Александра Викторовна перешла жить к старшей дочери вскорости после смерти Сергей Андреевича. Помогала дочери присматривать за домом, вести хозяйство, вязать платки и, ещё в старом доме, нянчить внуков и правнуков. До сих пор помню две её сказки, которые она нараспев, с особенным ритмом, рассказывала мне в детстве. Первая – про козу-вреднюгу и врунью.
«Бежала через мосточек,
Хватила кленовый листочек,
Бежала через грабельку,
Хватила водички капельку…»
Но особенно мне нравилась её сказка-стихи:
–Жил я у пана, во первое лето,
Выжил я у пана курочку за это.
Моя курочка-чебатурочка.
По двору ходит, цыплят водит…»
Сказка эта длиннющая, убаюкивающая, какая-то магическая, музыкальная; пока проговорит её баба Саня – уснёшь и не заметишь, как и когда – конца не дождёшься.
Там такие интересные, повторяющиеся слова в каждом куплете, словно ритм какой-то очень знакомой, тянущейся из глубины души, а может, и веков песни:
– Моя курочка-чебатурочка, по двору ходит, цыплят водит…
Слова эти, как бисеринки, переливались в её губах, как ручеёк, струящийся по камням в прохладном лесу. В сказке были не только русские, но и незнакомые слова (как узнала позже – украинские и польские). К словам этим я привыкла и забрала их себе, ни секунды не сомневаясь, что они истинно русские, «черкассенские».
В детстве взрослым веришь на слово, особенно словам людей, которых очень любишь. Я уверилась в том, что это и есть самый настоящий русский язык. Часть слов она сама не знала, часть объясняла, как могла, а часть – не умела растолковать. Баба Саня, как все её стали называть, до конца дней своих оставалась молчаливой, но внуки и правнуки расспрашивали и теребили так, что не отмолчаться.
«Моя курочка-чебатурочка» …
Она была похожа на эту маленькую домашнюю курочку, которая «по двору ходит, цыплят водит». Ласковая, маленькая, аккуратненькая, кругленькая в своей пышной юбочке, свободной кофточке и белом платочке. Всегда в движении, всегда за работой, всегда с детьми и внуками. И нежно льются её слова, как волшебные звуки арфы:
– «Моя курочка-чебатурочка» …
Александра вынянчила всех детей Анастасии: и Шурика (Сашу), старшего сына, и Тоню, и Петю, младшего. Шурик родился в доме Семыниных, тогда Настя с Василием жили ещё в Черкассах. Большую часть времени Шурик проводил с младшей сестрой Насти — Маней. Разница в возрасте между Маней и Шуриком была небольшая — двенадцать лет. Взрослые всегда были на работе, и Маня нянчили Шурика. «Нянька», «няня Маня» —так звал её Шурик — кормила, обстирывала, лечила, воспитывала, брала с собой на улицу с подружками. Так же её стали звать и все дети Анастасии — няня Маня.
Любил Шурика, как первого внука, больше всех внучат и дед, Сергей Андреевич – души не чаял. Каждую свободную минутку бежал к Шурику. Когда Настя с Василием и двумя детьми, шестилетним Шуриком и двухлетней Тоней, уезжали жить в Токмак, Сергей Андреевич долго и грустно стоял у окна, провожал глазами поезд, пока состав не скрылся с глаз и не стих гул колёс.
Через некоторое время зять Василий приехал вместе с Шуриком в Черкассы: то ли за пухом, то ли за вещами. Приехал на несколько дней. И Сергей Андреевич, и Шурик соскучились друг по другу. Шурик не отходил от деда ни на шаг. Пришло время Василию уезжать, хватились, а послушного, «смирного» Шурика нигде нет. И по улице бегали кричали, и по дворам, и по закоулкам – нету. Что делать? Надо Василию ехать. Побежал он бегом на поезд. А этот маленький хитрец-сорванец спрятался в траве на заднем дворе, и как только его не звали, не совестили, не уговаривали, так и не вышел, пока не увидел, что отец ушёл с чемоданом со двора. Не знай, кто больше обрадовался этой проказе – сам Шурик или дед Сергей. Только остался он жить у деда с бабушкой почти на год, до следующего приезда родителей.
Если спокойный Шурик был любимцем деда, то егоза Тоня – бабушки Сани. Вместе с Тоней они ходили за черёмухой, за травками и ягодами в лес. Бабушка научила внучку «рыбачить» платками или майками. Ловили синьгушек (маленькую рыбку в Сакмаре), жарили её, ели. Она же научила Тоню вязать, понемногу приучала к домашнему хозяйству. Когда внучка в восемнадцать лет собралась замуж, ещё не окончив педагогическое училище – расстроилась. Потом помолчала и сказала:
– Не жилось тебе спокойно, Тоньк. Мало работы было. Сама ещё дитё. Теперь хлебнёшь полной ложкой.
О том, что там будет в той ложке, Тоня не думала. А вдруг счастье? И замуж выскочила. Сменила фамилию с Азарьевой на Каверину. Родила дочь Ирину, то есть меня. Ложка та оказалась совсем даже не со счастьем, а наоборот. Вскорости развелась, приехала домой, под материнское крыло. Баба Саня внучку жалела, старалась помочь, чем могла. А чем могла? Только нянчить правнучку.
Когда родилась Иринка, Александре было уже семьдесят лет. Имя правнучки уж очень ей нравилось – Ирина. Только не велось это имя в роду: и Ирина Антоновна, мать Александры, рано погибла, и дочь Ирина, родившаяся у Александры с Сергеем Андреевичем, умерла в младенчестве. Не называли этим именем больше полувека. Наверное, стали бояться, что несчастливое это имя.
Тоня, родив дочку, выбирала из двух имён – Ирина и Жанна. А что? Отчество вполне себе подходило для любого из них. Ирина Владиславовна. Жанна Владиславовна. Да и фамилия первого мужа вроде как «ложится». Подозреваю, что именно Александра Викторовна убедила свою строптивую внучку Тоню назвать дочь Ириной. Сама Тоня уже не помнит, почему она сделала такой выбор. а тут выяснилось, что Тонину свекровь тоже зовут Ириной. Так что никто «внакладе» не остался: ни род Семыниных-Азарьевых, ни род Кавериных.
В Черкассах принято было добавлять в конце имени «-ка»: Тонька, Шурка, Налька, Петька…На правнучку Иринку это не распространялось. Редко когда (разве что сгоряча) вырывалось – Ирка, в-основном – Иринка. Видимо, в память об Ирине Антоновне Погребняковой-Куцевой.
Правильно это или нет – называть детей и внуков в честь умерших предков – не знаю. Старики поговаривали, что имя несёт судьбу, особенно, если называют ребёнка в память о близких с несчастливой судьбой или трагической смертью. Чаще так оно и происходит. Хотя… По-разному бывает. У меня нет твёрдого ответа на этот вопрос.
Ещё одного человека в семье Александра никогда не называла с этим обидным окончанием «-ка» – зятя. Звала его не иначе, как Василием. Нравился он ей, нет ли – Александра никогда не показывала своего отношения. Она сглаживала, как могла, все проблемы и неприятности в доме. Умела терпеть, молчать, прощать – ни с кем не конфликтовала, никого не упрекала. Зятя Василия жалела, как жалела всех, кто был незаслуженно и несправедливо обижен судьбой, жизнью. Анастасия тоже звала мужа Василием, Васей, а уж, как пошли внуки, чаще стали звать друг друга «дед» и «бабка».
Василий с войны пришёл инвалидом, но на этом беды его не кончились. Война шла за ним по пятам и догоняла, догоняла…
В декабре 1941 года, когда шла оборона Москвы, и бои там были жуткие, кровавые – потери в Красной армии были очень большие. Это были не просто бои, а человеческая мясорубка. Москву отдавать врагу было нельзя. Поэтому людей не жалели, бросали безоружными и неподготовленными в бой. А и когда было готовить? Война пришла на русскую землю внезапно. Солдаты гибли тысячами. Не хватало оружия, патронов, снарядов.
Василию «повезло». Около него разорвалась мина, его сильно ранило в правую руку, часть осколков мины «разбросало» по всему его лицу, но он остался жив. Удивительно, но глаза остались целы. Сколько осколков «разбрелось» по щекам – неизвестно, вынули самые большие, видимые и опасные, мелкие оставили так, как есть, не трогая. Главное – живой. Спасали руку и глаза.
С ранением руки было непонятно: то ли миной сразу повредили сухожилие, то ли произошла врачебная ошибка во время операции – кто теперь знает. Василий «грешил» на врачей. Мол, врачи задели во время операции сухожилие и перерезали.
Саму руку удалось сохранить, но она навеки застыла в своём уродстве. Правая рука. Рабочая. Для парикмахера – это почти приговор. Она не чувствовала ни боли, ни холода (несколько раз Василий её очень сильно отмораживал), ни высокой температуры (проливал кипяток на руку, тело покрывалось огромными волдырями) – ничего.
Провалялся Василий по госпиталям до 1943 года. Кроме руки и осколков на лице, от многочасового лежания на земле, в окопах, у него «сгнило» половина лёгкого: то ли туберкулёз, то ли тяжеленное воспаление лёгких – диагноз не огласили. Вылечили – и ладно. В госпиталях в тылу тоже не стали убирать маленькие осколки с лица – не до этого было. Живой, относительно здоровый. Всё остальное – мелочи. Знали бы те врачи, к чему приведут эти мелочи.
Дети и внуки трогали осколки на рваном лице Василия, расспрашивали его. Он отделывался скупыми рассказами. Осколков было много – больших и маленьких, видимо, большими осколки стали от того, что на них возникли «наросты». И они были живые, эти осколки, потому что незаметно «ползли» по лицу вверх.
Через тридцать лет после войны один «дополз» до глаза. зрение начало катастрофически падать, и, кроме того, нестерпимая боль не давала Василию покоя ни днём, ни ночью. Осколок «теребил» какие-то нервные окончания около глаз.
Он умел терпеть боль. Разную боль. И душевную, и телесную. Но эта боль была жуткая. Её он терпеть не смог.
Обследование у окулиста. Вердикт врачей – нужна срочная операция по ампутации глаза и удалению осколка. Второй глаз тоже прибаливал, зрение ухудшалось, но было терпимо. Этот глаз решили оставить и понаблюдать. Вот так война догнала его через тридцать лет. Пришлось ложиться на операцию. Глаз удалили. Часть осколков –тоже. Остались один плохо видящий глаз и одна рабочая рука.
Самое трудное – не операция. Самым трудным для Василия была послеоперационная молочная диета. Молоко он не пил совсем. Не принимал его организм молоко – тошнило. Но пришлось переходить на молочные продукты, чтобы не лопнули послеоперационные швы. Это был ещё один «военный подвиг» Василия. Военно-послевоенный.
В это время Василий жил в Темиртау (Казахстан), куда уехал младший сын Пётр со своей семьёй. Инвалид Великой Отечественной Войны имел право на льготное получение жилья и дополнительную площадь, вот и поехал Василий, чтобы помочь быстрее получить квартиру. Несколько лет он жил с детьми в Казахстане, и послеоперационный уход за Василием взяла на себя Галина – младшая сноха.
На молоке Василий посвежел, поправился, «раздобрел», стал меньше пить, вёл неспешные беседы с женщинами на лавочке около подъезда. До Саракташа докатилась молва, что Василий стал ухаживать за какой-то женщиной. Анастасия, недолго думая, собралась и поехала за мужем.
Для неё, единственной из сестёр Семыниных вышедшей замуж по любви, подвигом было то, что она отпустила Василия так надолго и так далеко от семьи, детей. Для Анастасии всегда было смыслом жизни благополучие детей – последнее им отдавала. А младший сынок – Петенька, названный в честь любимого брата, был самый желанный и любимый. Да неужто ж ради него она не отпустит любимого мужа? Отпустила.
Жили Василий с Анастасией сложно, со скандалами и ссорами. Слов о любви никогда друг другу не говорили, не принято это было. На людях чувства показывать стыдились. Помню, как укладывала меня, старшую внучку, баба Наля (Анастасия) спать, а Василий, присев на кровати, гладил её по ноге. Анастасия стеснялась, ворчала, улыбаясь и стыдя мужа, но её это нравилось! И, пожалуй, это был единственный случай, когда они показали при мне своё истинное отношение друг к другу.
А вот ссоры не стеснялись выставлять напоказ. Но, как говорят в народе – вместе тяжело, а поврозь – худо. Да и испытания, невзгоды, прожитые вместе, скрепляют, как не скрепляет ни одна печать в свидетельстве о браке. У них был свой, особый язык любви.
Василий шёл по жизни легко, радостно, с юмором. Я часто думаю, а может это мне просто казалось? Или так он уравновешивал все тяготы, несправедливости судьбы, которые пришлось пережить и которые в нормальной голове не укладываются? И этим своим жизнелюбием он и был опорой для стальной Анастасии? Снимал её тревожность, контроль, вечное «должна» (а должна она была всем: семье, детям, мужу, Богу, церкви…) Хотя, на первый взгляд, опорой в семье была Анастасия и только она. Так и шли, опираясь друг на друга по жизни.