«От этой кутерьмы я так устал, что песок, забившийся в приводные ремни ума, стал скрипеть на зубах… Помню только, что я молился, и что Господь призадумался. Конечно, Ему было угодно наказать меня, но ни в этом месте и ни в этот час… Тут и случился казус, после которого вожжа, попавшая истории под хвост, направила меня в павильон, набитый чертями. Иду, а сам думаю: «Как возможно, что я валяю дурака на студии, и в тот же час дрожу от страха в аудитории № 218-ть?» Шум и гам взбодрили, но, когда в опохальщике, отгонявшем мух от «повелителя», я узнал себя, да ещё в каком-то шутовском колпаке, в позе подобострастия, с верноподданническим блеском в крысиных глазках, мне стало не по себе.
— Что за шутки? — спросил я у актрисы в костюме ведьмы. — Если это розыгрыш, то довольно: я уже оценил юмор и хочу на боковую…
— Никакого розыгрыша, — с потухшим окурком, торчавшим из щербатого рта, дамочка схватила меня за руку и втолкнула в толчею.
И тут мерзости, что я совершил, и те, что ждали своего часа, обрели тела и стали шествовать за мной двумя колоннами, как плакальщики за гробом. Меня стало знобить, а кровавый и липкий пот струился по лбу и обжигал роговицы. Тут грех мой, дерзко рассмеявшись, соскочил с «лица» и чинно стал вышагивать перед дверьми, за которыми бесы принимали жалобы и ходатайства от падших духов. Думая, что чист, я изгваздался о падаль, в которой без труда узнал свою распластанную душу; думая, что, привив себе штамм прелести, всучу человечеству иммунные клетки, я погряз в самообмане.
— Какой жалкий хоррор, — промямлил я, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
Я споткнулся о кабель, проковылял метров пять и упёрся носом во все лукавого и все злобного врага. С копной вороньих волос, изящно отброшенных на затылок, и с шёлковым шарфом, полоской бисквита окаймлявшим прогорклый корж пальто, владелец зонта трости стоял спиной ко мне, и в руках, заведённых за спину, разминал моё обстряпанное «дельце». Люцифер обернулся и сверкнул мне платиной своих коронок. И тут же в уши мне ударил хруст челюстей. Вскинув голову, я увидел, как тля поедает светозарную нить, чтобы ворсистый, расшитый арабесками, домотканый ковёр Духа Святого больше не радовал моих глаз.
— Представь, устыжённый тобой, я взял колу, попкорн и уснул на том же самом месте, — рассмеялся бес, но тут же осёкся, натянув на лицо, мину глубокомыслия. — Этот «Сталкер» крепкий орешек… Но я хочу, чтобы ты взбодрил здешних, сняв что-нибудь попроще…Я заплачу. Подберу звёзд, массовку… У меня своё агентство… В детстве все лица босые, и только грех придаёт им своеобразие…
— Как долго я мёртв?
— Ха-ха-ха, — рассмеялся Люцифер. — Чтобы жить в аду, не обязательно умирать...
Бес раскрыл свой зонт-трость Олле-Лукойе, и оттуда посыпались конфетти, хлопушки и мыльные пузыри всех размеров.
— Сферы? — тут я оживился. — Вложены друг в дружку, как матрёшки в сестру.
— Это всего лишь идеи, — он по-деловому окинул взглядом своё ментальное хозяйство. — Ад кишит идеями, здесь они рождаются, делают первые шаги и умирают, не оставив завещаний…
— А где же стигийское болото, круги, щели, рвы?
— Ад — это головы, в которых нам предстоит куковать.
— Ты хотел сказать — умы?
— Вот именно… Все мы томимся в чьих-то умах. И тот, кто принял нас на постой, решает: вытолкать в шею нашу мысль или взять на поводок, как собачонку…
— Но я человек…
— Ты — мысль, родившаяся в уме. Остаётся выяснить — в чьём?
Он раскрыл и раскрутил свой зонт и миллиарды галактик, звёздных скоплений и чёрных дыр пронеслись перед моим взором, оставляя на небе, переливающийся всеми красками лазорево-жемчужный шлейф.
— Взгляни на эти тёмные фракции, словно стёкла со сколами, сквозь них всё кажется мутным, едва различимым…
— Вижу…
— Это мысли убийц… Все планы насильственных смертей, когда-либо посещавшие умы.
— Как они мерзки! Покинем это место.
— Как прикажешь, — он прижал руку к груди в знак покорности, а затем ловким жестом фокусника сложил зонт-трость. — А вот другое узилище… Взгляни на эти сухие и ломкие стебли из пены, которую смахнули с губ ангелы…
— Что это?
— Логические ошибки, — бес прочертил пальцем линию, и латинские литеры выстроились перед моим взором, как осиный рой. — Вот «ad personam», с помощью этого аргумента заносчивый спорщик переходит на личность собеседника: «Ты глуп и уродлив, приятель, поэтому твой тезис неверен». — Он стёр надпись ладонью и извлёк из Ничтó следующий фрагмент. — А вот «argumentum ad nauseam», довод этот болван талдычит, пока у оппонента не возникнет рвотный рефлекс. — Упрямство достойное осла. — Чёрт рассмеялся по-детски заразительно, сложил губы трубочкой, сдул строку, а следующую извлёк из рукава пальто, как краплёного туза. — А с помощь «argumentum ad baculum» наглец угрожает бить палкой каждого, кто осмелится ему перечить. — И все они надменны, эти ошибки... Проходу не дают… Подавай им глупцов, словно ад брачное агентство…
— Выходит, идеи выбирают головы, а не наоборот?
Бес щёлкнул пальцем, и из воздуха соткался старик в хламиде, бликующей в лучах закатного солнца.
— Познакомься, — князь тьмы указал на поток нейтрино, формой напоминавший человека, — когда-то идея эта принадлежала Горгию из Леонтины, а теперь она сторожит ворота ада. — Он похлопал по плечу старика. — Этот ритор прожил сто восемь лет, но дорог мне не тем, что коптил небо дольше прочих софистов, а своими побасёнками… Ну-ка, изреки…
— Ничего нет, а если что и есть, то не познаваемо, а если познаваемо, то не передаваемо другим, — дерзко прохрипела тень, не довольная тем, что её потревожили.
— Слышал?
Но, увидев, что я думаю о «своём», дьявол подошёл и в шутку ткнул меня в бок зонтом, чтобы вывести из оцепенения: — Ты читал Горгия?
— Нет…
— И зря, — он взял меня под руку, и мы закружились втроём в потоке невидимой магмы. — Горгий намял бока Пармениду, сказавшему: бытие «есть», а небытия «нет».
— Но бытие есть…
Люцифер отшвырнул меня от себя. Я несколько раз перекувыркнулся в воздухе и все трое мы зависли над эмпиреем, где властвовали бури и огненные вихри.
— Не зли меня, человек, — сказал повелитель.
— Но ведь кто-то же разозлился, и даже показал свою неучтивость, — сказал я. — И этот кто-то — ты! Следовательно, если есть грубость, есть и грубиян.
— Вижу, ты силён в диалектике… Значит, осведомлён и о бытии. И где же оно, твоё «бытие»? — спросил бес. — Расскажи о сущем, или укажи на него пальцем, как Кратил.
Тут он исчез вместе с Горгием. Я обшарил глазами Универсум, побывал во всех медвежьих углах за-ничтойности, но обоих и след простыл. Я даже выбросил вперёд руку, ища вещь, предмет, явление. Но нигде не было ничего определённого. И тогда я указал пальцем на себя.
—Ха-ха-ха, — владелец зонта-трости соткался из ничто. — Тебя-то как раз и нет, приятель. Ты мёртв или недостаточно жив, как «кот Шрёдингера».
— Что же тогда есть, если нет ни меня, ни тебя, ни Бога, в которого, полагаю, ты не веришь?
— Да ничего нет… И давай прекратим толочь воду в ступе…
Мы неслись в потоке нейтрино как две корпускулы/волны, не зная преград, и не понукаемые ни волей извне, не силой изнутри.
— Ты здесь. И даже не спросил — почему?
— Почему?
— Да потому, что тебя гнетёт тайна сиротства. Ты бастард, и этим мучаешься…
— Я не подкидыш!
— И кто же твой отец?
Я опустил лицо. Он прервал полёт, и мы очутились в узилище, где томились мысли, приходящие в голову детоубийцам.
— Ты стыдишься сиротства. Мать отмалчивалась. Но я могу назвать имя отца.
— Не смей!
— Но ты бы хотел повидаться?
— Зачем? И к тому же, едва ли это доставит ему удовольствие…
— Тогда скажи, только правду, как на исповеди… узнав, что отец твой убийца, что осуждён и отбывает срок, что тебе дали свидание, ты бы поехал?
— Поехал…
— А если он совратитель, увивающийся за девочками и мальчиками… услышав это, ты бы закрыл дверь перед его носом?
— Не знаю… Наверное, не смог бы…
— Вот и я бы не закрыл. А ведь мой старик изгнал меня, не дав даже слова вымолвить. Всё он спланировал, и даже моё падение в ад. Но я не таков. Я хочу всё исправить. Вот, скажи: в чём вина Иуды? Разве поцелуй его не был предопределён? Иуду с пеной у рта оправдывает Леонид Андреев. Читал?
— Читал…
— Но Иуда виновен. И виновен не в том, что согрешил, а в том, что не возроптал, не сказал: не желаю потакать: ни тебе, Господь, ни тебе, сатана.
Он раскрыл передо мной зонт-трость, раскрутил, и взору моему предстала сцена из фильма Пьеро Паоло Пазолини «Евангелие от Матфея». Иуда. Христос. Тайная вечеря.
— Иуда мог вернуть билет обоим, как Иван Карамазов, — сказал бес. — Но истребовал рассаду зла, взрыхлил и унавозил почву, засеял чертополохом, обмолотил, замешал тесто на слюнях дiавола и испёк бесовской кулич.
Он сложил зонт, и череда чёрно-белых образов из фильма юркнула в щель между спицами.
— Я привёл тебя сюда, сын мой, — сказал Люцифер, — не потому, что душу твою светлую, намереваюсь похитить, а затем только, чтобы свою спасти и твоей не воспользоваться… Видишь, как я честен… Я явил тебе свою слабость в надежде, что ты не злоупотребишь доверием.
— Я это ценю…
— А если бы я сказал, что раскаиваюсь, что хочу прервать поток злонамерений, ты бы помог мне?
— Помочь тебе, в чём? — сказал я, почувствовав, как жернова моего ума, сорвав приводные ремни, жуют металл.
— Если бы я сказал, что хочу совершить вылазку внутрь себя, к началу, к незамутнённым истокам, ещё не разделённым фракциями… если бы я сказал, что нуждаюсь в целостности, девстве, гиме́не, ты бы помог?
— Не пойму, о чём ты просишь…
— Я хочу вернуться к точке, с которой всё пошло наперекосяк. Начать сначала…
Он нежно обвил мою шею, плечи, развернул лицом к себе.
— Взгляни мне в глаза, возлюбленный мой, чадо моё, сокровище… Узнаешь ли? Ведь я отец твой… Я тот, кто макнул перо в чернильницу…
— Не смей оскорблять мать. Ты — луковый лжец!
— Прости! Я причинил боль! Я позлить тебя хотел... Посмотреть — оскорбишься или нет. Я испытать тебя хотел... Можешь ударить. Вот моя щека… Бей!
И тут владелец зонта-трости подставил под мою, уже было занесённую руку, свою правую щеку.
— Бей, раз замахнулся!
— Нет…Не могу, — заревел я, как раненый зверь, и отошёл вправо, хотя понятие «правое» и «левое» теряли всякий смысл в том месте, в котором мы очутились.
Бес виновато потупился. Подошёл и взял меня под руку.
/
— Прости! Я лишь убедиться хотел, сын, что ты ударить осмелишься, что чёрта не испугаешься… А теперь я тебя ещё больше люблю за то, что честен, смел, и что душа светла, что нет в ней червоточин…
Мы медленно пошли рука об руку. В ушах зазвенело. И я почувствовал, как слова беса, согретые в чаше для приворотных зелий, вскружили мне голову».
ПРОДОЛЖЕНИЕ читайте в комментариях...
— Холодно, — дрожа всем телом, произнёс я, и ум мой сковала лазорево-жемчужная корка льда. Но мысли, казалось, приросшие к заиндевевшей стали бесовского рассудка, я смог уберечь, — так мальчишка, лизнув обледенелое железо, с болью и кровью отрывает прилипший язык.
— Потерпи, я дам всё, что пожелаешь! — Князь мира простёр пятерню над штрафными ротами идей, незримыми шеренгами, печатавшими шаги на плацу. — Положу к твоим ногам горы, моря, кальдеры вулканов и подводные впадины, недра и литосферу, галактики и мультиверс… А потребуешь, извлеку из подпола все миры Бруно, все эйдосы Платона, все субстраты Аристотеля… Я отец твой, а ты — сын… Нас разлучили… Но мы нашли друг друга. Я не видел твоего взросления. Ты не знал моей отцовской любви… Но вдвоём мы наверстаем упущенное, дитя возлюбленное, кровинушка единородная! Я окуну тебя в Ничто́. А затем зачну, выношу и изгоню из своего лона… Ты не будешь знать гипоксии, тебя не выдавит акушерка… Я залижу твои раны, услышу твоё «Агу…» и увижу твой первый шаг… А потом, когда ум твой родится для знания, я вложу в тебя все книги, когда-либо написанные, чтобы избавить от походов по лавкам букинистов… Отныне ты не бастард, не безотцовщина, не сирота… Видишь, мой мальчик, как я любвеобилен и щедр…Я привёл тебя в ад, чтобы смыть свой позор, своё жестокосердие… И вот я стою перед тобой с коробкой просроченных конфет… Простишь ли ты старого дурака? Не оттолкнёшь ли? Я у края пропасти! Не позволь мне сорваться! Сын мой, любовь моя… Руку! Руку мне подай…
Люцифер простёр ко мне обе руки для объятия.
— Прочь, змей! — я оттолкнул его. — Как душно… На воздух… К свету…
И в тот миг, когда бес, содрогнувшись, уставил в меня зрачки размером с галактику, душу мою вырвал из его цепких объятий Ангел Господень… В час волка я отважился на вылазку. Медленно и бесшумно отворив дверь, я нырнул в кромешную тьму и на цыпочках дошёл до мужской уборной. Нащупав дверную ручку, я потянул створку на себя, но, услышав скрежет, вонзивший два ряда волчьих зубов в барахтавшуюся в предсмертных конвульсиях ночь, я замер в тревожном ожидании. Грохота сапог я не дождался, и, решив, что крепкое вино сморило циклопов, вошёл в туалет. Нащупав выключатель, я поостерегся зажигать свет. Весь ужас пережитого, все сцены, участником которых я стал, изготовили снаряд, вогнали его в мой организм, снабдили гильзой, порохом, пыжом, а затем произвели выстрел. И тут же меня вывернуло «швами наружу»... А когда, нащупав кран, я пустил тонкой струйкой воду, вулканическая лава и пепел, сорвавшие крышку кальдеры, обсыпали меня с ног и до головы. Попыткам соскрести нечистоты с одежды, лица и рук я отвёл час, в течение которого боролся с приступами тошноты и вправлял вывихнутую кость уму, который уже пообвыкся с хромотой и готовился подволакивать мысли, как инвалид — «фантомную боль». А, почистив пёрышки, я стал протискиваться в створку, опасаясь предательского пения петель. Затем, не имея мужества длить пытку, решительным жестом распахнул ненавистные врата ада, пересёк коридор, ворвался в аудиторию и заперся изнутри. Отдышавшись, я стал ждать визитёров. И бес, с любопытством следивший за трепетом мотылька, чей полёт вот-вот прервёт жар раскалённой лампы, стоял позади меня, скрестив на груди обе руки. Прежде участливый и заботливый, Люцифер пылал местью за моё презрение к его отцовским чувствам, но терпеливо нанизывал козни на шампур, помня, что месть — блюдо, которое подают холодным. Я бросил взгляд полный безрассудства на место, где, как мне казалось, стоял искуситель, но никого не увидел. Выходит, я и на самом деле болен! И болен давно.
Внутренним взором я упёрся в предел, который был мне установлен. Разве не мои тщеславие, честолюбие и эго снабдили холестерином ум и чувства, чтобы тромбами законопатить кровоток здравомыслию? А, ссудив воображению капитал, разве я не обнаружил, что своеволие одержало верх над дисциплиной, а фантазмы заполнили пустоты, прежде уготованные постам и молитвам. И разве в том, что каверны души, зацементированные ангелами, я расковырял, чтобы поселить в прореху беса, которого зачал, вынес и изгнал, как организм, обходящийся без мужского семени, — разве всё это не указывает на мой порок? Я только подступался к мысли, что бросить перчатку чёрту равносильно тому, чтобы высечь себя самого, но не как унтер-офицерская вдова, которая лишь публично осрамилась тем, что чесала языком без меры, а высечь в смысле внутреннего саморазоблачения и самообличения. К такому нравственному суду я не был готов. Я был слишком слаб, чтобы со всей любовью и трепетом душевным исполнить вердикт совести, голос которой охрип от частых призывов. Мысли путались. Я не мог взять в толк, где я нахожусь, какое тысячелетие на дворе, и куда бежать, если, раздавшийся с небес трубный глас, оповестит мир о пришествии Дня Гнева Господня. Я взглянул на часы — без четверти пять. Мне требовался отдых. И, забившись в свою щель, как короед под луб, я провалился в сон, в котором меня выстукивал и склёвывал вьюрок»
Полный текст повести «Люцифериада» читайте на https://clck.ru/33jKnj
