«Страшный роман о страшном, 1991 годе» – таков слоган произведения. Леонидов – признанный мастер жанра «художественное исследование», в котором старается показать дух и сущность той или иной эпохи через судьбы собирательных образов-персонажей, через психологические этюды столкновения человека и времени. Тем более странна та робость, с которой он работал над этим произведением, как будто бы и нет за плечами десятилетий литературного опыта и успешного создания крупной прозы. Буквально по поводу каждой сцены этой новой вещи он советовался со мной, как с бета-тестером, словно какой-то начинающий автор, многократно переписывал страницу за страницей…
Александр Леонидович Филиппов (творческий псевдоним – Александр Леонидов) – уфимский писатель, работающий в самых разных литературных жанрах и направлениях, но в основном пишущий мейнстрим (литературу «главного потока»), магический реализм (его особая разновидность, продвигаемая самим Леонидовым – «мистический реализм») и военно-историческую прозу.
Его перу принадлежит также множество публицистических, литературно-критических, журналистских и научно-популярных публикаций. Публиковался как в республиканской, так и российской прессе. Оригинальный мыслитель, социолог, экономист, политолог. Мой идейный соратник, собрат по творческому цеху и по историческому образованию, верный друг и товарищ. Много лет проработал в Союзе писателей Башкортостана, перелопачивая тонну рукописей авторов-земляков, с целью помочь издаться/опубликоваться/продвинуться...
Не ошибусь, если скажу, что каждое произведение Саши Леонидова – находка, а порою и настоящее откровение для мыслящего – такова сила и убедительность леонидовского литературного слова.
Ну, и конечно в любом жанре, не забывая развлекать читающую публику, Леонидов старается развивать диалог, исследовать, ставить перед своим читателем те вопросы, которые принято называть «проклятыми».
Сам Леонидов говорит об этом так:
– Я долго ходил вокруг да около, избегая самого страшного в русской истории года – 1991-го. Я прощупывал ткань времени, то забегая вперёд, то удаляясь в прошлое, то спереди, то сзади от этой роковой даты. Но к ней самой подходить боялся. Вообще 90-е – незаживающая, саднящая рана моего поколения, и потому я не могу выступить, как обычно, просто историком и психологом. Моя речь – это прежде всего речь пострадавшего, даже не обвинителя, а одного из миллионов, обо все мечты и планы которых вытерли грязные ноги 90-е годы.
Описывать 1991 год так же трудно, как нарисовать картину, действие которой происходит в полном мраке. За пределами 90-х, какими бы трудными ни были времена – всегда найдёшь какие-то сполохи, блики, какую-то неоднозначность… Но в 90-х этого нет, всякий раз выходил у меня «чёрный квадрат», картина – да простят мне горький юмор – «негры ночью воруют уголь»…
– Так может, и не нужно? – спрашивал я на правах старого друга и коллеги по литературному братству у Леонидова. – Кровь впиталась в землю, и выросли уже виноградные лозы… Стоит ли ворошить прошлое – если так больно?
– Мы не вправе об этом молчать! – отвечал Леонидов. – 1991 год искривил пространство и время, вверг в зазеркалье всё человечество и направил локомотив цивилизации к пропасти, куда он сейчас и мчится на всех парах. Мучительное чувство вины – что не сумели, не смогли, не предотвратили – навсегда обречено пребывать с нами.
Работать с материалом 90-х трудно и в чисто-профессиональном плане. Ведь писатель – не историк, или, скажу мягче, не только историк. Писателю мало перечислить факты – гораздо важнее для него понять самому и объяснить аудитории психологию происходящего, внутренний мир и самоощущение людей в эпохе.
– Мне приходилось описывать разных исторических деятелей, – говорит Леонидов. – И все они далеко не ангелы: власть к святости не располагает. За одним – море крови, за другим – роковые ошибки… Но в каждом, даже в кровавом маньяке, при тщательном изучении биографических документов и мемуаров, удаётся найти что-то человеческое, позволяющее если не оправдать, то хотя бы понять психологию! Иной движим верой в утопию, другой – жаждой мести, тёмной, но всё же человеческой… Но как бы тщательно ни разбирал я биографию Ельцина, документы его эпохи – ничего человеческого в нём я найти не могу. Постоянно это липкое ощущение кальмара, головоногого хладнокровного моллюска, всплывшего из чёрной бездны, и движимого… чем?! (При этих словах автора, проникнутых ужасом и омерзением, я представил себе лавкрафтовского Ктулху – прим. Э.Б.)
Поражает не только количество жертв, но и равнодушное бессердечие их принесения. Так работает машина – не понимая, кого убивает, и даже не понимая, что убивает – потому что машинам не свойственно думать, они всё делают механически.
Наша история полна самозванцами, проходимцами, разного рода преступниками – но все они теплокровны, моллюском (монструозным моллюском с нечеловеческим чуждым и чужим нам разумом – прим. Э.Б.) же в ней был лишь один правитель России: Ельцин. Кровавый счёт, который открыт его деяниями – и не думает закрываться. Ельцин давно умер, но последствия его преступлений мы ощущаем и сегодня, и обречены ощущать завтра. Поток гробов нескончаем, и мысль лихорадочно ищет ответа: как, как это закончить? И можно ли вообще закончить?!
– Потому так важно для современного читателя окунуться в, твоими словами говоря, «липь и лепь» 90-х, ощутить без респираторов их токсичное зловоние, чтобы найти противоядие от их трупной отравы? Так я понимаю? – спросил я писателя.
– Так это понимаю и я. Пусть и невелик вклад провинциального писателя в деельцинизацию – но я его стараюсь сделать. Надо донырнуть до самого дна, чтобы оттолкнуться. А самое дно нашего национального и государственного, да и человеческого падения – 1991 год. Случившееся тогда уничтожило саму основу культурного существования человека, широко распахнуло ворота в ад, предопределило сползание в геенну огненную. Все трагедии сегодняшнего дня – родом оттуда.
– Русских писателей, – заметил я автору, – часто упрекают в упадничестве и депрессивности, подчёркивая, в частности, что они всё больше пишут о поражениях, и мало внимания уделяют победам своей страны. Это началось со «Слова о полку Игореве» – ни об одной блистательной русской победе не создано такого шедевра, как о поражении князя Игоря. У нас доселе нет толстого романа о победе над Японией в 1945 году, зато многие писатели создали романы о Порт-Артуре, да ещё и многотомные. Не идёшь ли ты, писатель Леонидов, в этой разъезженной колее? 1991 год – не просто поражение России, это самое страшное и позорное из всех известных её истории поражений. Никогда в нашей истории враг не побеждал нас так легко, и с таким разгромным счётом. Так не лучше ли, спрашиваю я, посвятить свой талант какой-нибудь более оптимистичной странице: русским в Берлине, русским в Париже? Не отравим ли мы упадничеством твоих страниц молодое поколение?
– Такой риск есть, и я постоянно думаю о нём, стараюсь учитывать. Но позор и катастрофа 1991 года так велики, что – пусть мне и очень хотелось бы – их не замести под ковёр. Кстати сказать, нынешняя власть так и старается сделать – изобразить вид, будто ничего и не было. Или было – но не такое фатальное и катастрофичное. И я понимаю, почему: многие изнасилованные девушки стыдятся давать показания о подробных деталях изнасилования… И через это даже некоторые преступники уходят от наказания!
Если бы речь шла о чём-то локальном, второстепенном, изжитом – я бы согласился с этой позицией: мол, меньше вспоминаем, меньше и боли. Но Ельцин и 1991 год, одномоментное уничтожение как социальной справедливости (мечты «красных»), так и «единой неделимой России» (мечты «белых») – трагедия не только народов России. Понятие «преступление против человечности» подразумевает в себе преступление против всего человечества, а не только отдельного народа.
То, что случилось в 90-х с нами – уничтожило, закрыло цивилизационную перспективу далеко не только нам. Человечеству после 90-х некуда идти, не на что надеяться, не о чем мечтать. Это время под корень вырубило исторический оптимизм на всей планете, веру в светлое завтра, в саму возможность жить лучше, хоть когда-нибудь. 90-е свели человечество к мезозойским болотам, к взаимному пожиранию бездумных, как чурбаны, рептилий, которое планируется вечно, с поправкой на падение метеорита.
– Когда разговор заходит о Ельцине и его подельниках, о каждом из них – я всё время вспоминаю стихи Лермонтова о Дантесе «На смерть поэта»:
…Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
НА ЧТО он руку поднимал!..
– Опять же, если бы речь шла о трагедии только русского народа – то это была бы иная история. В 90-е победили не просто враги русских (хотя само собой, и это тоже) – но и абсолютное зло. А если зло абсолютно – то оно несёт смерть всем: и тем, кто в стане поражённых, но и тем, кто неосмотрительно примкнул к стану победителей. Победа абсолютного зла обречена быть пирровой, что и доказывают мрачные страницы истории XIX века. Я часто, но увы безответно спрашиваю, читая новости: «американцы, европейцы: вы нас победили, или самих себя?!». Абсолютное зло содержит в себе механизм самоуничтожения. Оно превращает общество в труху, все социальные институты – в их противоположность.
Но если всё понятно, и давно, и с Ельциным, и с американцами – то гораздо интереснее мне было, в художественном исследовании, отыскать понимание – почему же люди пошли за абсолютным злом? Само по себе оно примитивно и однородно, смерть – она и есть смерть. Но вот мотивы миллионов, клюнувших на удочку смерти – каковы они были? И каковы остаются? Зачем «человек массы» в пьяной игривости пустил по ветру не только собственную судьбу, но и судьбу своих детей, внуков? В моём романе есть и такая фраза: «…а твоим детям голосовать уже не придётся: ты всё уже выбрал за них».
Думы, искания, переработка огромного количества исторических документов, свидетельств, мемуаров, столкновение мнений и оценок в них и породили название романа, которое сперва было совсем иным. В итоге, как вы можете видеть, получилось что-то вроде формулы: «Инстинкт свободы или анатомия предательства».
– Да, я считаю, что эти четыре слова – как аннотация ко всему произведению, как синопсис всей книги, – соглашаюсь я с автором. – Людям думающим, образованным уже из названия видна концепция: следуя за жаждой свободы, люди последовали за зоологическими инстинктами, а это и составило скелет кошмарного предательства – предков, страны, заветов и, в конечном счёте, самих себя.
– В романе я методом глубинной психологии пытаюсь показать, как человек открывает для себя, что его свобода выражается в деньгах, позволяющих избавиться от всего нудного, неприятного, принудительного, зажить так, как хочется, а не как нужда заставляет. И это – просто, очевидно, лежит на поверхности. Что и создаёт заманчивость денег – стремление к которым постепенно превращает их из слуг в господ человека. На поздних стадиях, когда человек уже вполне вовлечён в структуру карьерно-финансового заговора, ни о какой свободе личности речи уже не идёт. Он превращается в безвольного, омерзительного в своей рептильности заложника тех, кто печатает доллары.
Вначале ему говорят очевидное и каждому понятное: богатство – не для всех, оно только для избранных. Кто бы спорил? Чтобы войти в круг избранных – тебе оказана честь: пройти инициации, как бы процедуры усыновления, «вписку» в завидный круг. Человек далеко не сразу понимает, что в случае с долларовыми капиталами инициацию проводит дьявол и его бесы. Он вовлекается постепенно, по частям, каждый раз делая шажок, который не кажется ему роковым и необратимым. Но потом оглядывается – и, оказывается, весь путь уже пройден, и назад дороги нет…
Без спойлеров, и потому кратко, обрисую дантовы круги «леонидова ада»: высший круг, масонерия, омерзительные нелюди, сознательные сатанисты. Тузы. Их психика, способность эмпатии к людям – необратимо сломана, и Леонидов показывает, как именно. Причём, сценами, от которых мурашки по коже бегут… Под ними – круг пониже, прикормленная, далеко не всё понимающая уголовщина: короли, генералы. Те, кого ставят на высокие должности, поймав на преступлениях – чтобы держать на коротком поводке. Кругом ещё ниже пребывают «валеты» – мало что понимающие жадины средней руки, бизнесмены, потрошащие индеек, и не видящие, что сами рассматриваются, как индейка для потрошения. Ещё ниже всей этой концентрической воронки – «шестёрки» – несчастные и сломленные простые люди, движимые уже даже не алчностью, а больше страхом, готовые на всё за грош. И отдельный круг «леонидов ад» отводит для сумасшедших. Их много, их становится всё больше и больше – и они живут чем угодно, кроме реальности, гоняются за призрачными химерами, вдохновляются галлюцинациями…
– Должен сразу предупредить, что «Инстинкт свободы» – тяжёлое чтиво. Но нельзя спасти человека от оккультно-чернокнижной тьмы, если не разберёшься в ней, не разложишь на слагаемые. Уважая своего читателя – а это интеллектуальный человек – я не даю готовых ответов. Я ставлю вопросы, на которые мы ответим вместе. Весь роман – скорее диалог с читателем, чем монолог. Самое жуткое в нём – узнавание себя. Мы не просто попали во тьму – в определённом смысле мы её заслужили. Хотелось бы, но не получается избавиться от коллективной вины.
Кульминацией романа лично я считаю (у читателя может быть своё мнение на этот счёт) диалог условно-положительного персонажа (весьма условно!) с тем, чьим прототипом явно проглядывает приснопамятный Чубайс:
«…И видя протестующий жест Кравино, Антоний Парисович умиротворяюще поднял ладонь:
– Может, у тебя были высшие мотивы… Может, и у меня были высшие мотивы… Но этого уже никто не знает, да никому и не интересно! Ох уж эти высшие мотивы, великие цели – к чему только не умудряется человек их прилепить! Это самая традиционная «отмазка», потому что ведь никому не хочется выглядеть в собственных глазах гондоном. И внукам рассказывать, что был по жизни гондон! Никому… Ну, кроме, может быть, меня, у которого, видимо, судьба такая… Любой засранец, который, благодаря мне, ездит на дорогой иномарке, будет вешать лапшу на уши детям, как он был против беззакония… И героически со мной боролся… Только, почему-то, не поборол… Неужели я такой сильный?
Рыжая бестия, которая сама про себя говорила «граф Дракула по сравнению со мной – вегетарианец», задрожавшей рукой отвернула крантик коллекционного самовара. Чай, струей бивший в чашку, парил высоко, частично уносясь паровым облаком. Кравино удручённо молчал. Чупачупсис «давил и жёг» дальше:
– А может быть, дело проще? Может быть, и нет никакого меня, а есть только отражение вашего гнилого, чёрного нутра в зеркале? Послушай, Копейка, мы с тобой оба под расстрельными статьями ходим, нам ли лукавить между собой?! Ельцин – ничтожество. Это его первое, главное, и единственное достоинство – выдающаяся, всемирно-историческая ничтожность личности, за неё и отбирали на кастинге…
– Странно от вас слышать…
– Да ни хрена не странно! Не в телестудии же мы! Ельцин – ничтожество, но вы кто?! Скажи мне, кто твой враг – и я скажу тебе, кто ты! Если вы изнемогли в борьбе с ничтожеством – значит, сами вы ещё больше ничтожества…
Кравино отвёл глаза. Справедливость била по ним острее луковой рези.
– Не нравится моя правда? – рычал Чупачупис. – Конечно, вы же все норовите не просто грабить, а в принца Гамлета поиграть, и невинность соблюсти, и капитал приобрести… Так вот, Копейка, или Манул, или кто ты там, в своих воровских кругах… Чтобы стать Гамлетом, надо сперва быть принцем… А у тебя другая судьба: Копейка рубль бережёт! И сколько бы ты ни кружился, кусая собственный хвост – от рубля тебе не отлипнуть.
– Как и тебе… – мучительно гуляли желваки окрысившегося Кравино.
– Только я об этом прямо говорю. Хотя бы себе не вру. А ты и мне врать пытаешься, и самому себе даже!»…
– Вот примерно так! – киваю я, первым, ещё в черновиках познакомившийся с романом Леонидова. – Произведение спорное, скажут многие, но, наверное, все согласятся, что мощное. Злость делает писателя талантливым – а Леонидов очень обозлён на 90-е, он пристрастен, и в этом, для художественной книги – достоинство, а не порок. Ведь исследователь – сам свидетель. Опрашивая других свидетелей, он и собственное присовокупляет к делу. Эта книга написана не чернилами, а кровью из располосованной кнутами спины. Она памятник ненависти от чудом выжившего. Умеет ли он ещё и любить – или ничего, кроме ненависти, в нём уже не осталось? Я не стану отвечать на этот вопрос: прочитайте, интересно узнать ваше мнение, читатель, на этот интригующий вопрос…
