Затаенная мечта маленького казака Донского Императора Александра III Корпуса стать моряком — осуществилась только тогда, когда из Бори он превратился в хорунжего Бориса Павловича.
Много протекло времени, много перемен произошло в личной жизни, многое из того, что было дорого и казалось «важным» в годы детства и ранней юности, стало незаметно тускнеть, стушевываться, но эта детская мечта не распылилась в сердце, а, наоборот, окрепла, перешла в уверенность и, вот, наконец, осуществилась.
По окончании Михайловского артиллерийского училища вышел Борис Павлович в одну из донских батарей и почти с первых дней своего «офицерского положения» приступил к хлопотам по переводу на службу во флот.
Было все это сложно, порою казалось неосуществимым, но через полтора года всевозможных мытарств было получено соответствующее распоряжение и Борис Павлович, хорунжий — донской артиллерист — был назначен на испытание на один из учебных крейсеров.
Положение было несколько странное: хорунжий вступил на борт корабля как бы на правах юнкера флота.
Столовался в кают-компании, плавал в офицерском чине и, в то же время, был на каком то «неопределенном положении».
И товарищи-офицеры, и команда скоро привыкли к нему, голубоглазому хорунжему, во все время плавания носившему казачью форму.
— «Наш то, «лампасон» — тихо шептали матросы, — «даром что сухопутный, а ничего будет толк!»
В тот год учебный крейсер, на котором плавал Борис Павлович, ушел с весны в длительное заграничное плавание.
Детская мечта маленького казака-кадета с первого же месяца его морской службы превратилась в занимательную волшебную сказку.
Новый мир, новые люди, новая необычайная обстановка, пестрый блеск морских заграничных портов, с их шумом, суматохой и живописным колоритом — все захватывало, волновало глубоко западало в душу.
Стоя на вахте, пристально вглядываясь в бесконечный морской простор, словно шествуя бесшумно по белым ступеням морских волн, уходил в своих мыслях Борис Павлович в родной, далекий, какой далекий теперь, Новочеркасск, и странно вставал он, город солнца и сонных садиков, из-за дали туманного горизонта, радостно волнуя встревоженное воображение...
Вот родной корпус, вот гимназистка Шурочка — первая весенняя любовь, ласковое, целомудренное рукопожатие и «клятва до гроба», вот двухэтажный домик в родной станице, — и седоусый, все еще бравый, несмотря на свои 65 лет, старик-дед, в чесучовом пиджаке и белой летней фуражке, вот он сам, семилетний малыш верхом на коне скачет по дороге, гикая и смешно разводя руками...
Милое невозвратимое детство, запах полей, полнозвучный гимн юности ушедшей, то, что вспомнилось, вспомнится еще, и еще, что не уйдет до последнего часа...
* * *
Зной. Духота... Черное, желтое и голубое... Крейсер две недели стоит на Мадагаскаре.
Не раз съезжали уже на берег, бродили по базару, среди назойливой, пискливой чернокожей толпы.
Негры стаями ходили за Борисом Павловичем, бесцеремонно ощупывали синие брюки с красными лампасами, а он сам делал «страшное лицо» и зычным голосом покрикивал: «Брысь!»
Душные дни, душные ночи.
Как хорошо побродить вечером по странному туземному городку, присматриваясь к диковинному населению, к их быту, полному своеобразной прелести и неожиданности.
Жизнь встает тогда во всем своем многоликом разнообразии, ставит вопросы, на которые не всегда можешь дать какой-нибудь разумный ответ.
* * *
Молодой негр, лет двадцати, у которого на базаре не раз покупал Борис Павлович невероятного вида глиняные кувшинчики, частенько просил «продать» ему брюки с лампасами.
Негр при этом низко кланялся, прикладывал обе ладони к сердцу и так уморительно смотрел при этом на хорунжего, что тот, наконец, разжалобился и подарил ему на прощанье старую пару донских брюк.
* * *
В знойный июльский день крейсер отшвартовался и уходил в дальнейший путь. Быстро, ловко работала судовая команда, — все давно были на местах.
Еще минута — другая, и крейсер, отдав якоря, двинулся и плавно пошел вдоль широкой бухты.
— «Ваше благородие», — почтительно докладывает Борису Павловичу вестовой — «извольте взглянуть: ну и подлец! Да как же это могло случиться, слимонил Ваши брюки!»
В ослепительном желто-голубом сверкании, среди разношерстной, полуголой суетливой толпы туземцев, запрудившей портовую набережную, отчетливо выделяется стройная фигура голого то пояса негра под широченной соломенной шляпой, который важно разгуливал, щеголяя донскими брюками с широкими алыми лампасами, то ласково поглаживая себя по ногам, то размахивая шляпой в сторону уходящего русского военного корабля.
— «Успокойся, сам ему подарил», — весело смеясь, ответил Борис Павлович и еле заметно кивает головой неясному черному силуэту, затерявшемуся уже в водовороте юрких человеческих тел.
Игорь Воинов
