Она не знала, где находится. Она словно парила в тёплой тёмной пустоте, и вокруг не было никого. Как ни странно, её это не пугало. Она помнила яркую вспышку боли в груди и, кажется, в ноге, помнила, как тело, вибрирующее от адреналина, вдруг отказалось ей повиноваться… А больше не было ничего. Только темнота и тепло.
Воспоминание о ранениях тоже не пугало. Оно казалось блеклым и полустёртым, словно старая фотография, на которой запечатлены люди, не имеющие к ней никакого отношения. Она ощущала великий покой, граничащий с равнодушием.
- Карина…
Кто это и кого он зовёт?
- Карина, дочка…
Прикосновение ко лбу. Странно знакомое. Широкая мозолистая ладонь, жёсткая, но удивительно нежная.
- Карина…
- Папа?!
Темнота вдруг перестала быть пустотой. Её наполнил вихрь образов и ощущений, давних, почти забытых – ласковый голос, колючие кончики усов, щекочущие щёку, гладкость фарфоровой чашки с кофе, над которым курится пар, весёлые карие глаза под густыми бровями, добродушный раскатистый смех, сильные надёжные руки, подбрасывающие её высоко-высоко, к солнцу, выше птиц, выше неба, и она заливисто хохочет, потому что знает, если не полетит, то приземлится в те же самые руки, роднее которых нет на свете…
- Папа… Папочка!
- Я здесь, дочка, я здесь…
- Мы оба здесь, доченька…
Ещё одно знакомое прикосновение – кончики пальцев у виска, на подушечке безымянного – крохотный шрамик от старого ожога. И новый вихрь воспоминаний – тёмно-зелёный платок с выбившимся из-под него чёрным завитком, тарелка, которую решительно ставят перед ней чьи-то руки, натруженные, но всё ещё красивые, изящные, на правой – потускневшее обручальное кольцо, и мягкий голос, пытаясь казаться сердитым, выговаривает: «Ты должна есть, дочка! Эта беда тебя не сломает, у тебя вся жизнь впереди!», и ей подтыкают одеяло, и поют старинную колыбельную, как ребёнку, но она уже давно не ребёнок, и никто не подбросит её выше птиц и выше неба, а то, что с ней сделали…
- Мама Зухра!
- Я здесь, моя девочка…
- Мама, папа… Как хорошо, что вы пришли!
- Мы и не уходили, малышка. – Знакомый смешок. – Разве мы можем тебя оставить? Мы всегда рядом…
- А сейчас тебе пора просыпаться, доченька. – Женский голос ласков, но настойчив. – Пора вставать.
- Но я не хочу! Там… там больно и страшно, и… там смерть!..
- Не только. – Женский голос звучит мягкой укоризной. – Там радость, там свет, там любовь… Там жизнь.
- Там тебя ждут. – В мужском голосе слышна улыбка. – Тебя очень ждут. Пора вставать…
Голоса рождают серебристое эхо, и в этой мерцающей дымке возникают новые образы – светловолосый мужчина уронил голову на край больничной кровати, он не спит, он словно оцепенел от невыносимой, чудовищной усталости и тревоги, и золотые пряди пронизаны белыми, как снег, нитями… Девушка с короткими пышными волосами и красноватым лицом обнимает старушку, и обе очень стараются не плакать… Высокий седой человек утешает красивую женщину средних лет, которая смаргивает слёзы, глядя в экран смартфона… И ещё много лиц, мужские, женские, молодые, старые… А потом всё застилает яркая, как фотовспышка, картина: детская кроватка и в ней – сладко спящий младенец, и солнечный луч запутался в светлом хохолке надо лбом малыша. Картина двоится перед глазами и медленно тает в темноте.
- Пора вставать, дочка.
- А как же вы? Я хочу с вами… я так соскучилась…
Она пытается поймать в темноте их руки, любимые, родные, тёплые, продлить их прикосновения, продлить встречу хоть на… на сколько?
- Не сейчас…
- Не теперь…
- Позже…
- Время ещё не пришло…
- Не грусти…
- Мы всегда рядом, доченька…
- Мы всегда рядом…
Голоса удаляются куда-то ввысь, тают, они уже едва слышны – и окончательно растворяются в серебряной пелене. А Карина вдруг обретает тело, и после тёплой невесомости оно кажется страшно тяжёлым и тянет её вниз с такой силой, что она падает, падает, падает…
…и со стоном открывает глаза.
******************************************************************
Он стоял у окна и смотрел на ночной город, изредка потирая воспалённые от бессонницы глаза. Время от времени луну затягивали тучи, и тогда из отражения в оконном стекле на него смотрел измученный пожилой человек с глубоко запавшими глазами, двухдневной щетиной и глубокими морщинами, рассекавшими лоб. Вот уже третьи сутки Магомед Шапиевич не мог толком уснуть. Мятущийся разум терзала единственная мысль, полная ядовитой горечи: где? Где он так ошибся? В какой момент так тщательно обдуманный и любовно выстроенный план пошатнулся, как хлипкий карточный домик, и посыпался в тартарары? Почему он не смог разглядеть, почувствовать в Али сумасшествие? Как же умело играл этот негодяй!.. Он казался идеальным племянником, стал почти сыном, завоевал их полное и абсолютное доверие... Если бы не это происшествие, Али вошёл бы в семью Магомеда Шапиевича зятем. И что потом? Два одержимых идиота, Лейла с муженьком, составили бы отличную пару сумасшедших... Страшно подумать, каких внуков они бы произвели им с Меседу!..
Лейла… Одному Аллаху ведомо, как она узнала о перестрелке! Ведь в клинике, где она лечится, больным запрещены гаджеты, чтобы не усугублять их нервные заболевания и сосредоточиться на лечении. Но она каким-то образом раздобыла телефон, позвонила отцу и закатила грандиозную истерику. «Ты обещал, что он станет моим мужем! – визжала дочь. – Ты даже не дал мне его трахнуть хоть раз, ты, долбаный старый…» И ещё минут пять отборного мата, который Магомед Шапиевич сперва пытался прервать, но потом просто отключил и заблокировал номер. Через час Лейла позвонила с нового номера – воровала она, что ли, эти смартфоны?! После третьего звонка Магомед Шапиевич не выдержал, связался с Олегом Павловичем и настоятельно попросил подкорректировать фармакологическую сторону лечения – увеличить дозировку, сменить препараты на более сильнодействующие, словом, сделать хоть что-то, чтобы купировать истерическую ярость дочери. Они с доктором беседовали почти полчаса, и Олег Павлович согласился, но при условии, что Магомед Шапиевич подпишет в клинике бумаги о том, что всю ответственность за возможные последствия берёт на себя. Алиев-старший оставил жену с Хизри и поехал в клинику.
Визит занял не более десяти минут, в течение которых он выслушал сообщение об ухудшении морального состояния его дочери и подписал все необходимые согласия. Встречаться с Лейлой он отказался, объяснив это тем, что не хочет ненароком усложнить ситуацию. На самом деле ещё одной истерики – уже лицом к лицу – Магомед Шапиевич просто не выдержал бы.
