(Дорогие читатели! Повесть "Ураган" слишком велика, чтобы ее можно было разместить в данном блоге одним единым файлом. Деление же ее на 5-6 последовательных отрывков, с моей точки зрения, испортит целостное впечатление. Всем, кто заинтересовался повестью, я могу выслать ее полный текст на любой адрес электронной почты или переслать в сетях "Одноклассники" и "Вконтакте" - Ваш автор)
В поисках бывшего хозяина клада, найденного им под корнями вывороченного ураганом дерева (СМ. "УРАГАН, НАХОДКА"), герой повести узнает о таинственном русском горном инженере по имени Бобер, который жил и работал как раз в этих местах около ста лет назад. Изучая попавшие к нему разрозненные дневниковые записи инженера первой половины 1914 года, он обнаруживает удивительное сходство между их автором и самим собой.
"01-07-14. "Ужасный день - ужасные сердца!" А, может быть, иначе: "Ужасный век - ужасная страна!" Ах, что так, что этак - простите меня, милостивый государь Александр Сергеевич за эту отсебятину, но что же мне делать-то, если не люблю я флейту с барабаном вместе. По отдельности - пожалуй, еще куда ни шло, но вместе - ни под каким видом! И не любил! И не полюблю уж, верно, никогда, а, между тем, почти все из игранного вчера словно сочинено в казарме и страх как хочет вытянуть руки по швам и молодцевато рассчитаться на "первый-второй".
Ах, марши-демарши! Ежели я прав, а в подобных случаях я, увы, до сих пор почти не ошибался, то грядет ваше время, и ваша настырная нахрапистость вытеснит вскоре и вальсы, и польки, и мазурки, и просто тихие, вежливые ноты, потому что такт вам будут отсчитывать не слушатели опереточного и искрящегося шампанским "Радецкого", а гаубицы, мортиры да тиканье часов до их залпов. Ну, да ладно, авось все еще кое-как-либо-нибудь да обойдется!
Две недели назад заносы из категории "ни пройти, ни проехать" были, слава Богу, на моей стороне, и мне удалось отвертеться от очередного выезда в свет. Я готов был вместо Мими спеть ее арию из конца третьего акта, в которой она благословляет зиму и просит солнце, птиц и цветы не торопиться с весной, ведь до той поры Рудольф останется с ней. Но, увы, предательское солнце не только в два дня съело все сугробы, но и высушило дорогу до такой степени, что мне ничего другого не оставалось, как засунуть себя во фрак, вызвать заблаговременно шофера - ехать самому было совершенно противно моему общественному статусу - и, полному самых мрачных предчувствий тащиться на это музыкальное заклание.
Страшная, плохо представимая аборигенам, удаленность моего обиталища от центра поселкового мироздания, однако же, сыграла мне на руку. Под преувеличенно жалостливые "ахи" и "охи" ("Неужели, господин Бобер, вы и впрямь нас уже покидаете?" - "Да, помилуйте, ночь уже на дворе, на дороге ни зги, а вы ведь знаете, в какую глухомань мне возвращаться!" - "Но, право же, куда вам спешить, разве вас ждут? Тогда темнота ваша союзница!" - "Сударыня, есть тайны, которые у мужчины можно вырвать только с сердцем!" - "Но почти полная луна" - "Ах, я даже не знаю, союзница ли она мне нынче ночью!") я отбыл, пожав по дороге две-три по-рыбьи холодные и вялые ладони и изо всех сил стараясь не допустить до срока предательскую ухмылку на романтически запечатанные губы, а через три четверти часа уже ополаскивал душу у патефона. Первым утешителем пожаловал ко мне богоподобный Леонид Собинов, прикинувшийся на сей раз Надиром..."
- В сия-яньи ночи лу-у-унной е-ё-ё я увидал! И арфой многострунной чудный голос прозвучал! - замурлыкал я, довольный совершенным сходством своих музыкальных пристрастий со вкусами Бобера. - В тиши благоуха-а-анной лили-и-ся зву-уки те,... - откинувшись в кресле я почти услышал где-то рядом волшебный голос Собинова, слегка заштрихованный шорохами и потрескиванием патефонного диска.
- Собинова, - поинтересовался мой двойник в оконной раме, - именно Собинова, а не, скажем, Лемешева?
- Ну да, - подтвердил я, - записи Лемешева совсем по-другому звучат.
- О, так у вас, верно и другие пластинки Леонида Витальевича имеются? - не отставал он. - И часто вы их слушаете?
- Нет, почему же обязательно пластинки, - не слишком уверенно возразил я и заерзал в кресле. - Я вот фильм когда-то смотрел, "Филер" называется, и там как раз эта ария на заднем плане проходит. И именно в старом патефонном варианте.
- Ах, "Филер"! Ну, "Филер" - это другое дело, там еще, помнится, Янковский с Абдуловым играют, - согласно качнулось ко мне отражение в стекле, и это движение отозвалось во мне странной дурнотой, будто я, заснув на воде, вдруг был перевернут речной волной, выдернут из дремы и теперь пытаюсь сообразить, кто я, что и зачем тут нахожусь.
- О, край, волшебный край! - теперь уже без распева пробормотал я и вернулся к запискам Бобера.
"Звезды в вышине над задремавшею землей..." Прошлой ночью мне хотелось дарить их тебе пригоршнями, будто жемчуг, и я уговорил тебя пройтись еще на сон грядущий, дабы ты смогла выбрать из них несколько десятков покрупнее и поинтереснее сгруппированных в колье на ночном, бархатном небе. Да, впрочем, и не совсем уж поздно было - завтрашний день явно медлил наступать. Почти полная луна со странно выщербленными краями и бородавчатыми выпуклостями теней по всему диску изо всех сил старалась притвориться огромной раковиной с гигантской, редчайшей жемчужиной внутри, сиявшей вовсю даже через молочно-дымные створки, и стояла как раз в конце длинной пихтовой аллеи - последней, по которой еще можно было судить о размерах когда-то разбитого здесь парка.
Ты мужественно не стала говорить, что боишься темноты и заросшего почти до лесной глуши парка, а я вовсе не хотел встречаться на другом пути с каким-нибудь припозднившимся гулякой и делить тебя с ним, а потому мы побрели потихоньку в самый конец аллеи, ступая по плотному, пружинистому ковру из оттаявших за несколько дней оттепели и пахнувших почти по-осеннему иголок. По дороге я привычно жаловался тебе на возрастающую с каждым днем и мало пока еще кому понятную загруженность на работе и на множащиеся неприятности: мелкие в Цоллерне и куда более крупные, значимые и, похоже, необратимые в городе, стране и, по большому счету, на всей планете в этом так, казалось бы, славно начавшемся, а теперь явно идущем под откос 1914-ом году.
Ты деликатно молчала и лишь время от времени успокаивающе покачивала головкой в собольем берете в такт еще не высказанному и просто сохраненному до случая: "Ничего, мол, родной, все еще обойдется, вот увидишь!", и как же я был благодарен тебе за эту вполне ощущаемую поддержку! Так дошли мы до пары огромных пихт, куда бОльших, чем соседки, и венчавших с южной стороны аллею наподобие сторожевых башен. Под одной из них на тропе что-то слабо блеснуло. Я ковырнул носком сапога - это был осколок елочной игрушки в виде пряничного домика, Бог весть когда и к какому Рождеству повешенной на дерево. Дальше пути не было, и мы постояли еще минут десять под этими, почти сомкнувшимися ветками у нас над головами пихтами, закутанные в абсолютную темноту и тишину вокруг нас. К ночи, удивительным образом, еще немного потеплело, но я побоялся заморозить тебя, и мы повернули обратно. Когда я снова зашел в дом, ты уже давно спала - сказывалась двухчасовая разница во времени. Осторожно и чуть дыша, я на цыпочках прокрался в спальню и уже там, рядом с тобой, встретил сегодняшний день, стоя и не имея сил уйти, пока и кровать, и небольшое трюмо рядом, и белая кисея полога не то растаяли в воздухе, не то растворились в набежавших откуда-то слезах.
О ночь мечты волшебной!
Восторги без конца! ''