Со смертью Дягилева земля ушла у меня из-под ног. Казалось, что я никому не принадлежу. Я вдруг почувствовала себя очень маленькой и незначительной. Может быть, мне стоит вернуться в Советскую Россию, подумала я.
Где бы я могла снова поработать с Баланчиным? К тому времени он стал известным хореографом, работая с танцорами, которые были мне не по зубам. Вскоре после смерти Дягилева Жак Руше, директор Парижской оперы, позвонил Джорджу и попросил его поставить новый балет для Спесивцевой, которая танцевала там с Лифарем в качестве приглашенной артистки. В то время я еще не была состоявшейся балериной и не могла конкурировать со Спесивцевой. И поняла, что в каждой крупной труппе мира есть свои прима-балерины. Я беспокоилась, что Джордж уйдет и будет работать в крупных труппах по всему миру, а я останусь одна.
Во время репетиций в опере его нового балета "Творения Прометея", Джордж слег с воспалением легких. Возникли осложнения, пневмония перешла в туберкулез. Врач посоветовал ему отправиться в санаторий в горах, на Монблане в Швейцарии. Но перед отъездом он рассказал Лифарю о своих планах относительно балета, чтобы Лифарь мог закончить балет за него. "Как вы думаете, я смогу это сделать?" - спросил Лифарь. Единственный балет "Ренар", который он поставил для Дягилева, провалился, и Дягилев отказался от него как от хореографа. Но Джордж успокаивал - половина балета уже была закончена, а остальное он изложил в соответствии с музыкой. Все было готово: у него был каркас балета, и он точно знал, каким он хочет его видеть. Лифарь наконец согласился, и Джордж уехал в Швейцарию. Я сопровождала его туда, оставалась с ним несколько дней, пока он не освоился, а затем вернулась в Париж. После двух месяцев, проведенных в санатории, Джордж вернулся, и мы пошли в оперу на спектакль "Прометей", который имел большой успех. По окончании представления мы пошли поздравить Лифаря, но консьерж у служебного входа сказал нам, что нам запрещено входить. "Должно быть, это какая-то ошибка", - сказал Джордж и отправил Лифарю записку. Через несколько минут пришел ответ, в точности такой же, как и прежде: Мистер Лифарь не желает видеть мистера Баланчина. Нам было отказано.
Тем не менее, Баланчин пользовался постоянным спросом. Вскоре после того, как он вернулся в Париж, он получил предложение участвовать в лондонском "Ревю Кокрана". Для меня там тоже была роль. Это была замечательная новость. Несколько дней спустя я встретилась за ланчем с Алисией Никитиной. "Ну, - спросила она, - что ты собираешься делать? Какие у тебя планы?" Я рассказала ей о приглашении Кокрана. "Завтра собираюсь подписать контракт", - сказала я. На следующий день я отправилась в офис мистера Кокрана. Секретарша извинилась. "Мистеру Кокрану пришлось неожиданно уехать из города", - сказала она. "Мы свяжемся с вами, как только он вернется". Я ушла и больше ничего не слышала, пока примерно через неделю Джордж не сказал мне, что Никитина была нанята на мое место. Она позвонила лорду Ротермиру, и, как обычно, он дал Кокрану несколько тысяч фунтов, чтобы ее пригласили вместо меня. Итак, Джордж уехал в Лондон, а я осталась одна.
У дягилевской труппы больше не было балетных сезонов, но каким-то образом мистеру Григорьеву удалось продлить наш контракт на следующие два года, чтобы мы могли танцевать в операх Монте-Карло. Чернышева, Вильзак, Шоллар и я поехали туда в январе для работы в течение сезона, который длился три месяца. Место Баланчина в качестве хореографа было занято Павлом Петровым, которого я знала еще в России, где он был артистом балета Мариинского театра. Он поставил много комических опер для Михайловского театра и один неудачный балет для Мариинского театра. Балеты, которые он ставил для опер в Монте-Карло, были очаровательны и весьма хороши. Для меня он поставил "Танец Семи покрывал" в "Саломее", и я танцевала его босиком. Это был большой успех.
Другие члены дягилевской труппы искали работу везде, где только могли ее найти. Коля Ефимов, наш школьный товарищ, который был с нами с тех пор, как мы вместе уехали из России, поступил в труппу Парижской оперы под руководством Лифаря и в конце концов женился на Вере, сестре Немчиновой. Больше мы с Джорджем его не видели. Смерть Дягилева все изменила. Обстоятельства разлучили наших друзей, разделили Джорджа и меня. Когда закончился оперный сезон в Монте-Карло, я вернулась в Париж. У меня не было работы, я просто училась у мадам Егоровой и практиковалась.
Я познакомилась с некоторыми танцовщиками Парижской оперы, потому что они тоже посещали занятия Егоровой. Так поступили Лифарь, Джордж Скибин, Джордж Зорчич и Зельда Фитцджеральд, хотя в то время мы понятия не имели, кто она такая - мы знали ее только как сумасшедшую американку Зельду, которая брала частные уроки. Она всем нам очень нравилась. Она была красавица, с рыжими волосами и зелеными глазами, не особенно броской, но очень хорошенькой - она обладала той красотой, к которой нужно присмотреться повнимательнее, чтобы понять. Она была неплохой танцовщицей - технически грамотной, вполне подходящей для кордебалета , если бы она захотела усердно работать. Однажды она пришла в студию с бокалом шампанского в руке, все еще допивая свой коктейль. "Нет, нет, - сказали мы ей, - в студии этого делать нельзя". "Почему бы и нет?" - сказала она. Нам пришлось объяснить ей, что танцы - это серьезное занятие, что она может либо пить, либо танцевать, но не может делать и то, и другое. У нее было больше амбиций, чем целеустремленности, и я думаю, она была немного удивлена нашим отношением.
Урок госпожи Егоровой длился два часа. Каждый день мы занимались на пуантах. Несмотря на то, что танцоры тогда не поднимали ноги так высоко, мадам Егорова всегда настаивала на том, чтобы мы растягивались у станка.
Я жила в квартире, которую мы с Джорджем делили с мистером Дмитриевым, который все еще был с нами. Он был сильной личностью, и в те годы , когда мы танцевали с труппой Дягилева, он отказывался меня отпускать. Мы с Джорджем приносили свои зарплаты домой, складывали их в одну копилку и делили на троих. Мистер Дмитриев не работал, но он вывез нас из России. Когда умер Дягилев, казалось, что пришло время расстаться с Дмитриевым, но Джордж сказал: "Нет, пока нет - мы ему обязаны". Хотя он и занялся фотографией, карьеры на этом поприще так и не сделал.
Пока Джорджа не было, я попала под влияние Дмитриева. Он убедил меня, что Джордж никогда не сможет обеспечить мне безопасность. "Он такой эксцентричный", - сказал он и рассказал мне, что Джордж пошел к портному в Лондоне, заказал полный костюм для верховой езды и теперь каждое утро катается верхом в Гайд-парке, как будто он миллионер - одни его ботинки, по словам Дмитриева, стоят пятьдесят фунтов. Теперь я понимаю, что Джорджу тогда так хотелось роскоши, чтобы возместить все, чего он был лишен в юности, во время революции. Но в то время я думала: - А как же наша совместная жизнь? Как мы будем когда-нибудь платить за эту квартиру?
Пока Джордж был в Лондоне, у меня не было дохода. Не помню, что случилось, но возникли какие-то расходы на квартиру, и я написала ему, что мне нужны деньги. "Извини, - написал он в ответ, - я ничем не могу помочь. Тебе придется найти деньги самой". Но откуда? Однажды ночью, Господин Ротермир повел группу девушек в казино. "Вот вам конфетка", - сказал он и вручил каждой из нас по банкноте в две тысячи франков. Я пошла и поменяла свою, проиграла сто франков, а остальное оставила себе, чтобы расплатиться с долгами. Таня Шами сделала то же самое.
В Лондоне Джордж устроил большую вечеринку по случаю дня рождения молодой танцовщицы, которую звали Татьяна Рябушинская. Я прочитала об этом в журнале. Все это время я ждала, думая про себя, что после этих замечательных выступлений за границей Джордж привезет домой много денег - я рассчитывала, что это поможет нам. Но когда он наконец вернулся в Париж, то у него была машина: на заработанные деньги он купил в Дании большой американский автомобиль, зеленый "Виллис Найт". Нам пришлось заплатить за него огромную пошлину.
Джордж привез мне подарок - серьги из лазурита, который в России не считался драгоценным - там это был строительный материал, как мрамор, используемый для изготовления колонн в церквях или перил в частных домах. Полагаю, я была по-своему таким же ценителем изящных вещей, как Джордж. Я ожидала увидеть бриллианты, поэтому швырнула серьги ему в лицо. "Но они такие красивые", - сказал он. А еще он привез мне духи Аткинсона, и я тоже бросила их ему. "Приезжаешь в Париж, - сказал я, - город духов, и привозишь мне паршивые английские духи!" Мистер Дмитриев отвел меня в сторонку и сказал: "Видите ли, он работает на престижной работе и не возвращает деньги. Он никогда, низа что не даст вам той уверенности, к которой вы стремитесь". И я подумала: "Он меня не любит, денег не будет".
Поэтому, когда в 1931 году я получила предложение от Хассарда Шорта сняться в мюзикле, который назывался "Вальсы из Вены в Лондоне", я согласилась. По крайней мере, у меня будут свои деньги, подумала я. Из Лондона я отправила Джорджу письмо, в котором написала , что, по моему мнению, было бы гораздо лучше, если бы мы пошли каждый своей дорогой, потому что жизнь разлучала нас. Все могло бы быть по-другому, если бы мы все время были вместе, но ему пришлось бы работать шесть месяцев в одном месте, а мне - шесть месяцев в другом. Поэтому я сказала ему, что для нас обоих будет лучше быть свободными.
Мы были молоды, и ни у кого из нас не было семьи, никого, кто мог бы направить нас и сказать: "Ну, а теперь сделай это", или "Не торопись", или "Ты должен попробовать сделать это", нам не к кому было обратиться за советом. Были небольшие различия, которым мы придавали слишком большое значение. Джорджу хотелось красивых вещей, мне тоже, но прежде всего я хотела благополучия и защищённости. Я хотела ходить по ночным клубам и танцевать Чарльстон, а он хотел проводить вечера дома. Так что мы расстались слишком рано, хотя все еще любили друг друга, прежде чем у нас появился шанс понять, как воплощать нашу любовь в жизнь.
Долгое время от него не было ответа. И вот, наконец, пришло письмо, в котором говорилось, что если я хочу уйти от него, то должна поступать так, как мне хочется. Вот и все. Не было ни слова о том, чтобы сказать "Давай попробуем еще раз". Я так надеялась, что он попросит меня передумать, что он предложит нам дать друг другу еще один шанс, но ничего не вышло. Что ж, подумала я, вот и доказательство того, что я ему не нужна , он даже не просит меня остаться, вернуться, попробовать еще раз.
Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что в каком-то смысле я была права. Рано или поздно Джордж бросил бы меня. Баланчин был похож на художника, у которого на протяжении всей его карьеры было несколько натурщиц, и он влюблялся в каждую из них: его модели были для него вдохновением и страстью. Для Джордж, его балеты зависели от женщин в его жизни. Но что касается меня в то время, я думаю, что поступила неправильно, потому что я любила его и очень по нему скучала.
Наша любовь была подобна лодке, которая вышла в океан, попала в шторм, а затем, разбитая на куски, была выброшена обратно на берег. У нас с Джорджем было полное взаимопонимание. Мы оба глубоко уважали искусство - это было нашей самой сильной связью, и она осталась. Я по-прежнему испытывала огромное восхищение и чувтвовала нежность к Джорджу, и думаю, что он всегда испытывал ко мне какие-то чувства, хотя мы больше никогда об этом не говорили. После того как я написала свое письмо, ущерб был нанесен - его уже нельзя было исправить. Мне пришлось начать новую жизнь.
