Фото из интернета, но именно здесь я "подружился" с Васисуалием...
Год 1983-й.
«… Рыбак за 175 суток рейса становится здоровее здорового…» - вольная трактовка брошюры «Режим труда и отдыха рыбаков ВРПО Запрыба» 1983 года издания. Составлена медицинскими светилами на основании глубоких исследований морских микроорганизьмов.
Плавбаза – это такая галера под двести метров длиной, где круглосуточно в течение полугода, двести двадцать рабов дают План по мороженной рыбе, пресервам, рыбной муке и жиру… плюс повышенные соцобязательства.
Этот План, на старте перестройки, окрылял: за полгода бешеной работы в зоне Западной Сахары надлежало принести Родине УБЫТКУ аж на триста тысяч рублей. По оглашении его на общем собрании экипажа, я хотел было спросить с каким знаком планируется итоговая зарплата, но голос утонул в аплодисментах, переходящих в овации.
– Вопросы есть товарищи? – Тарас Опанасович, помощник капитана по политической части окинул лица «товарищей» подозрительным взглядом. – Вопросов нет. Тогда обсудим встречный план.
– У меня. Предложение. – я встал, пару раз хлопнул в ладоши. – Друзья, предлагаю сообщить в Минрыбхоз, что мы дадим стране минус пятьсот тысяч за рейс! Кто больше?
Порыв был искренним, но работник идеологического фронта, скрытый униат-бандеровец, насторожился.
– Я, – говорит, – давно к вам присматриваюсь. Шо-то нутро у вас какое-то не советское, с гнильцой. И по приходу в Ригу я обязательно посоветуюсь с коллегами из первого отдела на предмет вашей провокационной деятельности.
– Да бога ради! Глубоко внутри я на сто процентов советский…
Потом была долгая дорога к берегам Западной Африки и сто тридцать пять суток ударного труда с редкими передышками в уж очень штормовую погоду.
Пятый месяц люди больны тяжелой работой. Траулеры подходят к борту бесконечной чередой - сто тонн сардины, сто пятьдесят, восемьдесят... Мое личное существование также катится по бесконечному кругу равномерно и изнуряюще: четыре часа вахта на мостике, четыре – подвахта на рыбфабрике, полчаса на книги, три с половиной – нездоровый сон, четыре часа вахта…
Поспать… Весь в чешуе и слизи, насквозь пропахший рыбой я выскочил из рыбцеха и засыпая на ходу, пулей помчался наверх. В темной каюте, не раздеваясь нырнул в постель, и… в изголовье что-то жутко заверещало, взбрыкнуло и пустило в нос ядовитую струю. Волосы встали дыбом, а неведомый зверь выскользнул из-под головы и оттолкнувшись от лица и сгинула. Глюки?! Может с Сахары приплыл?! Вполне… Соскользнув с кровати, я включил свет и готовый к худшему осмотрелся. Плоская тварь из семейства кошачьих, голая как сапожное голенище, злобно смотрела на меня с книжной полки. Хвост ее нервически подрагивал, указывая на готовность к прыжку.
– Кыся-кыся... – лихорадочно шаря за спиной, я нащупал швабру, взял наперевес и битва за территорию началась. По каюте веером летали книги, черепки горшков с засохшими цветами, обломки мебели, но бестия возвращать жилье не собиралась. Наконец, удалось с лету вбомбить ее в рамку открытых дверей и запереться изнутри. Уфф!
Позвонил старпому на мостик.
– Валера, у нас на пароходе есть коты?
– Какие коты?!
– Черные, лысые.
– Тебе на берег, к психиатру нужно. Звонишь ночью с идиотскими вопросами… – в трубке зазвучали короткие гудки.
В полдень, на мостике, палубные матросы просветили: владелицей кота Васисуалия, в народе - Васьки, выступала бойкая официантка Света лет сорока. Он обитал у нее в каюте двумя палубами ниже и прежде не высовывался, но сегодня ночью состоялся его первый выход и почему-то сразу ко мне.
Сменившись с вахты, я побрел на новый круг рыбацкого ада. У дверей каюты стояла уборщица с тряпкой в руках и внимательно изучала крендель, искусно выложенный на линолеуме.
– Кто?! – спросила она угрожающе.
– Ну не я же. Видишь – это экскременты зверя, а я еще не озверел…
– Чтобы последний раз! Предупреждаю: буду жаловаться капитану.
– Хорошо, последний раз, только убери пожалуйста.
Человек по натуре деликатный, я спустился двумя палубами ниже.
– Света, угомони свою гиену, на цепь посади что ли. Загадила все подходы к каюте – не пройти.
– Тебя дурака на цепь посадить надо. – взъерепенилась Света. – У Васисуалия медалей как шерсти на твоей груди.
– Я бесшерстый…
– Не искушай собака такая! У Васи родословная! – у нее свои аргументы.
«Не искушай возвратом нежности твоей, не искушай…»
– Да мне по барабану его родословная! Я пашу как папа Карла, а тут это мурло мины под каюту ставит. Христом-богом прошу – уйми мерзавца, или я за себя не ручаюсь.
– Ой, напугал! Да я тебя…
Мощным бюстом она приперла меня к переборке так, что я, попав в «рогатку», начал задыхаться и задергался.
Насилу вырвался, помчался к хирургу Гошкину. Мы с ним приятели, люблю колоритных людей. В заскорузлом от старой крови халате он недвижно лежал на операционном столе и пристально смотрел в угол.
– Борисыч, кастрируй его!
– Кого? – Борисыч не шевельнулся.
– Светкиного кота!
– Я людей кастрирую…
У хирурга крыша давно съехала - год на пароходе сидит, на кооператив зарабатывает. Не знаю успеет ли.
– Гениталии-то у всех одинаковы.
– Не скажи, там механизьм другой. Мне Галка (старший врач) спирт не выдает вторую неделю. – пожаловался он в свою очередь. – На протирку инструментария. Стерьва!
Собственные биоритмы у него просчитаны на год вперед, а тут незадача. Каждый вторник, ближе к полуночи, Гошкин получает триста граммов спирта на нужды хирургии. Сто пятьдесят из них и минуты уходят на «стерилизацию» и уже ровно в полночь у него «биоритм» на пустынной вертолетной палубе. Маэстро не любит зрителя, но каждый раз в предвкушении концерта, я тайно следую за ним и прячусь в шлюпке.
Тишина! Уставив жидкую бороденку в звездные небеса и прижав кулачищи к груди, он, как Козловский, даже лучше, тоненько начинает выводить: «Со святыми упокой, Христе, души раб твоих…». Чистый волшебный голос разносится над океаном, летит к пустынным берегам Западной Сахары и в каюты под вертолетной палубой, где, ошалев от режима труда и отдыха «восемь через четыре» спят в бреду шестьдесят отпетых матросов-рыбообработчиков. Сквозь тяжелый сон им приходят тени, слышатся голоса херувимов… Матросы воинствующие атеисты, но мукомол сволочь, бывший поп-расстрига, подсуетился – разбудил, объяснил, и вертолетка быстро заполняется нервной публикой. Хирург, затылком чувствуя позыв зрителя, благоразумно делает паузу. С криком «Именем Закона…» продирается сквозь толпу помполит, психоватый Тарас Опанасыч, в миру Поносыч. Завидев его, артист, грациозно разводя руками, объявляет: «Народная песня «Смутные времена». Исполняет мужская группа Северного русского народного хора под управлением заслуженного деятеля искусств Анны Мешко! Попросим товарищи!». Изобразив бурные аплодисменты, окая и приплясывая, он заводит скороговоркой: «А рябина то прогнулась – ххх…як о камень головой!..». Далее идут попурри советских песен.
– Да, сделайте же ему козью морду! – бьется в падучей Поносыч, но народ знает, что в нашей жизни до операционного стола шаг шагнуть и бездействует.
– Я приказываю!
Поющего хирурга неназойливо выносят за пределы кормовой надстройки и утверждают на палубе средь гор тухлой, на муку, сардины. От запаха можно сдохнуть, но жизнь удалась! Борисыч с легкой душой спешит в санчасть «достерилизовывать» инструменты.
Следующим утром он вновь молчалив и сосредоточен…
Это не смешно, ибо каждый лечит свою больную душу по-своему.
Сегодня у него не Гошкин день, я понимаю, но прошу как друга: – Борисыч, оскопи этого козла. Я тебе бутылку поставлю!
Он тотчас оживает, присаживается и смотрит на меня испытующе.
– Сейчас?!
– Через три месяца, как в Ригу придем, а сейчас могу дать две трехлитровых банки ревеневого сока. Говорят, если туда сыпануть непромытого риса, то через неделю пожалте бриться. Представляешь, шесть литров пойла!
– Пробовал, моча. Сам пей. – Гошкин опять лег. - Эх, что-то народ под нож не идет… Вот это беда так беда для хирурга. Скальпели заржавели. Последний раз, месяца два назад аппендикс электрику вырезал и с тех пор не могу швы снять. Не знаешь, где он прячется?
– Так не поможешь?! – мне не до его страданий.
– Я не коновал. Вали отсюда, не мешай медитировать… – профессиональная гордость не позволяет ему опуститься до резки животных. Прям злость берет.
– Ладно. Помнишь у островов Банана ты резал аборигена, перитонит искал, а я переводчиком тебе ассистировал? Ну помнишь, еще заметка в «Известиях» была и фото: «Доктор Гошкин со спасенным сьерра-леонским моряком»? Так вот следующий раз хрен тебе, а не переводчик. Знаками объясняйся! Давай!
Я хлопнул дверью.
Утром на мостик приперся четвертый помощник Коля – у него первый рейс после мореходки.
– Слушай, Коля. У меня вот какая мысль возникла… – На самом деле она только зарождалась. – Когда-то ведь и ты станешь вторым помощником. Знаешь, как здорово – приятная тяжесть золотых нашивок на погонах! Не то что твои сегодняшние пол сопли.
Дальше мне еще ничего не пришло в голову, а Коля уже разинул рот и, наверно, представил себя вторым.
– Короче, меняемся каютами, но… не погонами. Все равно лет через десять переедешь в мою. Я после рейса в отпуск иду, буду ходатайствовать перед капитан-директором, чтоб переместил тебя сразу во вторые, минуя ступеньку третьего. Радий Константинович всегда ко мне прислушивается. А в следующем году ему на пенсию. Смекаешь? – Я шлепнул Колю под толстый зад. – И ты уже в старпомах, парень! Это же книга рекордов Гиннеса!
– Я в старпомы, ааа… вы куда?
– Да мне и вторым хорошо… Буду под твоим началом.
Четвертый сомлел от перспективы, вещи перенесли быстро, но у Васьки оказалась мощная биолокация. За неимением времени возможности подловить его просто не было, и засранец, с завидной регулярностью раскладывал свои кучи уже по новому адресу.
– Света! Пц, отгомонила роща золотая! Цепляй медали, я твоего сожителя за грехи его на живца пущу. Тигровые акулы враз сожрут и в родословную не глянут.
Та – с жалобой к капитану. У меня под дверь кренделя кладут, и я же виноват! Старый греховодник попал меж двух огней: штурман уж больно хорош, да и Светка – баба хоть куда!
За обедом, в капитанском салоне случился наш разговор.
– Володя, вы не любите животных?
– Люблю, но не тех, кто ср…, извиняюсь, гадит у моего порога.
– Надо мяхше с ними. Пушистые такие… Света вот жалуется, говорит – угрожаете убийством.
Эта злыдня, в предвкушении порки, гремела тарелками за моей спиной. Я помрачнел.
– Радий Константинович! Там такой лысый пергамент… Я три года на ботинки копил, приобрел наконец через Посылторг за сорок рублей, а сейчас не могу обуть. Слышали, город в Италии есть – НассАно называется?! Вот и у меня... стоило оставить обувь за дверью.
– А вы одеколонцу, – советует, – одеколонцу внутрь попрыскайте.
Хотел сказать, куда ему попрыскать, да промолчал…
Привык, смирился. Человек – такая скотина, что ко всему привыкает, под все подстраивается. Иногда, выходя из каюты, по инерции вяло переругивался с уборщицей, а недели за две до прихода в Ригу Васька и вовсе пропал из поля зрения. Да и душу заполонило трепетное ожидание встречи. Меня ждали, меня очень долго ждали…
В устье Даугавы ржавую, ободранную штормами тушу плавбазы подхватили четыре буксира и осторожно сопроводили к причалам Вецмилгрависа. Мы, двести двадцать потерянных людей, сгрудились у борта и не могли оторвать взгляд от серой бетонной стенки. На причале играл оркестр, стояли встречающие, а мои глаза судорожно искали в толпе родное лицо.
– Васисуалий, стой! Вася! – резонировал в ушах противный голос официантки Светы.
А Вася – хвост трубой, в бескозырке с золотыми лентами, голубых трусиках и тельняшке, жадно взирая на берег, мотался по планширю. Борт судна и стенка причала еще не сомкнулись, а бешеный кот в затяжном прыжке достиг земли обетованной и ринулся к лежащей поодаль банде местных портовых котов…
Прошло три дня, я давно забыл Ваську и собирался уезжать домой. Он напомнил о себе в последний момент моего прощания с судном. На верхней площадке трапа друзья похлопывали меня по плечу, обнимали, балагурили, смеялись… Я растерянно отвечал, тоже улыбался, а на душе было грустно – кусок жизни прошел и выпал…
– Васисуалий! Ты ли это?!
Вверх по трапу, шатаясь и еле волоча лапы, полз кот. От Васиного былого величия не осталось и следа: он окривел на один глаз, уши были порваны на ленты, а морда в запекшихся блямбах крови опухла, и только резинка от трусов напоминала тот наряд, в котором он ушел в увольнение. Оттянулся за все шесть месяцев рыбачок. Как родного я подхватил его на руки, он доверчиво прильнул к груди, и понес к Свете в каюту.
– Светка, принимай пропажу – своих в беде не бросаем!
Лед в Светиных глазах поплыл слезами.