Страницы Акмолинского патерика
Из воспоминаний Г. Е. Степановой-Ключниковой
4
Через несколько дней ночевки под нарами я почувствовала боль в горле. К вечеру меня бил озноб. Наступила ночь, и я опять улеглась под нары. На утреннюю поверку уже не поднялась. С трудом женщины вытащили меня из-под нар. Я вся горела и теряла сознание. Меня положили у параши. Стучали надсмотрщику, просили прислать врача – все тщетно, лишь на вечерней поверке конвоир передал для меня таблетки стрептоцида. Эта ангина, перенесенная в Бутырской тюрьме, оставила мне на память ревматизм, который мучит меня всю жизнь.
Попав в тюрьму, я сразу поняла, почему были арестованы Василий и Андрей. В камере было много «полек». Все они имели несчастье приехать из Польши или переписывались с родственниками, оставшимися в Польше, отделившейся после революции от России. Их всех обвиняли в шпионаже, заставляли пытками подписывать признания.
Другая, большая часть арестованных были харбинки. Служащие, дети и жены железнодорожников, живших в Харбине и работавших на Китайско-Восточной железной дороге, принадлежавшей России. Дорога эта, по договору с Китаем, была построена при Николае II. Она связывала Россию с Порт-Артуром и Дальним Востоком и обслуживалась русскими. В начале тридцатых годов советское правительство продало КВЖД Японии, оккупировавшей этот район Китая. Тогда-то в торгсине Москвы появились добротные японские товары.
В это время и возвратились с КВЖД русские железнодорожники. Сейчас они все были арестованы и обвинялись в шпионаже.
Третья группа нашей камеры, и, пожалуй, самая значительная, – жены и дети арестованных. Одну, молоденькую, звали Геля (фамилию забыла). Она была дочерью еврея-коммуниста, эмигранта, бежавшего из фашистской Германии сначала во Францию, а потом в СССР. Вся семья Гели была арестована. Она сидела на Лубянке, потом ее перевели в Бутырку. Гелю часто выводили на допрос. Возвращалась она под утро с отекшими красными глазами. Следователь сочинял ей разное, а когда она отказывалась подписывать, сшибал с ног и бил ее головой об пол. Потянулись страшные дни ожидания и надежд. Вызываемых с вещами женщин провожали на волю. А как же иначе? Разобрались в их невиновности и отпускают.
Некоторые говорили, что под угрозами и побоями они подписали признание о несовершенных преступлениях – так это же все неправда!
Многие подписывали на себя еще потому, что «так надо». Почему, отчего, кому это нужно – «так надо» – никто не знал и не мог объяснить. Но это магическое «так надо» ходило из камеры в камеру. Была ли эта нелепость рождена абсурдностью ареста без вины и обвинений в преступлениях без преступлений или это была провокация НКВД для ускорения и облегчения их мерзкой работы?
Несмотря на явную абсурдность, эта провокация имела успех у многих, чьи воля и психика были сломлены. И все же все, находившиеся в камере предварительного заключения, все, не подписавшие и подписавшие на себя, ждали, надеялись, верили, что кто-то мифический, кто-то главный разберется, убедится в их невиновности и освободит. Ну а жены и дети тем более не могли поверить, что их ждет какая-то кара. За что?
Однажды в камеру втолкнули маленькую, худенькую женщину. Она озиралась по сторонам и в испуге жалась к дверному косяку. На нее, как обычно, посыпались вопросы: «Кто Вы? Когда с воли? Что знаете?» В ее глазах стоял ужас, и вместо ответов она отрицательно качала головой.
– Да отвечайте же, – настаивали женщины.
– Я не могу. Вы будете меня бить.
– Успокойтесь, Вас здесь никто не тронет. Мы все здесь такие же, как и Вы, несчастные. Вы жена?
– Нет, я сестра.
– Чья сестра?
– Тухачевского.
Это была Маша Тухачевская. После процесса вся семья Тухачевского была арестована. Сестра долго сидела на Лубянке. Потом ее перевели в Бутырку.
Тюремный день с его процедурами отвлекал от горьких дум. Утренняя поверка, оправка в грязной тесной уборной, где под краном с ледяной водой надо было помыться и что-то постирать. Потом раздача паек хлеба, баланда, десятиминутная прогулка в каменном мешке – совсем как на картине Ван Гога. После вечерней поверки и окрика надзирателя:
«Лягайте» – начиналась ночь, а с ней вызовы на допросы, душевные муки, страх, предчувствие худшей беды.
Дверь отворялась и зычный окрик: «Такая-то без вещей» – будил камеру. А когда удавалось заснуть, снилось всегда одно и то же. Снилось, что я на воле, дома, в институте, у моря, в гостях, но всегда на воле – свободная, счастливая. Во сне я часто рассказывала, что мне снился страшный сон, будто я арестована и сижу в тюрьме. Пробуждение было ужасно. Тюрьма была не сном, а действительностью, а свобода, родные люди, дом – все сном.
– Боже мой, почему этот ужас не сон? Почему сон та моя нормальная человеческая жизнь? Почему я здесь? За что я здесь? Я, ни в чем не повинная, никому не причинившая зла, не совершившая никакого аморального поступка, я, к которой все всегда хорошо относились, любили, я в тюрьме, где раньше сидели лишь преступники, убийцы, воры. Слезы бежали из глаз. В отчаянии я кусала руки, чтобы не рыдать громко, не будить таких же, как я, несчастных.
Продолжение следует.