Слово «скулшутинг» — в переводе с английского «стрельба в школе» — вызывает панику и страх. Обозначает оно вооруженное нападение не только на школы, но и на детские сады, колледжи, техникумы и университеты. Возникло понятие в США, где проблема довольно давно признана на национальном уровне.
Сегодня, к сожалению, слово прочно вошло в международный обиход, в том числе и в нашей стране.
Только за последние годы в России произошло несколько крупных трагедий.
- В мае 2021 года бывший ученик гимназии № 175 в Казани совершил нападение на свою школу. Погибло девять человек, 32 получили травмы.
- В сентябре 2021 года студент Пермского государственного университета устроил стрельбу на территории кампуса. Погибло шесть человек, 47 пострадали.
- В апреле 2022 года 26-летний мужчина напал на детский сад «Рябинка» в поселке Вешкайма Ульяновской области. Погибло пять человек.
- В сентябре 2022 года выпускник школы № 88 в Ижевске беспрепятственно ворвался в здание и устроил стрельбу. Погибло 18 человек, 23 пострадали.
Государство в лице Минпросвещения винит во всем интернет и компьютерные игры, пытается принимать меры по обеспечению физической безопасности школьников, например проводит учения по безопасности в школах. И предлагает квалифицировать нападения на школы как теракты.
В 2019 году был принят национальный стандарт Российской Федерации «Обеспечение безопасности образовательных организаций». В частности, согласно его требованиям, в школах должны присутствовать охранники, прошедшие специальную подготовку, технические средства защиты: контрольно-пропускные пункты, стационарные посты охраны, ограды, средства контроля (видеокамеры, сигнализации, тревожные кнопки).
Несмотря на это, случаи скулшутинга не становятся реже. Психологи говорят о необходимости понимания самого феномена скулшутинга и тщательного его анализа для предотвращения подобных трагедий.
О природе скулшутинга и о том, что может сделать общество, чтобы обезопасить детей, «Такие дела» поговорили с Ульяной Гриненко, педагогом-психологом, клиническим психологом, аспирантом кафедры клинической и судебной психологии Московского государственного психолого-педагогического университета, Светланой Котовой, психологом-педагогом Екатеринбургского центра поддержки несовершеннолетних «Диалог», и профессором Питером Лэнгманом, автором научных статей и книг, в частности бестселлера «Почему дети убивают. Что происходит в голове у школьного стрелка».
— Когда появилось понятие «скулшутинг»?
Питер Лэнгман: Достоверно сложно определить, когда и где скулшутинг возник. Я обычно определяю началом инцидент 1966 года. Вооруженный мужчина напал на Техасский университет в Остине, убил свою мать и жену, а после забаррикадировался наверху башни одного из корпусов и сверху расстреливал людей. Погибло 14 человек, 31 пострадал.
Однако это был не был первый случай в истории США, скорее первый случай «современной эпохи» скулшутинга. Некоторые определяют началом скулшутинга другие даты, значительно более ранние. Иногда нападения не являются строго стрельбой — например, используют взрывчатку. Так, например, в 1927 году в США мужчина заложил в подвале одной из школ огромный заряд взрывчатки. Сдетонировала только ее часть, но этот случай до сих пор остается самым кровавым инцидентом в истории нападения на школы в США.
Наверняка сложно сказать, почему в определенный момент истории люди начали приходить в образовательные учреждения с оружием. Стал легче доступ к оружию? Оружие в руках граждан стало мощнее и эффективнее? Развитие телевидения и интернета стало обеспечивать преступникам известность? Все эти факторы действительно есть и играют свою роль.
Ульяна Гриненко: Около середины 1970-х годов в США появился феномен скулшутинга, по крайней мере он вышел за пределы только американского публичного поля. Важно отметить, что скулшутинг отличается от инцидентов, происходящих из-за бытовых конфликтов или самообороны. Это нападение на учащихся, педагогов и других сотрудников школы. Нападавшие так или иначе связаны с образовательной организацией, на которую нападают.
— Происходят ли сегодня нападения на школы чаще, чем, скажем, десять лет назад?
УГ: Статистика США показывает, что сократился средний промежуток времени между случаями скулшутинга. В 1999 году этот промежуток составлял 124 дня, в последние годы — 77 дней.
В России количество инцидентов существенно реже, слава Богу. Но нужно учитывать, что скулшутинг — это не только то, что произошло, но и то, что успели предотвратить. Не все инциденты попадают в СМИ. С одной стороны, это искажает статистику, но с другой стороны, в целом это правильно. Освещение в СМИ событий вокруг нападения привлекает общественное внимание к маргинальным людям, одаривая их статусом знаменитостей. Это не очень хорошая история.
— За время вооруженного конфликта в Украине количество случаев использования оружия в уголовных преступлениях внутри России увеличилось. Как вы считаете, оказывает ли СВО влияние на обстановку внутри общества?
ПЛ: Один из факторов, влияющих на количество любых вооруженных инцидентов, — уровень стресса в обществе. Стресс ставит людей в непростое положение, что увеличивает риск возникновения любых форм насилия. Страна, находящаяся в состоянии вооруженного конфликта, испытывает экстремальный стресс, который может побудить людей действовать жестоко. Но при этом не стоит забывать и о значении личности тех людей, которые совершают нападения.
— После любого военного конфликта в обществе неизбежно появляется большое количество людей с травмирующим военным опытом, у которых есть дети, а также дети, которые сами пережили травмирующий опыт. Взять хотя бы чеченские войны — как в начале 2000-х годов решалась эта проблема? Помогало ли государство и общество детям в такой ситуации и как помогает сейчас?
Светлана Котова: Не могу ничего сказать про то, как раньше государство реагировало на подобные вещи. По моим ощущениям, никак, хотя уже в те времена психологи работали и пытались делать базовые вещи.
Сейчас ситуация изменилась. Поскольку я работаю в муниципальной организации, Центре психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи (ППМС), я знаю, что государством какая-то работа в этом направлении ведется. В рекомендательном порядке психологов агитируют больше обучаться помощи в кризисных состояниях, состояниях посттравматического расстройства при насилии. Но, к сожалению, все это очень условно. Да и далеко не каждый психолог готов работать с такой тяжелой темой. Мы [сотрудники ППМС-центров] стараемся готовить школьных педагогов и психологов к тому, чтобы они могли хотя бы не пугаться, не замалчивать и разговаривать на эти темы. Но это сложно.
Налаженной эффективной системы, которая могла бы хотя бы сгладить психологический ущерб (а он, безусловно, будет огромным), нет. В вашем вопросе есть правильное словосочетание «государство и общество». В обществе есть такое явление, как добровольная помощь, например психологи-волонтеры. Еще во время пандемии я работала в волонтерской организации «Мы рядом», сейчас там в том числе есть и волонтеры, которые оказывают помощь тем, кто оказался в трудном положении в связи с СВО. И это очень важно.
Я считаю, что психолог должен быть «вне политики», как любой врач. Он должен помогать прожить человеку страшные, кризисные времена и травмирующие события вне зависимости от того, на чьей он стороне. Психологу нужно быть космополитичным, потому что он тот, кто помогает человеку выжить и сохранить себя, свою семью и свои смыслы.
По моему мнению, сегодня психологов, которые работают с детьми, недостаточно. Государство должно обращать на это внимание и выделять больше средств для обучения специалистов. Потому что помощь десяткам тысяч людей, которые пострадали — и физически, и психологически, — нужна. Их будет все больше и больше, и посттравматический синдром на долгие годы останется шлейфом этих событий — в школах и в целом в обществе.
— Как влияют на стрелков внешние обстоятельства: увлечение «неправильной» музыкой, агрессивными видеоиграми, жестокими фильмами и видеороликами?
УГ: Здесь важный вопрос — что является первичным: просмотр фильмов с жестоким сюжетом, агрессивные видеоигры или же сформированная направленность человека на насилие, которая возбуждает подобные интересы. Многие эксперты склоняются к тому, что внешние стимулы в виде потребляемого контента далеко не всегда ответственны за скулшутинг, это просто косвенный признак.
ПЛ: Влияют и внешние факторы, и внутренние. Например, в США большинство подростков играют в видеоигры, смотрят фильмы и телешоу с жестоким содержанием. И только единицы из них совершают акты насилия, поэтому нельзя говорить о причинно-следственной связи контента и нападения. Всегда нужно анализировать и то, какой личностью является преступник.
— Опишите условный портрет стрелка.
ПЛ: Можно выделить три типа школьных стрелков. Первый — психопатический тип. Людям этого типа свойственны нарциссизм, отсутствие эмпатии и какого-либо сожаления о произошедшем. Некоторые из них — садисты, которым весело проявлять силу и агрессию. Второй — психотический тип. Это люди с психическими расстройствами, как, например, шизофрения. У них могут быть галлюцинации или бредовые переживания, а на убийство могут вдохновить голоса в голове, ложно воспринимаемые ими как опасность. Людей третьей категории я называю «травмированными». Их психика пережила множество травмирующих событий. Обычно они растут в семьях с жестоким обращением, алкоголизмом или наркоманией. Такие дети видят насилие дома, подвергаются ему там, привыкают к нему.
При этом множество людей, которые подходят под описание того или иного типа, тем не менее никогда не совершат нападений. Сама по себе личность стрелка без влияния социальных и врожденных обстоятельств тоже не является исчерпывающим объяснением причин. Скулшутинг имеет биопсихосоциальную природу.
УГ: Если мы будем выстраивать портрет потенциального скулшутера, то упустим многие моменты и детали — это во-первых. Во-вторых, мы будем клеймить и стигматизировать тех, кто на самом деле не собирается совершать преступление, но чей портрет схож с описанным.
Научное сообщество сейчас пытается создать некую типологию скулшутеров для прогнозирования подобных инцидентов. Однако проблема в том, что все исследования строятся на ретроспективе, то есть исследуют то, что уже произошло. Не существует конкретных личностных признаков или условий жизни, которые предскажут, кто совершит нападение в школе. Например, я считаю, что такой фактор, как буллинг, преувеличен. Сам по себе буллинг — недостаточное условие для совершения скулшутинга. Многие «изолированные» от сверстников ученики не совершают нападения. Или, например, увлечение ребенка оружием не делает из него угрозу — у всех интересы разные. Возьмем биатлон — вид спорта, где стрельба имеет большое значение, но мы же не считаем, что биатлонисты — потенциальные скулшутеры.
— Возможно ли заметить, что ребенок собирается совершить нападение? Может быть, не личностные черты, а какие-либо признаки в поведении могут быть сигналом?
ПЛ: Для этого в США мы используем модель оценки угрозы. В каждой школе создаются специальные группы, занимающиеся таким анализом. В их состав входят обычные работники школы, прошедшие специальное обучение по вопросам безопасности детей. Если вы учитель и ваш ученик говорит, что его друг написал в социальной сети о желании устроить стрельбу в школе, то вы можете обратиться к специалистам из этой группы. Они подготовлены к таким ситуациям и помогут определить, насколько реальна угроза или это всего лишь шутка или недопонимание.
Главная идея заключается в том, что данная модель не должна включать в себя наказание. Работа педагогов по этой модели ведется не для того, чтобы доставлять ученикам неприятности, а только для идентификации потенциального нарушителя, предотвращения насилия и оказания помощи, которая может потребоваться. Его жизнь в обществе должна быть комфортной для него.
Модель оценки угрозы — лучший способ предотвратить нападение, потому что это позволяет обнаружить стрелка до того, как он придет в школу с оружием. И такая система работает.
УГ: Есть явные признаки поведения, которые могут сигнализировать о ситуации. Например, сообщения о планируемом нападении — трансляция этих идей в социальных сетях, героизация стрелков Колумбайна. Это и предсмертные записки, которые оставляют стрелки, — нередки случаи, когда скулшутинг завершается суицидальной попыткой. Интересен такой факт: за рубежом нападавшие обычно совершают суицид, а в России чаще всего скулшутинг заканчивается задержанием.
Да, явные признаки видны невооруженным глазом, но никто не знает, совершится ли действительно скулшутинг. Невозможно точно спрогнозировать поведение человека. Поэтому, на мой взгляд, так важна профилактика.
— Что может сделать общество, чтобы обезопасить детей?
ПЛ: Важный вопрос — законодательное регулирование оборота оружия. Не знаю, какие законы действуют в России сейчас, но государство должно знать, у кого есть оружие, контролировать его хранение, также обучать семьи с детьми тому, как не допустить трагедии из-за оружия.
И главное, государство должно заботиться о психическом здоровье общества и отдельного человека. Если становится известно, что кто-то планирует совершить нападение, а особенно если он при этом еще не нарушил никаких законов, человеку нужно помочь. Такая система, конечно, должна быть едина во взаимодействии федерального уровня и местного.
УГ: Проблема не в том, чтобы предсказать нападение. Проблема в том, чтобы вовремя оказать помощь ребенку, который оказался в зоне риска. Необходимо менять его социальную среду: чем она дружелюбнее, человечнее, теплее, чем больше в ней взаимного доверия, тем лучше. У ребенка появятся ресурсы, чтобы справиться с личными травмами и переживаниями. Он будет знать, что в безопасности вне зависимости от того, что мы пытаемся предотвратить: скулшутинг, суицидальное или другое девиантное поведение.
— Есть ли особенности работы средств массовой информации, которые могут влиять на случаи скулшутинга?
УГ: Мы не должны публиковать информацию с подробными сведениями о личностях нападавших, фотографии их жертв и мест трагедии, потому что происходит вторичная травматизация: те, кто не связан с инцидентом, а просто потребляет информацию, тоже травмируются. Это не означает создание информационного вакуума и сокрытие информации, это означает очень аккуратное освещение случаев скулшутинга в публичном поле. Существует множество рекомендаций для СМИ, журналисты должны понимать, что реакция СМИ на инциденты, распространение сценариев массовых расстрелов может увеличить вероятность того, что кто-то это повторит.
ПЛ: Есть простое правило: Don’t Name Them, Don’t Show Them, But Tell About Everything Else — «Не называйте их, не показывайте их, но рассказывайте обо всем остальном».
Главное — не делать из убийцы знаменитость, не рассказывать много об использованном оружии, о сценарии нападения. Говорить стоит о жертвах, о том, как восстанавливается сообщество, трагедию нужно показывать как шанс еще раз публично обсудить предотвращение этого в будущем. Каждый из нас может когда-то узнать о том, что кто-то из знакомых хочет совершить акт массового насилия. Каждый должен понимать, что ему делать и куда он может обратиться. И журналистские материалы о трагедии могут быть возможностью для страны научиться предотвращать подобные случаи в будущем.
— Если мы знаем, что мысли о скулшутинге есть в голове у ребенка, как мы можем ему помочь?
СК: Ключевая фраза — «если мы знаем», что такие мысли есть у него в голове. Как правило, никто не догадывается об этом, а когда узнает, оказывается, что люди часто не готовы к такому. Агрессия пугает, и легче от этого отвернуться и не вмешиваться, оставаться в некой иллюзии, что «это нас не коснется», «пронесет». В практике работы психолога нередко встречаются «мягкие» случаи агрессивности подростка, когда он может враждебно высказываться, например: «я их всех хочу взорвать», «я их ненавижу», «лучше бы их не было» и так далее. Эти высказывания сами по себе пугают — и взрослых, и детей, — и реакция их может быть не той, что нужна для погашения агрессии и ее преодоления.
99% случаев агрессии не приведут к экстремальной ситуации в школе, но все они опасны: когда ребенок находится на взводе месяцами, вынашивая враждебность, его поведение становится непредсказуемым. Если это не выльется в случаи стрельбы в школе, это может вылиться в не столь травмоопасное, но насилие в отношении одноклассников, например драки с использованием стульев, карандашей и прочего. Дети слабо умеют контролировать свои импульсы, а если довести их до черты, они способны на многое.
В любом случае, кто бы ни заметил враждебность ребенка, необходимо позаботиться об оказании ему помощи специалистом. Как минимум психологом. Во многих случаях психолог подключает психиатра, потому что различить норму и патологию должен психиатр. Вся ситуация риска обсуждается с родителями ребенка, а в идеале еще и с педагогами, администрацией школы. Проблема должна решаться сообществом взрослых.
УГ: Рекомендации любого психолога в таком случае просты. Необходимо устанавливать и поддерживать доверительные отношения между детьми и учителями и человеческие отношения детей с родителями. Дети должны знать о ресурсах психологической помощи, куда они могут обратиться в сложной ситуации, ведь в некоторых случаях ребенок не может прийти за помощью даже к самым близким.
— В каком направлении должна совершенствоваться психологическая служба в образовании, чтобы профилактика агрессии была эффективной?
СК: Начнем с того, что психологическая служба должна хотя бы быть. Сейчас далеко не в каждой школе есть хотя бы один психолог, даже в крупных городах. Нормы нагрузки на ставку школьного психолога указаны Минпросвещения лишь рекомендательно. По ним на каждые 500 учащихся или 20 учащихся с ограниченными возможностями здоровья (ОВЗ) должен быть один психолог, а на практике все по-другому. Например, в Екатеринбурге один специалист в среднем приходится на 1000–1200 учащихся, плюс учащиеся с ОВЗ. Качественно работать психологу со всеми категориями учащихся, которые вменяются ему по профстандарту, просто нереально.
Поэтому возлагать надежды на то, что одинокий школьный психолог сможет вовремя заметить и адекватно сработать на предупреждение трагических случаев в школе, было бы наивно.
Для того чтобы система профилактики работала, на мой взгляд, важны три основных фактора:
- обеспечение школ психологами в соответствии с реальным контингентом учащихся;
- командная работа администрации школы и психологов, совместное создание эффективных алгоритмов реагирования в случае повышенного риска (буллинг в классе, признаки психического неблагополучия, агрессия или самоагрессия);
- повышение профессиональной компетентности психологов образования в этой теме.
Кризисная психология, диагностика и коррекция агрессивного и вообще любого деструктивного поведения — это непросто и эмоционально затратно. Но специалисты найдутся и будут оставаться работать в школах, если эта задача будет серьезно поставлена на государственном уровне.
ПЛ: Я бы добавил, что психологическое просвещение должно вестись не только среди школьников и студентов, но и по всей стране. В США, например, подавляющее большинство учеников и родителей знает о существовании анонимных горячих линий, куда можно сообщить о том, что они видели или слышали. Анонимность важна, потому что дело касается насилия, она дает человеку почувствовать себя в безопасности и облегчает ему обращение.
Создание таких горячий линий очень важно. Есть множество примеров того, как подобные сообщения предотвращали нападения. То есть трагедии удалось избежать не благодаря полиции или школе, трагедию предотвратили сами граждане — конкретный человек, который что-то заметил, воспринял всерьез и приложил усилия, чтобы этого не произошло. Поэтому в предотвращении скулшутинга каждый из нас несет дежурство.
Спасибо, что дочитали до конца!
Текст: Михаил Алагуев
Иллюстратор: Дария Ахмедова
