У развода может быть великое множество самых разных причин. Но за этим разнообразием всегда маячит одна, самая главная и страшная — ожесточение сердца, потерявшего способность любить. Какое-то время его можно камуфлировать всякими благородными понятиями, успокаивая себя мыслями о том, что тобою движут долг или самоотверженность. Но жестокосердие — отравленное шило в мешке. Раньше или позже оно обязательно ужалит тебя и твоих близких, как его ни прячь.
Много лет я наивно полагал, что эта беда никогда не дотянется до моей семьи. А оказалось, что ей и тянуться было не нужно — с самого начала нашей семейной жизни она потихоньку грызла нашу любовь, словно крыса.
Когда же ожесточилось мое глупое сердце? Почему я не сумел заметить этого вовремя? И самое главное — что же теперь делать со всем этим? Вопросов много, а вот как ответить на них — ума не приложу. Только и остается, что сидеть и думать. Крепко думать…
Сорокалетние мужики часто бросают своих жен. Еще лет пять назад я находил исчерпывающее объяснение этому факту в тезисе: седина в бороду — бес в ребро.
Теперь мне уже самому — за сорок, и совсем иначе я смотрю на разведенных своих ровесников, совсем другие причины видятся мне в их попытках создать новую семью на обломках первой.
Увлекшись карьерным ростом, творчеством, бизнесом, отдавая этому все силы и энергию, мужчины почему-то склонны считать, будто их семья — нечто статичное и незыблемое, созданное ими однажды и далее существующее независимо от прилагаемых усилий.
Но это — страшное заблуждение, которое в итоге может разрушить любую семью, какой бы благополучной она ни казалась со стороны.
В известном советском фильме герой Олега Янковского говорил, что любовь —это теорема, которую нужно доказывать каждый день. И если в семье эта теорема вдруг остается без ежедневного доказательства — горе такой семье, если мужчина постоянно не трудится над созиданием собственного дома — горе и такому мужчине, и его дому. Поползут по стенам сначала маленькие трещинки, потом — побольше… Какое-то время еще можно себя утешать, что, мол, это не фундамент трещит, а всего лишь штукатурка облупилась: подмазать, побелить — и всё опять будет в порядке. Но наступит миг, когда истинная картина твоей семейной жизни вдруг обрушивается на тебя во всей своей неприглядности. И ты видишь, что семейные дела и заботы, которые много лет откладывал «на потом» из-за своей вечной занятости и усталости, можно больше не откладывать. И уже никогда ты не начнешь читать детям книжки перед сном, не сможешь по утрам заниматься с ними зарядкой, не будешь ходить с ними в лесные походы и еще много-много чего никогда не сможешь сделать. Потому что они — выросли. И все дела любви, не сделанные для них, так и останутся несделанными навсегда…
А рядом с тобой — уставшая, нервная, склонная к скандалам по любому пустяку женщина. Ты взял ее в жены веселой жизнерадостной девчонкой, глаза которой лучились счастьем при одном только взгляде на тебя. Только куда же оно ушло теперь, в какую дыру просыпалось? Прошла любовь, завяли помидоры…
И вот тут ясно понимаешь, что все это — твое «произведение», итог двадцати лет твоей семейной жизни. И никакими успехами в бизнесе или творчестве эту прореху не залатать, потому что и не прореха это вовсе — пробоина в борту тонущего корабля.
А когда корабль тонет, с него, как правило, бегут. Правда, в книжках пишут, что капитан уходит с борта последним. Ну, так то — в книжках…
Вот что вижу я, глядя на свою семейную жизнь. И уже не тороплюсь судить тех, кто попытался убежать от этого страшного зрелища — семьи, доведенной им до разрухи. Кстати, православным мужчинам в этом смысле приходится даже тяжелей, чем неверующим: вроде бы жил правильно, двадцать лет кичился тем, что ни разу жене не изменил, гнул пальцы, про Бога рассуждал, в храм ходил исправно, а в итоге — вон чего получилось.
И всё чаще приходит мне на ум: а не попробовать ли еще разок начать все сначала? Не сделать ли еще одну попытку, раз уж первая не удалась и корабль мой тонет? Когда говорю об этом друзьям, они округляют глаза и говорят — ты что, с ума сошел, у вас же все так хорошо!
Ах, друзья вы мои дорогие… Снаружи-то оно, может быть, и впрямь пока выглядит неплохо. Да только я-то ведь точно знаю, что за этим подштукатуренным фасадом скрывается: ткни как следует — и рухнет все в одночасье.
А выглядит — да, красиво… Причем, если я возьмусь рассказывать об этих двадцати годах, может получиться не красиво даже, а — героически. И ведь не совру при этом ни разу, вот что интересно! Но себя-то не обманешь… Сейчас я понимаю, что уже на самых ранних этапах нашей совместной жизни закладывал под нее те мины, которые сегодня активировались и вот-вот взорвутся. А ведь все так славно начиналось…
На самой первой моей исповеди в Оптиной пустыни священник спросил, грешу ли я блудом? Я с гордостью заявил, что вот уже целый год встречаюсь только с одной девушкой. Храню, так сказать, верность избраннице. Батюшка посмотрел на меня с недоумением и сказал:
— Так это все равно — блуд. Ты уж извини, но причастить я тебя не могу.
— Ну и что же мне теперь делать? — оторопело спросил я.
— Не знаю. Или — венчайтесь, или — расставайтесь. Тебе решать.
Вот так, впервые в жизни, я всерьез задумался о создании семьи. «Жить быстро, умереть молодым» — это ведь не пустые слова. Для рок-тусовки начала девяностых они оказались вполне адекватным описанием жизненного маршрута: некоторые из моих тогдашних знакомцев не дожили и до тридцати. Я тоже по ряду причин был уверен, что не доживу, поэтому ни о какой семье даже не помышлял. А тут, благодаря Церкви, пришлось делать такой нежданный выбор. И я вдруг понял, что расставаться с моей девушкой мне совсем не хочется, что если уж и есть на свете человек, с которым я готов навсегда связать свою жизнь, то это — именно она.
На очередную стипендию купил я букет гладиолусов, два колечка самоварного золота в отделе бижутерии — и пошел свататься. Без всяких предварительных договоренностей, впервые за год нашего знакомства явился в дом родителей моей будущей жены и сделал предложение. А уже на следующий день, ранним утром, мы бежали с ней на электричку, чтобы ехать в соседний райцентр, где в храме служили мои друзья. Там батюшка посмотрел наши паспорта и согласился нас венчать. Сегодня такое трудно представить, но мы действительно сначала обвенчались и лишь спустя четыре месяца зарегистрировали свой брак.
Денег у меня не было вообще, свадебное торжество устраивать было не на что. Венчаться я приехал в потертых джинсах и рваном свитере, а кольца наши обручальные стоили, как сейчас помню, — 84 копейки. Но что значат деньги и золото, когда тебе двадцать четыре года, рядом — любимая, а в душе — горячая неофитская убежденность в том, что Бог всё устроит, главное — не грешить.
Собственно, Бог всё и устроил. Мама моего друга, увидев, в чем я собираюсь идти к венцу, вздохнула и вытащила из шкафа ненадеванный костюм:
— Держи. Лешке купила на свадьбу, ну да раз ты первый собрался — надевай, не позорься.
А после венчания друзья устроили нам сюрприз: настоящее свадебное пиршество! Нужно понимать, что это значило в 92-м году, когда прилавки магазинов были пусты, а зарплату уже выдавали с перебоями. Конечно, все обошлось без особого шика, просто каждый принес свои скромные запасы, и получился вполне приличный свадебный стол. Нас с Ниной усадили за него во главе, регент Сережа зажег перед нами две свечи, и положил на них по кусочку афонского ладана. Едва подняли первый тост, и прозвучало традиционное «Горько!», как кто-то закричал:
— Смотрите, что делается!
А посмотреть и впрямь было на что. Свечи перед нами вдруг вспыхнули ярким пламенем, воск начал быстро оплавляться, горящие фитили причудливо свились, и несколько секунд все наблюдали удивительное зрелище: два пылающих кольца — большое и поменьше — сияли перед женихом и невестой на концах венчальных свечей.
— Ну вот, и Господь вас благословил, — сказал Сережа, — а вы переживали, что денег на кольца нет.
Так мы стали мужем и женой.
С самого начала нашей семейной жизни я четко для себя определил, что главная задача мужчины в семье — принятие решений. Я — кормилец семьи, я — защита ее от всех невзгод, на мне — вся ответственность за нее. Осознавать это было страшно, особенно — в то смутное время, когда страна балансировала на грани гражданской войны, голода и хаоса. Не раз и не два мне хотелось тогда завыть по-собачьи от отчаяния и полной безнадеги. Заводы и фабрики останавливались, деньги дешевели стремительно, продукты выдавали по карточкам раз в месяц. А у меня — беременная жена, диплом руководителя оркестра русских народных инструментов и отсутствие малейшего представления о том, как себя вести в творящейся кругом неразберихе. Но я упрямо продолжал верить, что Господь всё устроит, главное — самому жить правильно. И эта вера спасала в самые тяжкие времена.
Я устроился на стройку учеником каменщика. На практике такое «ученичество» сводилось к подноске кирпича и раствора бывалым рабочим. Вставать нужно было в полшестого утра, потому что найти работу удалось лишь в соседнем городе. Я поднимался, бежал на электричку, час ехал в промерзшем вагоне, потом пересаживался в промерзший автобус и все равно опаздывал минут на пятнадцать, за что неизменно получал втык от сурового бригадира. Потом — восемь часов укладывал на поддоны обледеневший кирпич, таскал ведрами раствор на пятый этаж и продолжал получать колоритные замечания от бригадира, теперь уже по поводу моей нерасторопности. Домой возвращался после восьми вечера, еле живой от усталости, а на следующий день — снова ни свет ни заря бежал на электричку. И одно только грело душу среди этой чехарды: я — кормлю семью. Тогда совсем еще маленькую (жена и сын, которого она носила под сердцем) но — свою, дорогую, любимую. Если я этого не буду делать, они просто пропадут.
Спустя год я уже сам довольно лихо клал кирпичную кладку, и начал зарабатывать вполне приличные по тем временам деньги. На еду и одежду хватало, вот только жилья своего у нас не было. Но по-прежнему я жил непоколебимой уверенностью в то, что Бог посылает нам всё необходимое, придет время — пошлет и жилье. Так оно и получилось. Правда, сначала жизнь подтолкнула меня к принятию еще одного важного решения.
Жили мы тогда у моей мамы. В тесноте, да не в обиде, как говорится. Однажды погожим летним вечером жена собрала детей погулять во дворе. А я вышел на балкон и вдруг увидел… Нет, ничего особенного там не происходило — двор как двор, каким я его помню с детства. Представьте себе: квадрат 60 на 60 метров, образованный четырьмя типовыми пятиэтажками. Культурная жизнь сосредоточена вокруг трех столов. Центральный, под яблонькой — самый кипучий и многолюдный. Его облюбовали местные алкаши. Человек двадцать пять весь вечер рубятся в «козла» на вылет. Игра сопровождается бурным словоизлиянием и потреблением дешевого портвейна. Тут же, под яблонькой, справляется малая нужда. Тут же самые нестойкие укладываются поспать на травку, а самые активные бьют друг другу физиономии.
За соседним столиком — молодняк, разновозрастная шпана, вяло задирающая проходящих мимо девушек под аккомпанемент раздолбанного кассетника.
Но самый оглушительный — третий стол, за которым собираются бабушки. Тут тоже идет карточная игра, только режутся старушки не в «козла», а в «дурака». И матерятся при этом с таким неподдельным чувством, что даже алкаши опасаются проходить мимо них лишний раз.
По всему двору носится десятка полтора разномастных псин, выпущенных хозяевами на вечернюю прогулку. Псины гоняются за кошками и жизнерадостно гадят в песочницу. На спортивной площадке по брусьям развешены цветастые ковры, из которых ядреные хозяйки в таких же цветастых халатах пушечными ударами выбивают пыль. Всё как обычно, с одной только разницей: теперь посреди этого «великолепия» стоят мои дети. Совсем маленькие. С ведерком и с лопаточкой. И растерянно озираются вокруг, пытаясь найти уголок для своих детских занятий. Я смотрел на них и ощущал себя такой сволочью…
Ведь это я, а не кто-нибудь, выпускаю их каждый вечер погулять во всё это дело, меня они должны благодарить за то, что растут в той же помойке, на которой вырос я сам.
И если я их отсюда не вытащу, за меня этого не сделает никто.
Через некоторое время я перевез свою семью в Жиздру — маленький одноэтажный городок, где я строил в то время храм Покрова Пресвятой Богородицы. Первые четыре года мы снимали жилье, потом получилось купить свой дом. И вместо заплеванного изгаженного двора мои дети теперь играли на травке под липами, а матерщину слышали ну разве только в школе.
Когда храм был построен, я отправился на заработки в Подмосковье. На дворе стоял 98-й год, очередной кризис. Опять — обесценивание рубля, опять — пустые прилавки. Снова мне до слез было страшно за жену и за детей. И когда приходилось неделями ночевать в каком-нибудь прокуренном строительном вагончике, где кроме меня в три яруса расположились полтора десятка молдаван, я по-прежнему укреплял себя мыслью, что Бог все даст и что если я сейчас обломаюсь и сбегу, жене и детям нечего будет есть. В таких шабашках прошло лет семь. Ну а потом началась история сотрудничества с «Фомой», благодаря которой я из пролетариев вдруг начал потихоньку дрейфовать в сторону творческой интеллигенции.
Такова внешняя канва моей жизни. И глядя на нее, кто возьмется упрекнуть меня в том, что все эти годы я жил не ради семьи?
Никто не возьмется?
Тогда попробую сделать это самостоятельно, чтобы сделать картину более объемной.
Первое время мы с женой периодически спорили о том, кто в семье должен быть главным. И когда она в очередной раз возмущенно спрашивала: «Ну почему всегда именно ты решаешь — как и что нам делать?», я с неизменным постоянством отвечал ей: «Потому что я — мужчина». Этот рецепт от крутого мачо Гоши из кинофильма «Москва слезам не верит» стал для меня главным аргументом в семейных перепалках. Очень удобный аргумент, кстати. Ничего не объясняющий, зато — окончательный и неоспоримый. И тогда казалось мне, бестолковому, что это — ох как правильно! Сейчас-то я вижу, что герой Баталова — просто несчастный человек, ранимый и гордый, не сумевший нормально реализовать себя в социуме и мучительно это переживающий. Ну каков уровень принятых им решений? Набить морду гопникам в подворотне, организовать выездную пьянку на природе, научить девочку резать лук. А после — устроить тихую истерику и на две недели уйти в запой из-за обострившегося комплекса социальной неполноценности. Вот уж действительно — достойный пример для подражания! Однако именно его парадоксальная логика стала для меня основой самоутверждения в семье: «Потому что — мужчина».
Сопротивляться этому моя бедная жена пыталась года три. Потом смирилась. А я с гордостью объяснял друзьям, что вот, мол, как с женами надо — строго, по-мужски. И если потом жена все же предпринимала какие-то робкие попытки выяснить отношения, я с «мужской непреклонностью» говорил ей:
— Не нравится такой муж, уходи. Никто тебя не держит.
И ведь знал же, совершенно точно знал, что никуда она не уйдет. Потому что дети на руках маленькие. Потому что уходить-то ей особо некуда. А самое главное — потому что любит она меня, дурака. Тогда — еще любила… И вот, прекрасно сознавая все это, я говорил ей то, что говорил. А сердце так и замирало в сладкой истоме от сознания собственной неуязвимости в подобных стычках…
«Моя краса и радость недолговечна, — сказал себе Маленький принц, — и ей нечем защищаться от мира: у нее только и есть что четыре шипа». Ох, знал, знал же Экзюпери, про что пишет! Сколько поколений самоуверенных мужиков бросались обламывать эти несчастные шипы на своих розах с таким энтузиазмом, будто перед ними не любимая женщина, а самурай с обнаженным мечом. Впрочем, на самурая небось так лихо не прыгали бы, побоялись…
Ну, это — лирика. А в жизни нашей дальше было вот что. Когда я перевез семью в Жиздру, мы за три года сменили семь съемных квартир, которые представляли собой обычные сельские дома без воды и газа, с печным отоплением и с удобствами во дворе. Говорят, два переезда равны одному пожару. Через три с половиной таких «пожара» я протащил тогда жену с детьми. Как же ей было страшно и неуютно в этих чужих домах… Всё ее пугало — темнота и безлюдность на улице вечером, отсутствие телефона (мобильников в провинции еще не было), печка, которую никак не получалось растопить… На руках трое маленьких детей, и нет рядом ни мамы, ни друзей. Один лишь героический муж, который весь день кладет кирпичи, а вечером рушится на диван и требует «чего-нибудь пожрать». И это бы еще ладно, а сколько раз было, что «усталый кормилец», перекусив и отдохнув, уметывался куда-нибудь допоздна в гости, предварительно спросив ласковым голосом: « Ниночек, ты меня отпустишь?» А чего еще бедному Ниночку оставалось, кроме как вымученно улыбнуться и сказать: «Да, конечно, иди, развейся».
И ведь видел же, видел, что улыбка — вымученная. Понимал, что в сущности бросаю ее с детьми на этот вечер — одну, в чужом городе. Что будет она до моего возвращения сидеть и вздрагивать от каждого шороха, потому что страшно ей и за детей, и за себя. Ну да полно — ведь я же ей объяснил, что Жиздра — тихий город, бандитов тут не бывает, алкаши все смирные, и вообще всё здесь разлюли-малина. Пускай учится страх перебарывать!
А уж каково ей приходилось, когда я неделями пропадал на московских шабашках… Однажды мне зачем-то понадобился дома гвоздодер. Перерыл все инструменты — не могу найти. И вдруг смотрю — жена приносит его откуда-то из спальни. Оказывается, когда я бывал в отъезде, она по ночам клала гвоздодер рядом с кроватью. Чтоб, значит, было чем от налетчиков отбиваться, если что. «Только и есть у неё, что четыре шипа, ей больше нечем защищаться от мира». Так-то вот…
Еще врезалась в память картина. Конец зимы, под ногами снежная каша, с крыши сосульки свисают. Прихожу с работы, открываю калитку и вижу: стоит моя жена посреди двора и стирает белье в корыте. На голове шапка-ушанка, на руках — оранжевые резиновые перчатки, под которые она варежки надела, чтобы руки не так мерзли. И стирает. Никогда не забуду ее взгляд тогда. Словно бы неловко ей, словно застал за чем-то постыдным. А ведь это ей просто жалко меня было! Знала, что буду переживать, вот и старалась до моего прихода свои дикие постирушки заканчивать. А тут вот не успела… Через пару лет я сумел заработать денег на дом, в первую же неделю подключил его к водопроводу и сразу купил стиральную машину-автомат.
Однако ж тогда-то рядом не стал и стирать на холоде не помог, прошел мимо, в дом. Ну, как же — кормилец ведь! С работы ведь вернулся, усталый! У каждого, мол, свое занятие… И такого вот скотства с моей стороны за двадцать лет было — хоть ковшом хлебай.
Теперь обижаюсь, уехав на сессию: «И чего это жена мне не звонит неделями?» А ведь сам вот так — по капельке, по ниточке, по искорке — гасил, рвал и расплескивал всё, что нас связывало. И кажется — порвал…
Много лет в глубине души я кичился тем, что жена моя действительно — замужем, то есть — за мужем. Как за каменной стеной! От всех житейских невзгод широкой спиной ее закрываю, все удары судьбы беру на себя!
Только с чем же я оставил ее там, за этой каменной стеной? Традиционный комплект: Kinder, Küche, Kirche? Ну и брал бы тогда себе кого попроще. А то женился на талантливой, яркой девушке с широким кругозором и пытливым умом, увез ее в деревню и поставил во дворе у корыта, словно пушкинскую старуху. И вот пришло время подводить итоги.
Пока дети были маленькие, на рефлексии у нее особо времени не было. А теперь, когда они подросли, — что она имеет в активе? Посчитать не трудно: отсутствие профессии — раз, отсутствие образования — два, отсутствие социального статуса — три. Пока рожала и растила детей, ровесницы учились, делали себе карьеру. Сейчас одна ее подруга — директор музыкальной школы, другая — завотделом культуры, третья — главбух в серьезной конторе.
А ей, когда она недавно попыталась устроиться на работу, предложили на выбор вакансии: уборщицей в Сбербанке, санитаркой в психинтернате или диспетчером в такси. В сорок лет умная, симпатичная женщина оказалась перед таким вот незамысловатым выбором. Который я обеспечил ей своими «мужскими» решениями. Шипы обломал, от мира защитил. А теперь случайно увидал в ее ЖЖ запись: «Замужем. За мужем. Как за каменной стеной. Как в тюрьме».
Вот — два автопортрета, две картины моей жизни. В каждой — чистая правда. Только никак не соединить их друг с другом, чтобы получился цельный образ. Распадаются эти две правды, словно разбитое зеркало, которое, как известно, не склеишь. И семья моя нынче — словно в разбитом зеркале: каждый — в своем осколке, у каждого — свой интерес, свои дела и заботы. Вроде бы в одном доме живем, а давно уже порознь.
Когда-то я сказал: «В нашем доме все решения буду принимать я, потому что я — мужчина». Ну что же, мужчина, любуйся теперь на результаты своих решений. Ты — капитан этого корабля. Ты был на нем все эти годы «вторым после Бога». И ты же посадил его на мель.
Сорок лет — время подведения итогов. В двадцать — еще можно жить иллюзиями, и в тридцать — еще можно себя обманывать. Но после сорока это уже никак не получится, результаты, что называется, — налицо. И если они окажутся такими, как у меня, остается либо смотреть на это печальное зрелище, либо — отвернуться поскорее и мчаться от него куда глаза глядят.
Вот почему я уже не возьмусь строго судить сорокалетних мужчин, бросающих свои семьи. Знаю теперь — от чего они пытаются убежать, что толкнуло их на вторую попытку.
Ведь и я тоже решил попробовать начать все сначала. Вот так — просто взять, и перечеркнуть прожитое-нажитое, «яко не бывшее», раз уж получилось оно таким нескладным. И начать новую семейную жизнь. С нуля.
Только другую женщину мне для этого искать нет никакой нужды. За всеми своими трудами и заботами во благо семьи я не заметил, как вместо любви стал руководствоваться исключительно чувством долга. А любовь-то и растерял… Что ж, попробую теперь собрать потерянное. По крупинке, по капельке — авось да получится. Потому что без этого — грош цена всей моей самоотверженности, …И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы (1 Кор 13:3).
Двадцать лет назад Бог дал мне огромное богатство — женщину, которая любила меня так сильно, что готова была идти за мной на край света, переносить любые невзгоды, терпеть любые лишения. Я не сберег этого дара. Не научился любить даже самого близкого человека. И что же мне, просить у Бога еще одну жену? Мол, прости, Господи, с первого раза не получилось, можно, я теперь с другой попробую? Смешно ведь, право слово…
Вот и попытаюсь начать всё сначала с той самой девочкой, к которой когда-то пришел с букетом гладиолусов и копеечными кольцами. Правда, теперь вместо рваного свитера — жизнь в прорехах… Как и прежде верю, что Бог посылает человеку все необходимое, главное — самому не плошать. Однажды я уже оплошал и — сильно. Но ведь Бог может всё. Значит, может и разбитое мое зеркало склеить. Чтобы снова отразились в нем вместе — я и жена, и чтоб мог я сказать Ему: благоволи же помиловать меня, и дай мне состариться с нею! (Тов 8:7).