БАШКИРСКИЙ ЗАПОВЕДНИК В ГОДЫ ВОЙНЫ

Башкирский государственный природный заповедник считается одним из старейших в стране. Он был утвержден и зарегистрирован как учреждение 11 июня 1930 года. С этой даты исчисляется его богатая история.

Не прекращал свою работу заповедник и в годы Великой Отечественной войны. Защищая Родину на фронте, погибли многие сотрудники. Дети заменили отцов на рабочих местах. Несмотря на все трудности, в заповеднике проводились наблюдения за сезонными изменениями в природе, писались «Летописи природы».

Основа деятельности – научно-исследовательская работа

С самых первых шагов научная деятельность в заповеднике была на высшем уровне, заповедный при­родный комплекс оказался объек­том изучения известных науч­ных учреждений, ученых и прак­тиков.

Научный штат заповедника фор­мировался постепенно. Это вполне естественно, если учесть бытовые и производственные трудности периода становления. В первые пять лет научных сотрудников было немного. Предвоенные годы оказались временем активизации деятельности его научного отдела, который к этому времени попол-­нился исследователями, на дол­гие годы заложившими науч­ные традиции и стиль не только Баш­кирского, но и других заповед­ников республики. Это были орнитолог С.И.Снегиревский, спец­иалист по микромаммалиям Е.М.Снегиревская, метеоролог С.Д.Казеев, энтомолог П.П.Фили­пьев, перед самой войной появились супруги Красовские. А в 1937 году в состав научного отдела Башкирского заповедника вошел сотрудник, ставший его лицом и совестью, принесший заповеднику широкую научную известность, переживший с ним военные годы, и до сегодняшнего дня являющийся человеком-легендой, о котором помнят в заповеднике все. Это был Сергей Васильевич Кириков.

Деятельность С.В.Кирикова в заповеднике была многогранна. Научный сотрудник, заместитель директора по науке, исполняющий обязанности директора, докторант Академии наук СССР, он познал на себе все трудности работы в заповеднике. Он знал, что такое быть хозяйственником, что значит отвечать за природу и людей в тяжкие голодные военные годы.

Приход С.В.Кирикова изменил научную деятельность заповедника. В нем проводились работы разного направления, но основной все же явилась инвентаризация за­поведного комплекса, начатая С.А.Северцовым, А.И.Бессоновым, Э.Э.Аникиной. Своего расцвета инвентаризационный период достиг в последние предвоенные годы. Фаунистические списки и сборы Е.М.Снегиревской, первый подробный список чешуекрылых П.П.Филипьева, флорис­тичес­кие работы Э.Э.Аникиной, энто­мологические сборы и списки П.А.Положенцева, орнито­логи­ческие работы С.И.Сне­гиревского… Последние вызвали у орнитологов страны столь боль­шой интерес, что Башкирский заповедник в это время был приз­нанным орнитологическим центром Южного Урала. И, наконец, работы самого Сергея Васильевича. Имен­но тогда, в 1939 году, он начал сбор материала, ставшего основой для его знаменитой монографии «Птицы и млекопитающие в усло­виях ландшафтов южной око­нечности Урала» [1]. А через год началась война…

В тяжелые годы

Только-только окончилось труд­ное время становления, появилась широкая научная перспектива… Но война пере­черкнула все. Тем не менее, жизнь в заповеднике про­должалась. Ее не остановили ни голод, ни испытания. Все годные для службы в армии сотрудники ушли на фронт и на плечи женщин пали небывалые трудности. Но люди поддерживали друг друга. Научным сотрудникам давали неплохие по тем условиям пайки. Их на телегах привозили из Белорецка. Пайки по крошечным долям делились между всеми, кто работал в заповеднике. Местные женщины старались помочь Сергею Васильевичу и другим научным сотрудникам, потому что они понимали значение их научного подвига.

Начальник научного отдела С.В.Кириков в лаптях, пешком, ночуя в шалашах, неутомимо обсле­дует заповедник. Но его научные интересы ведут далеко от границ заповедника на юг, до самого Шай­тан-Тау. Именно тогда у Сергея Васильевича возникла мысль о необходимости присоединения этого уникального массива к заповеднику. Во время войны продолжались акклиматизационные работы. Изучались травы для задернения военных аэродромов. Все сотрудники заповедника собирали для фронта лекарственные травы. Летопись хранит скупые строчки об этой работе, выполненной маленьким коллективом полуголодных женщин. Ими в течение 1942–1944 гг. было собрано, отмыто, высушено и сдано около 3 тонн корней валерианы и 2 тонны иных лекарственных растений, причем 90% этих сборов было сделано вне заповедника, за его пределами. Во время войны продолжались исследования довоенных лет, например, изучение жизненных циклов основных видов флоры заповедника, эндемиков и реликтов Урала, продолжались все работы по программе Летописи природы, работала метеостанция, которая пережила все тяжелые времена.

Роль Сергея Васильевича в эти годы бесценна. Неутомимый деятель, он не только обеспечивал выживание заповедника, но именно тогда собрал огромный доказательный материал о необходимости создания в этой части Башкирии новых заповедных территорий. Эти территории, в которых он видел будущие заповедники, Кириков обследовал один, голодный, передвигавшийся в основном пешком.

В последние годы своей жизни С.В.Кириков написал книгу «По Южному Уралу и Башкирии» [2], где он подробно описывает годы своей работы в Башкирском заповеднике. Из этих записей можно узнать, с какими трудностями пришлось столкнуться людям, как приходилось выживать в это тяжелое время.

Публикуем отрывки из дневни­ковых записей ученого.

Из дневника С.В.Кирикова

1941 г.

В конце июня я хотел выехать вместе с Мухитдином и Филиппом Леоновичем на полевые работы на восточный склон Уралтау. Это не сбылось. 23 июня рано утром стук в дверь разбудил меня. «Вставайте. Идите в контору», – сказал кто-то. В конторе собрались все, был зачитан приказ о мобилизации. Гитлер напал на Россию. На другой день по радио сообщили, что немецкие войска взяли Ковно, Ломжу, Брест.

В последний июньский день я услыхал от Филиппа Леоновича и от Артамонова одни и те же слова: «Не идет работа на ум. Раньше за что бы не взялся, работа затягивает, манит тебя. А теперь – ничто не тянет, никакая работа не мила». «Разве б мой вентерь сох на чердаке? – сказал Филипп Леонович, – я бы не раз уже сносил его на устье Балай-елги».

Июнь и июль были ненаст­ными. Серые елани не только не подсохли, как обычно бывало, а превратились в топкие луга, по которым нельзя было проехать на телеге. В начале августа ненастье прекратилось и уста­новились ясные солнечные дни.

Я попросил Мухитдина схо­дить к вершине Ольхового ключа и послушать, поют ли глухари. Возвратясь оттуда, он сказал, что пел один глухарь. «Пойдем туда сегодня ночевать», – ска­зал я ему. Вечером я стал ук­ла­дывать в рюкзак походные вещи. Мухитдин заглянул из окна на цветник и сказал: «Пока ты со­би­раешься, пойду, посмотрю на цветы получше, а то может скоро не увижу их больше».

В этом году наблюдение над летним токованием глухарей прервалось; не до них было. Вечером 21 августа приняли телефонограмму о мобилизации Филиппа Леоновича и нескольких других наблюдателей и рабочих. Утром зашли с Мухитдином к Филиппу Леоновичу. Шли, про­вожая навсегда, мимо тока на Алакбаре, мимо омута в устье Балай-елги, мимо березовых рощ с первыми желтыми прядями среди зеленой листвы. «Доведется ли когда опять ходить по Уралу!» – с печалью в глазах произнес Филипп Леонович на прощанье. Прощаясь с уходившими, я думал: скоро увядающим золотом заблестят на солнце березовые чащи Уралтау; сквозь утреннюю свежесть и тишину послышится бормотание тетеревов. А люди будут гибнуть на войне и не увидят золотой осени.

А природа заповедника не ощущала войны, ее жизнь шла своим чередом. В конце августа решили выпустить из загона половину маралов, появившихся в 1941 г., на волю. Они вышли гурьбой за ворота маральника, постояли несколько минут в нерешительности и затем все вместе ринулись вверх по ключу – к свободе и неизвестности.

В сентябре мобилизовали Мухитдина. Вернувшись с при­зывной комиссии из Стерли­тамака, он рассказывал об испы­таниях, которым подвер­гались те, кого намечали в воздушный десант. «Мне ребята, которые раньше вышли с комиссии, ска­зали: тебя в темноте будут вести и незаметно подведут к погребице, если крикнешь, когда в яму будешь падать – в десант­ники не возьмут. Я мол­чал, не крикнул».

Вслед за Мухитдином мобили­зовали еще нескольких человек, в том числе и директора. Мой год не подлежал мобилизации, а из-за болезни сердца я был признан негодным к строевой службе. А затем из Главного управления по заповедникам прислали броню на мою отсрочку от призыва в Красную Армию. До назначения нового директора мне пришлось выполнять его обязанности.

Прошел последний день 1941 г. и наступил Новый год. Горем, печалью и тревогой его встретили в заповеднике. Первым погиб пулеметчик Филипп Леонович. Только два письма пришли от него в 41-м г. На Брянском фронте расстался он с жизнью. «Полезла я зачем-то на чердак, – рассказывала его жена, – увидела вентерь и не стало мочи – заревела».

1942 г.

…наблюдения Б.И. Миро­лю­бова над волками прекратились: он, лесовод В.В.Виноградов и директор были мобилизованы. Мне пришлось опять выполнять директорские обязанности, поэтому в горах и лесах я бывал меньше, чем мне хотелось.

Март

Я получил письмо от Мухит­дина. Он писал, что пятнадцать раз прыгал с парашютом, три из них в тылу врага. «Нам дали валенки, теплые меховые брюки, теплое белье. Можно вытерпеть – неделю в снегу лежать. А у немцев одежи теплой нет. Они боятся лежать в снегу, они идут во весь рост. Ну, мы их тут и унич­тожаем». В этом же пись­ме он спрашивал: «Начинает глухарь чертить или нет? И косулей много ли? И волков?» Я писал ему о глухарях, о маралах и косу­лях, о волках и о том, как шла весна в заповеднике, удален­ном от войны.

Май

Глухариные тока окончились. Вместе с ними окончилась и весна. Далеко отсюда, на фронте, вспо­­­ми­нал о весне Мухитдин. В начале июня я получил от не­го письмо. «Нахожусь на за­па­де, – писал Мухитдин, – бли­з­­­­ко от твоей родины; здесь дождь идет каждый день… Очень хочется знать, на Ала­к­­­баре нынче было гнездо во­рона или нет». В этом письме он просил напомнить, в каком месяце мы ездили в лесостепь и сколько дён проехали… И когда в вершину Сакмары ездили… В конце письма была приписка: «Пиши чаще. Каждый день, каждый час ожидаю от тебя письмо». Смоленская земля ему не понравилась. В следующем письме он писал: «Я защищал твою родину, в Дорогобужском районе был. Твоя родина мне не нравится. Место болотистое… Был в Ельне; от нее ничего не осталось, только торчат одни трубы. Был в Вязьме, был недалеко от Смоленска. Шли мы к востоку из окружения около 400 км».

О летних токах вспоминал Мухитдин. В августе его пере­бросили на Сталинградский фронт. В пути он написал ко­роткую записку: «Пишу пись­мо на ст. Тамбов. Жди письма с новым адресом. Да, придется ли нам с тобой опять ходить на охоту… Поехали дальше».

С этого фронта пришло толь­ко две записки. В первой было: «На­хожусь на фронте. Бьем нем­цев, чтоб скорей уничтожить прок­лятого Гитлера. Может откроется филиал заповедника на Шайтантау. Хочу опять хо­дить с тобой». Во второй Мухит­дин жаловался: «Пишу тебе пи­сем много, получаю мало. Пиши по­ча­ще. Нахожусь на фронте». Сле­дую­щая открытка пришла из Сызрани: «Ранен, нахожусь в госпитале в Сызрани». Более под­робно о ранении Мухит­дин на­писал в следующем письме: «Силь­но ранен в правую ногу под Клетской. Пулевое ранение сквоз­ное… За выполнение бое­вой задачи присвоили мне зва­ние старшего сержанта. Был коман­диром отделения на фрон­те».

Из Сызрани Мухитдина от­пра­вили в Омск. Приехав туда, он написал: «Ехали через Куйбышев, через Уфу. Там смотрел тебя, ду­мал – может ты приехал в Уфу. Никого не встретил. При­ехали в Челябинск, и там смо­трел –тоже никого не видел. Передай, пожалуйста, в Кулгуну Баймухаметову: сын его жив, здоров. Когда меня отправили в тыл, тогда он прибежал ко мне и сказал: «Обязательно передай привет родителям».

В этом году был большой уро­жай черемухи. В конце августа она поспела. Многие птицы и звери питались ею, особенно тетерева и рябчики. Когда рябчики нужны были мне, я добывал их за границей заповедника, на Биртыше или за Башартским перевалом. В ­­40-м г.
я ходил туда с Мухитдином и учил его, как охотиться на ряб­чика с пищиком. Находясь в Омске в госпитале, Мухитдин вспо­мнил об этой охоте. В одном из писем, присланных оттуда, он писал: «Выздоравливаю, уже начал ходить. Не знаю, дадут ли мне отпуск. Очень хочется посмотреть заповедник. Уже время охотиться на рябчиков. Сегодня выписали моего това­рища. С ним мы были 10 месяцев, вместе прыгали с парашютом, вместе вышли из окружения. Когда его выписали из госпиталя, я попросился, чтобы меня вместе с ним отправили в часть. Но дело не вышло. Так жалко мне было расставаться с товарищем».

Только три письма пришли от­туда. На первом стоял поч­товый штемпель «Новая де­ревня» и дата 16.02.43: «Вые­ха­ли на фронт из Ногинска 7 февраля. Теперь идем пешком. Я пока жив, здоров. Ничего не случилось, только немного муча­ет раненная нога». «Я жив, здо­­ров, – писал Мухитдин и во втором письме от 2 марта. – Тре­тий раз приехал на фронт защищать родину. Уже полтора года, как уехал из заповедника. Очень хочется встретиться с тобой. Пиши письмо».

7 марта Мухитдин писал: «По­лучил от тебя письмо, которое ты писал 31 декабря. Так радостно читал. Да, скоро нас­танет время на охоту на глухарей. Помню, как мы с тобой ходили на Явал. Придет время, когда-нибудь встретимся мы с тобой, будем ходить на охоту. Сей­час нахожусь на фрон­те. Эх еще б ехать в Кувандык, Зилаир. Не дали в 41-м году ехать в отпуск в Сакмагуш Гитлер-холера и подлый Риббентроп: навязали войну против нас. Пиши, какие новости в заповеднике. Привет всем знакомым».

Это было последнее письмо. На мои запросы, направленные коман­диру части, ответа не было. В местном военкомате мне ска­зали, что в это время меняли номера частей и поэтому вряд ли будет ответ. Только после окон­чания войны через бюро по розыску пропавших на войне я узнал о гибели Мухитдина. 15 марта 1943 г. он был тяжело ра­нен под дер.Сосновкой в Ле­нинградской области. Пролежав два дня в госпитале, он умер. Что вспоминал он в последний час? Родной Сакмагуш или при­ютивший его заповедник, где он стал натуралистом? Простого и верного друга не стало у меня.

Весна 1943 г. была дружной. По ночам туман застилал луга, а днем сияло солнце и растопляло снега. Весной все, что происходит в природе, волнует больше, чем в другие времена года. Краткие записи в дневнике напомнили мне о том, что особенно трогало в те весенние дни. 11 апреля начался ледоход на Узяне. В тот же день передали по телефону, что тронулся лед на реке Белой. В один и тот же день (18 апреля) были замечены первые цветы сон-травы и легочницы. Первого мая – первая роса на траве. Рано (12 мая) зацвела черемуха. В этот же день услыхал первый бой перепела на Карагас-юрте. 14 мая загремел гром и пролился первый грозовой дождь.

Закончив наблюдения на лет­­них токах, я приехал на Ха­­метов­ский кордон, где с го­рест­ной вестью встретил меня Г.И.Желкин, которого демо­билизовали в конце весны после тяжелого ранения (у него была искалечена правая рука) и вер­нувшись он занял прежнюю должность. Г.И.Желкин ска­зал:­ «Вчера был в Каге. Приш­ла похоронная на Алексея Арта­монова. «Словно нож засел в гру­ди, – продолжал он, – как узнал о том, что его нет. Ведь мы с ним три года жили вместе на Казмашском кордоне; вместе ходили по Крака и Уралтау».

Вспомнилось и мне первое зна­комство с Артамоновым в 1937 г., когда зимой, приехав с А.И.Соколовым принимать заповедник, ночевали в палатке вместе с ним, выбирая место, где поставить кордон в Крутом Логу. А оттуда шли на лыжах на Казмашский кордон и обедали там. Маленький сынишка Арта­монова сказал матери на кухне: «Ма, они всю кашу съедят». Па­мять восстановила и то, как шестилетняя дочурка Таня, повязав голову платком по-башкирски – «как апаечка» (как башкирская девочка), танцевала башкирский танец под музыку курая… Мелькнуло в памяти, как ходили слушать глухарей на Тулдаире… Как выбирали маршрут для учета кротов… Как поймали молодых летяг.

О нем осталась лишь память. Нет его больше. Снайпер Арта­монов похоронен вдали от родной земли. Остались сиротами Таня и двое сынишек…

В природе шло своим чередом, а в семьях ушедших на войну все больше было горя. Вслед за похоронной об А.А.Артамонове стали приходить одно за дру­гим извещение о гибели и о пропав­ших без вести. «Ранен. Жду отправление в госпиталь», – написал жене Б.И.Миролюбов. Этой короткой запиской и прервались его письма. Погиб ли он по дороге в госпиталь или госпиталь был разбомблен, но вестей о нем больше не было. Не встанет он на лыжи, не проследит волчий шлях, пути сохатых и маралов. Не напишет задуманную им работу о взаимо­отношениях лося, марала, косули в заповеднике.

В начале весны 44-го года приехал наконец новый директор и я мог полностью заняться сво­им непосредственным делом. В этом году в полевых работах мне стал помогать Рахмангул. Ему было 14 лет. У Рахмангула были золотые руки. Он научился делать туесы из бересты и плес­ти лапти. Ими он снабжал не толь­­ко свою семью, но и бота­ника Н.М.Пушкину и меня. Летом в сухую погоду для ходьбы в горах нет лучшей обуви, чем лапти.

12 ноября, когда я уезжал из за­поведника в Москву в науч­ную­ командировку, лед уже вы­дер­жи­вал лошадь с санями. Из заповедника мне писали, что сухая морозная погода держалась всю зиму. Морозы свыше 35о были редки, как редки и дни с морозами менее 20о. Снег же шел редко и помалу.

В Москве я не был с зимы 1940/41 г. Накопилось много воп­росов, и я целыми днями был занят работой в Зоологическом музее и в библиотеках. И все же чем ближе подходила весна, тем тягостнее становилось в горо­де и хотелось скорее уехать в заповедник.

В марте 1945 я возвратился туда и просмотрел записи об измерениях глубины снега. Я стал определять глубину промерзания земли. Оказалось, что в окрес­т­ностях заповедника, в сосново-березовом лесу и на поляне она промерзла на 120 см. Следовало ожидать, что такое глубо­кое промерзание гибельно отрази­лось на животных, жизнь ко­торых проходит под землей. В окрестностях усадьбы кротов после этой зимы осталось крайне мало.

На Уралтау учет кротовых хо­дов производился на 3-кило­мет­ровом мар­шру­те, кото­рый я вмес­те с А.А.Артамоно­вым заложил в 1940 г.
Маршрут про­ходил по старой лесной дороге сре­ди березового леса с при­месью сос­ны. На нем 17 мая 1941 г.
было обнаружено 39 свежих, посещаемых ходов крота; 7 мая 1943 г. – 32 хода, 20 мая 1944 г. – 30 ходов, 2 июня 1945 г. – только 4 хода.

Еще сильнее сказалась зима 1944/45 г. на животных, прово­дящих всю жизнь в воде или возле нее. Вместе с Рахмангулом мы пробурили лед в заводи Узяна, где наледи не было. Заводь про­мерзла до дна, а толщина льда составила 126 см.

Эта зима принудила приспо­сабливаться или погибать не только тех животных, которые живут вне ее, но тесно связаны с водными источниками через пищу, находимую в воде. Ос­нов­ная зимняя пища норок, обитав­ших в заповеднике – рыба и раки. В конце марта я прошел по Узяну от усадьбы заповедника до его границы с землями дер.Кулгуна. На наледях после пороши следов норок не было видно. Следы норок были замечены лишь там, где Узян не промерзал до дна и не было наледи.

За малоснежной зимой приш­ла за­поздалая и холодная вес­на. В марте были только два дня, когда капало с крыш. По ут­­рам еще нередки морозы до 30о. В апреле теплые дни пере­ме­жа­лись с холодными, ког­да дул север­ный ветер, шел снег и бу­ше­вали бураны. Маралы все еще держались близ острожьев и стогов. На Власовой поляне в середине апреля я наб­людал стадо, в котором было 37 голов. Два молодых марала еще не сбросили рогов, но два вполне взрос­лых оленя были уже без рогов. Они отличались от молодых рогачей более светлой окраской тела.

В конце апреля подул ветер с юга; в воздухе повисла дымка. Два дня и две ночи лил мелкий теплый дождь. Ночную тишину нарушал шум вешней воды и пролетавших нырков и уток. На Узяне вода пошла поверх на­ледей, не в силах оторвать их от дна и сдвинуть с ложа. Там, где наледь заканчивалась, во­да скатывалась с нее, как с мельничного лотка, бурля и за­са­сывая воздух.

Тепло длилось недолго. В пос­лед­ний день апреля ветер из­менил­ся и подул с севера. За­порхали снежинки. Днем сыпалась крупа. Первого мая почти весь день шел мокрый снег. За ночь легла пороша. Снова по­бе­лели горы. Но к дню Победы весна одо­лела и прог­нала за­зи­мок. В этот день в запо­веднике слез и го­рест­ных вос­поминаний бы­ло боль­ше, чем радости. Из трид­цати трех человек мобили­зо­ван­ных на войну, в живых осталось лишь пят­над­цать…

Послевоенные годы

После окончания войны Кириков становится докторантом Института эволюционной морфологии жи­вот­ных им.А.Н.Северцова АН СССР. Свою докторскую диссер­тацию под названием «Птицы и мле­копитающие в условиях ланд­шафтов южной оконечности Урала» он написал на основе огром­ного фактического материала, соб­ранного в Башкортостане за долгие годы исследований.

Из дневника С.В.Кирикова

Прощание с заповедником

В 1945 году сотрудникам заповедника уже стали предос­тав­лять отпуск и научные ко­ман­дировки. И то и другое бы­ло нужно мне для окончания рабо­ты, которую хотел за­щи­тить как док­торскую дис­сер­тацию, и я осенью уехал в Моск­ву.

В Москве мне предложили пос­­ту­пить в док­торан­туру в Инс­ти­тут эволюционной мор­фо­логии сроком на 2 года. Ма­те­риалы для дис­сер­тации бы­ли собраны, боль­шая часть дис­сер­та­ции напи­сана. Но для пол­ного выяс­нения некоторых воп­росов, затра­ги­ваемых в дис­сер­тации, надо было озна­ко­миться с иностранной лите­ратурой. В военные годы это было невозможно.

В декабре 1945 г. я поступил в докторантуру и прекратил работу в заповеднике. Все же мне надо было передать дела моему преемнику и переслать мою библиотеку в Москву. Хотелось также дополнить наблюдения над жизнью глухарей, клестов, оляпок, степных сеноставок и некоторых других видов и прос­титься с заповедником.

В заповедник я возвратился в середине апреля. Теплые дни, ко­торые стояли перед моим воз­вращением, сменились похо­лоданием. Вернулась зима. Го­ни­­мые ураганным ветром, стре­мительно летели снежные хлопья. Казалось, что снег летит над землей и не опускается на нее. Побелели проталины на скло­нах южной экспозиции. Не ста­ло слышно песен дроздов и зяб­ликов. Хоронились у дворов и кон­ного двора белые трясогузки.

Весна шла неровно, то свет­ла от солнца и тепла, то от­сту­пала, как в яму, в хмурое не­настье. Все же в памяти ос­та­лись прежде всего те дни, ког­да зацветала сон-трава и баранчики, и пели о весне глу­ха­ри.

В эту прощальную весну мои наблюдения над глухарями чередовались с наблюдениями над поведением оляпок во вре­мя гнездования. 21 апреля я про­шел по Башартскому ключу и встретил здесь двух оляпок; одна из них была близ усадьбы заповедника, вторая – на чет­верном километре отсюда, близ прошлогоднего гнезда. Неделю спустя, возле гнезда была пара оляпок и они вели между собою брачные игры. В последний день апреля я навестил их и увидел, что они приносили в клювах сте­бельки и корешки трав и поправляли прошлогоднее гнездо.

Четвертого мая в гнезде бы­ли три яйца.

27 мая были уже птенцы. 4 июля я окольцевал всех молодых оляпок.

В последние дни, проведенные в заповеднике, я прощался с лю­би­мыми местами, вспоминал то, что доставляло радость и душевный покой. Накануне отъ­езда ко мне зашел Рахмангул. Я почувствовал, что он чем-то встревожен и спросил: «Что с тобой, Рахмангул?» «Без вас я не останусь в заповеднике. В совхоз пойду, в Красную Башкирию. Трак­тористом стану». Тревож­но стало на душе, когда он ска­зал это. У Рахмангула горя­чее и непокорное сердце. А засту­питься за него будет некому. Рахмангул не потерпит обиды и выполнит то, что сказал, и покинет заповедник. «Стану трактористом», – не это ему надо. Он родился, чтобы быть натуралистом.

Вот и отъезд. В последний раз прошуршала телега по широкой полосе гальки в устье Сароги. В пос­ледний раз напоил меня клю­чевой водой прозрачный Шал­тран. На кордоне Казмаш я прос­тился навсегда со старым Багаучем. Не увидеть мне боль­ше, как засияет сон-трава в бо­рах, как загорятся огоньки го­рицвета на степных склонах к Апшаку. Не ночевать больше у Ольхового ключа, на Карагас-юрте, на Абдияне, не закинуть удочку под нависшие кусты черемухи на Апшаке и на Казмаше. Миновали Крака, перевалили че­рез Уралтау, стали спускаться по восточному склону.

Хош, Урал! Прощаюсь я со всем тем, что он мне дал за восемь лет, проведенные в заповеднике.

Сразу же после войны С.В.Ки­риков представляет Прези­денту Всесоюзного Географического об­щества академику Л.С.Бергу собран­ный доказательный материал о необходимости создания в этой части Башкирии новых заповедных терри­торий. На основании этого материала, ходатайства Л.С.Берга, Баш­кирского заповедника и самого Сергея Васильевича 19 мая 1947 года Совет Министров Башкирской АССР вынес постановление №432 «Об организации двух филиалов Башкирского заповедника», в кото­ром сказано:

«Считать необходимым образо­вать два филиала Башгосза­повед­ника в составе:

а) участок лесостепного массива Шайтан-Тау площадью 20000 га в Хайбуллинском районе;

б) участок нагорных широко­лиственных лесов по широтной излучине реки Белой площадью до 25000 га в Кугарчинском районе».

Трудно сказать, почему не было реализовано это постановление. Не дошли до нас картосхемы пред­лагаемых территорий. Но можно допустить, что эти территории сов­падают с организованными много лет спустя природным парком «Мурадымовское ущелье» и запо­ведником «Шайтан-Тау».

Окончание войны дало импульс к плодотворному труду. Этот им­пульс ощущался и в научной дея­тельности заповедника. С новым эн­тузиазмом его сотрудники раз­вивают прерванную войной работу, продолжая заложенные традиции.

Литература

1. Кириков С.В. Птицы и млеко­пи­тающие в условиях ландшафтов южной оконечности Урала. / Акад. наук СССР. Ин-т географии. – Москва: Изд-во Акад. наук СССР, 1952. – 412 с.

2. Кириков С.В. По Южному Уралу и Башкирии. / Под ред. и со вступ. ст. Н.Н.Воронцова. – М.: Издательство МГУ, 1989 г. – 176 с.

Подготовила специалист по связям с общественностью Башкирского государственного природного заповедника Роза КНЯГИНИНА.