Сергей Львович и Надежда Осиповна снимали тогда 7-комнатную квартиру в районе, называемом Коломной1. Три комнаты — парадные, выходили десятью окнами на Фонтанку, остальные — во двор, где находился небольшой сад. Квартира располагалась на втором этаже дома члена Адмиралтейств-коллегии, адмирала Алексея Федотовича Клокачёва, на набережной Фонтанки рядом с Калинкиным мостом, соединяющим Безымянный и Коломенский острова. Район из разряда одни скажут скверных, другие — патриархальных. В Коломне жили в основном мещане, но и дворяне понемногу начинали её обживать. Однако состоятельные люди тут не селились. Жить в центре Петербурга семье Пушкиных не позволяла как раз стеснённость в средствах.
1 Территория в западной оконечности Адмиралтейского острова, со всех сторон ограниченная водными артериями: реками Мойкой, Фонтанкой, Пряжкой и Крюковым каналом; Екатерининский канал делит Коломну на Большую, с югу от него, и Малую — к северу.
Окончив Лицей, Пушкин поселился у родителей. Комната Александра с окном в сад, но такая крошечная, что и комнатой назвать трудно, и узкая, до жути напоминающая лицейский пенал, в котором он провёл 6 лет. Из мебели одна кровать рядом с дверью. Не то что пригласить кого-то сюда, сказать, где живёшь — стыдно. Пересилив стеснение, он осмелился приводить в свои «апартаменты» только самых закадычных друзей, в ком был уверен, что не засмеют и не бросят общаться: Дельвига и Баратынского с двоюродным братом. Безденежье, полное отсутствие уюта подсказали мысль остатки первого своего вольного лета провести в Михайловском.
Немного истории: в своё время, благодаря благосклонности Екатерины II и по решению опекунского совета Марии Алексеевне Ганнибал удалось разжиться домом в Петербурге и деревенькой Кобрино недалеко от столицы. Позже и дом, и деревеньку она продаст, чтобы перебраться ближе к дочери и внукам. На вырученные деньги она купит под Москвой в Звенигородском уезде сельцо Захарово. После смерти мужа бабушка Пушкина вместе с матерью будущего поэта вступят во владение осиротевшим Михайловским. Но в придачу к Михайловскому им достанется огромный долг, выплатить который они обе не в состоянии. И тогда перед Марией Алексеевной с Надеждой Осиповной встанет выбор: продать или Михайловское, или Захарово. В конце концов бабка была вынуждена в начале 1811 года в уплату долга продать Захарово и переселиться в Михайловское. Тем самым она наперёд определит Пушкину место нравственного возмужания и поэтического вдохновения, последующей «ссылки» да и последнего упокоения тоже. Окажется, что Святогорский монастырь неподалёку от Михайловского, как место похорон, будет полностью соответствовать повелению императора Николая I относительно Пушкина «хоронить подалее от обеих столиц».
Сельцо Михайловское Псковской губернии — родовое имение Ганнибалов (раньше эти земли назывались Михайловская губа) — только на бумаге звучит солидно. В сущности оно не что иное как уголок в сельской глуши, в 400-х км от Санкт-Петербурга и в 550-ти км от Москвы. Как не преминул бы заметить Салтыков-Щедрин, усадьба находилась «в самом, как говорится, медвежьем углу нашего захолустья».
Здесь, в первый же приезд, произошло знакомство Пушкина с соседями по имению, владельцами Тригорского — Осиповыми-Вульф. Здесь он несколько недель радовался «сельской жизни, русской бане, клубнике и проч.». Но долго эту идиллию выдержать не смог — шум, суетность и толпа вечно бурлящего Петербурга манили обратно. Он сам не знал, к чему он стремился больше, то ли к забавам и наслаждениям, то ли к душевным встречам с думающими людьми и упорной работе. А если честно, хотелось и того, и другого.
После шести лет лицейского «заточения», вырвавшись на волю, Пушкин бросается навёрстывать упущенное. Он предаётся радостям жизни большого света, с огромным удовольствием появляется на балах, в аристократических салонах и с не меньшим — на нецеремонных офицерских пирушках. Ловкий танцор, весёлый повеса с вызывающей любопытство внешностью, умеющий пить и заливаться соловьём — «Вы слышали? Это племянник Василия Львовича, и тоже, говорят, стихи сочиняет». Как раз тогда случается его дуэль с Кюхельбекером и ещё немало других, бесшабашных и бессмысленных. По поводам, которые спустя несколько дней и вспомнить трудно. Чего стоила, например, причина чуть не состоявшегося поединка с Корфом: пьяный дворовый Пушкина затеял драку с лакеем Корфа, и недавние лицеисты взялись выяснять отношения меж собой.
Е. А. Карамзина писала брату Вяземскому: «У г. Пушкина всякий день дуэли; слава Богу, не смертоносные».
Впрочем, позднее сам поэт признавался, что в ту пору имел и серьёзную дуэль (есть предположение, что противником его был Рылеев).
Издержки избранного стиля (или как теперь говорят, заработанный в глазах окружающих имидж) скоро сказались в полной мере. Пушкин становится предметом пересудов в свете. Сомнительная честь, поскольку многим кажется, что этот ветреный проказник, падкий на развлечения поэт, совсем недавно обласканный мэтрами, своими манерами и поведением перечёркивает все надежды, какие подавал.
Уже в сентябре 1818 года А. И. Тургенев сокрушённо пишет Вяземскому: «Праздная леность, как грозный истребитель всего прекрасного и всякого таланта, парит над Пушкиным».
Удивительным образом слова эти созвучны тем, что чуть ранее высказал директор Лицея Энгельгардт: «Ах, если бы этот бездельник захотел заниматься, он был бы выдающимся человеком в нашей литературе».
И это говорили люди, казалось бы, знавшие его ближе других.
То ли нервная перегрузка, то ли (сказал бы современный врач) инфекция гриппом, перенесённым на ногах, оборачивается для Пушкина горячкой. Этим словом в те времена называли любую болезнь с высокой температурой. Выйдя из Лицея, он вообще частенько хворал. На этот раз он болеет два с лишним месяца. Доктор даже не гарантирует благополучный исход. Однако Пушкин справляется с недугом и буквально бросается «навёрстывать» дни, проведённые в постели.
Известная тогда драматическая актриса А. М. Каратыгина (Колосова) вспоминала, с каким упоением безудержный Пушкин, окунувшись в светскую жизнь, любил привлечь к себе внимание в обществе:
«В 1818 г., после жестокой горячки, ему обрили голову, и он носил парик. <...> Как-то, в Большом театре, он вошёл к нам в ложу. Мы усадили его, в полной уверенности, что здесь наш проказник будет сидеть смирно. Ничуть не бывало! В самой патетической сцене Пушкин, жалуясь на жару, снял с себя парик и начал им обмахиваться как веером... Это рассмешило сидевших в соседних ложах, обратило на нас внимание и находившихся в креслах».
В советское время пушкинское стремление к эпатажу объясняли просто: поэт будто бы «стремился выйти за пределы тех социальных амплуа, которые были предписаны длительным употреблением, потому что искал способ быть самим собой». Хотя на самом деле всё обстояло совсем иначе. В ту пору Пушкина больше пугало, как некогда в Лицее, что он не будет принят великосветским обществом, не впишется в него, не станет своим. И опасения на сей счёт были вполне резонны. Их питали бедность и непривлекательная внешность. И, куда более серьёзное, страх, что предложить вниманию окружающих ничего, кроме того, что он поэт, ему нечего — а здесь ведь не литературный кружок собрался.
Впрочем, светские знакомства бывали разные. Пушкин посещает еженедельные вечера директора Публичной библиотеки и президента Академии художеств Алексея Николаевича Оленина. Здесь завязываются у Пушкина отношения с И. А. Крыловым. В один из дней произошло знакомство с Александром Грибоедовым. Полный тёзка показался Пушкину собратом, близким по духу, родным по крови. У них, действительно, было много общего и похожего: от завидного таланта до мгновенной и прекрасной смерти. Пушкин почувствовал их родство сразу, а позже в «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года» напишет:
«Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, — всё в нём было необыкновенно привлекательно. Рождённый с честолюбием, равным его дарованию, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нём как о человеке необыкновенном».
Сегодня читаешь эти слова, и ощущение, будто Пушкин пишет о себе, или, по меньшей мере, о брате-близнеце.
Какое-то время Пушкин посещает доживающий последние дни «Арзамас». Судя по всему, именно здесь сближается с Николаем Тургеневым и Михаилом Орловым. И происходит… то, что, вероятно, не могло не произойти. Для Пушкина герои литературных сражений с «Беседой», решительные борцы за изящество языка и за «новый слог» Карамзин, Жуковский, Батюшков как бы меркнут в свете, исходящем от проповедников свободы и гражданских добродетелей.
Николай Тургенев был на 10 лет старше Пушкина. В нём сочетались глубокая религиозность, твёрдый и сухой ум, несколько книжная любовь к России и русскому народу и нетерпимость, когда речь заходила о борьбе с рабством («хамством», как он выражался). Тургенев требовал от людей бескомпромиссности, в оценках был резок, в разговорах — насмешлив и категоричен.
Чисто литературные проблемы политэконома Тургенева не волновали. Как он считал, «поэзия и вообще изящная литература не может наполнить душú нашей». Поэтому на поэзию он смотрел несколько свысока, находил разве что полезной агитационную; политическую лирику, ту, что должна жечь огнём сердца людей. Своими убеждениями он готов был заразить и Пушкина.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—185) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 32. Объявившийся в Москве Пушкин хорошенькую Сашеньку заметил
Эссе 33. «Положил глаз» на Анну Алексеевну Пушкин в начале мая 1828 года
Эссе 34. «Мне бы только с родными сладить, а с девчонкой я уж слажу сам»
