городок превратился бы в большое царство малышни, этакий Цветочный Город.
Лолели, лолели! –
И здесь, на любой параллели, - вдруг в голос запел рыжий, и осёкся, заприметив мой взыскующий взгляд Карацупы. Он в два прыжка оказался рядом, приподнял доску, и, увидев нас, допел:
Они цветут, но только тут
Тюльпаны так нежно зовут!
- Разведчики? Индейцы? Кого выслеживаем?
- Немцев, - уныло признался я. Парень захохотал, всё поняв.
- «Наших», в формах? – спросил он.
- А ты бы нам не мешал! – огрызнулся Вовик, и ненароком повертел в руках рогатку, чтобы рыжему было видно.
- А с чего вы взяли, что они придут сюда?..
Мне понравилось, как умно он отреагировал на хамство Вовика.
- Видели тут…
- Так были дожди, после них грязь везде, а немцы – народ аккуратный, вот они на чистые досочки и забрались, - по-своему объяснил рыжий. - А сейчас везде сухо. И место занято!
Он провёл розой мне по носу.
Мы вылезли на свет божий, и когда отошли на безопасное расстояние, крикнули, сговорившись:
- Тёточник! – и рванули в сторону дома.
Теперь, через полвека, могу признаться, что кричал не совсем искренне…
Наши успехи в «гонке вооружений» в сочетании с присущей возрасту несмышлённостью уже представляли серьёзную опасность. И развязка наступила.
Причём двойная.
Вовик решил часть патронов из ящика, закопанного под дубом, перенести поближе. Лучше бы он спрятал их под подушку! – но он спрятал их в титане, который нагревал воду. Ведь под пеплом их было не видно, рассудил он, - значит, спрятаны надёжно!
И вот милая, добрая тётя Лиля Балагурова решила разжечь огонь.
Слава Богу, она не успела присесть! Просто, наклонившись, забросила горящую бумагу в топку. И оттуда раздались… выстрелы! Словно открыла пальбу засада каких-то злобных карликов!
Патронов было пять. Два из них угодили тёте Лиле в ногу. И, опять же слава Богу! – не задели кости.
Вовик был страшно избит и посажен «на цепь» без права гулять без взрослых.
Мой отец несколько дней ходил сумрачный, со мной не разговаривал. Он сам относил тётю Лилю в нашу поликлинику.
Мать надавала затрещин и разрыдалась. Я был готов провалиться сквозь землю, хотя Вовик устроил схрон в титане, не спросясь «старшего»…
