Лёгкий морозец ночью землю покрыл звенящим хрустом. Снежок пушистыми рукавичками лёг на дровяник, на крышку колодца шапкой, на ветки кудрявой груши неровной дорожкой, узкой лентой на забор — всё бело. Ветерок вышел погулять. Шаловливо прошагал между кустами малины, пошептался с ними о чём-то, в ведро с глиной заглянул, да рассердился, что она белой пушистой рукавичкой прикрыта и что не смог сбросить её. Полетел дальше. Летит, куда глаза глядят. А они приметили серый дымок из тубы. В верх тонко тянется тот. К голубому небу веником: чем выше — тоньше, разлапистей.
В дрёме ещё оно. А у самых облаков, так низко те опустились, будто им холодно, совсем в серые, едва заметные волосы превратились, плывут важно. Медленно переваливаются их круглые бока. При вдохе животы надуваются шарами и пузырями, при выдохе вытягиваются длинными лентами. Потом вздыхают, думая о чём-то своём облачном, и потом растягиваются вновь. Тут и шалун налетел на них. Нарушил плавный полёт: раз – два, раз – два. Метёлка снизу подкинула их вверх. Вздыбились те. В кучу сбились. Большой семьёй стали. Ветер бессилен. Как не вертелся, как не свистел — силёнок побороться с ними маловато. Бесполезная затея воевать, а тем более одолеть дружное семейство.
Толи дело с одиноким дымком. Разогнать его — дело пустяковое. Ффффьють — и он белым листом бумаги запарил вдоль вспаханной по осени земли, меж перевёрнутых плугом кочек, ровными рядами уложенными. Так сладко было им мечтать! А тут вдруг шалунишка налетел, отдых побеспокоил. Не порядок. Норов свой ему, что ли показать? Ладно, пусть вселится. И, перевернувшись на другой бок, вновь задремали. Проказник словно и не видел, и не слышал. Но только того мгновения было достаточно, чтобы дымному листу спрятаться, раствориться в белом снежку.
Пометался, потрепал уже было задремавшие сугробики, а тут вдруг воробьиная ватага бурей пронеслась. Крыльями поубавила пыл враз, по носу нахлестала, по щекам пёрышками понадавала. Пока обескуражено соображал «чем и как ответить», — гурьба большим копьём и унеслась. Туда-сюда глядь — нет листа-дыма. Ну и ладно, подумал, — забавы ещё много найдётся.
Облака меж тем с силой собравшись и закрыв собой небо, решили проучить молодца-шалунишку. Дружно посыпали на него белые ладошки. Тот было растерялся. Не ладошки — лопухи уже его учили уму-разуму, не хорошо, мол, в так славно начавшееся утро, показывать себя не воспитанным да баловнем. Поздоровался бы, здоровьица пожелал бы, а то сразу — резвиться. Дитя малое?
Не долгим урок длился. Успокоился.
А лопухи, вовсе уже и не лопухи и не ладошки, а мягкие и пушистенькие, как заячья шубка, снежинки. Порхают, да ложится на землю, на ветки груши с одиноко сжурившимися чёрными листочками, на ведро с глиной шапку ушанку натягивают, тонкие тёмные кусты малины в тёплые шубки одевают.
Петух прокричал, извещает: день проснулся. Добра всем желает.