Мой отец был тридцатитысячником. Теперь и старшее поколение плохо помнит, кто это такие. Движение тридцатитысячников началось в самом начале 1955-го. В течение двух последующих лет тридцать тысяч добровольцев из городов Советского Союза были отправлены работать на село, поднимать сельское хозяйство.
Сельское хозяйство и впрямь было чрезвычайно запущено и нуждалось в экстренных мерах. Колхозники бедствовали; у кого была возможность, уезжали из села. Устраивались на самую непрестижную работу в городе, лишь бы уехать. Могли ли спасти колхозное хозяйство тридцатитысячники? Теперь известно, что нет, не спасли. В большинстве это были все же люди, мало что понимавшие в сельском хозяйстве, далекие от сельских проблем, приехавшие на село не по собственному желанию. Возможно, впрочем, что имелись среди тридцатитысячников и знатоки сельского хозяйства, искренне пожелавшие посвятить свою жизнь развитию колхозной деревни. Однако, если такие существовали, они тоже не много смогли сделать. Наверно, нужны были какие-то иные меры. Я буду говорить только о том, что наблюдала лично. Конечно, это поверхностные, не очень глубокие воспоминания. Ведь я была тогда ребенком, наблюдала со стороны и видела далеко не все.
Википедия утверждает, что 90% тридцатитысячников были членами партии. Охотно верю. Дело в том, что добровольцы были не вполне добровольцами. Решение принималось руководством учреждения, поддерживалось общим собранием служащих, а дело выбранных (точнее, назначенных) было согласиться. Или – случалось и такое – не согласиться.
Из библиотеки, где работал отец, решено было отправить на село троих, однако поехал один отец – двое других отказались. Уезжать из города, от семьи, от любимой работы и от с большим трудом кое-как налаженного послевоенного быта никто из этих «добровольцев» не хотел, включая отца. Да, он тоже не хотел ехать: у него была семья, были обязательства перед ней, да и мало он понимал в сельском хозяйстве, никогда не жил на селе. Однако двум другим «выдвиженцам» было проще отказаться: они не были членами партии. В результате их, конечно, уволили с работы, но через полгода они смогли найти новую, лишь немногим худшую. В более сложной ситуации оказался отец. Отказ члена партии означал бы автоматическое увольнение не только с работы, но и исключение из рядов партии. А это было чревато очень серьезными последствиями. Посадить-то, наверно, не посадили бы, время уже не сталинское было, но на работу если б взяли, то, разве, дворником, и то не факт. Да и вообще… диссидентом отец не был; думаю даже, что в коммунистических идеалах в ту пору еще не разочаровался. Ведь он вступил в партию в 1943-м. Так что не ехать ему было нельзя. С другой стороны, в семье росли двое детей. Новое назначение ломало и их жизни.
Я помню, как родители решали, поедет ли папа один или мы все переселимся. В последнем случае нам пришлось бы остаться в селе навек: мы потеряли бы городскую прописку и нашу комнату в коммунальной квартире, а квартирный вопрос в те годы стоял еще более остро, чем сейчас. «А где же дети будут учиться? – спрашивала мама. – Ведь старшей через 5 лет поступать в институт». Поначалу родители все же подумывали о переезде всей семьей, но очень скоро отец познакомился с другими такими же горемыками и узнал, что семьи не перевозит практически никто. Все надеются, что это на пару-тройку лет, потом вернутся. В общем, он поехал без нас.
Слышала позже, что многие тридцатитысячники стали председателями колхоза. Отцу, к счастью, досталась другая должность. Его ли это был выбор или там распределяли, но в любом случае это было умно. Потому что мой отец, по специальности библиотекарь, был чрезвычайно далек от сельского хозяйства, совсем ничего в нем не понимал. Ржи от пшеницы он отличить точно не мог. В животноводстве понимал еще меньше. Как бы он руководил колхозом? Однако он умел хорошо говорить, читать лекции, бывал при этом очень убедительным. То есть, выражаясь советским языком, он был неплохим пропагандистом, такой дар у него имелся от природы. И его назначили на какую-то небольшую должность – кажется, в районном управлении культуры.
По работе он много ездил по селам, читал там лекции, выступал по проблемам текущей политики, по проблемам сельского хозяйства и культуры. Мне исполнилось 7 лет, когда он уехал, и 11 было, когда он вернулся в Смоленск. Он пробыл там чуть более четырех лет. Но когда еще через 11 лет, уже окончив институт, я стала работать в сельской школе, отца там помнили. Его запомнили как очень хорошего лектора, нередко приезжавшего в это село с выступлениями и разъяснениями. Говорили о нем тепло. При обсуждении моего открытого урока заслуженная учительница сказала: «Ну что ж… неплохо, однако до отца далеко. Нет, не унаследовала его дар… Куда там! Его слушать было сплошное удовольствие – как в театре! Я всегда в первый ряд садилась. А какая логика!» Слова эти мне были приятны. Потому что они были чистой правдой – я и сама не раз слышала, как говорил отец, когда он был в ударе.
Как он там жил? Мне кажется, плохо. Как многие мужчины, рано женившиеся, он был совершенно бесхозяйственным. Кроме жареной картошки, ничего не умел готовить. Снимал комнату. Питался всухомятку тем, что успеет купить в магазине, иногда обедал в столовой; каждое воскресенье приезжал к нам. Жить одному оказалось много дороже, чем в семье, а зарплата у него была небольшая. В общем, насколько я понимаю, в эти четыре года мы с сестрой и мамой жили почти на одну мамину зарплату. В том 1955 году, когда он уехал, я пошла в первый класс. Отъезд отца случился раньше, в школу я уже поступала из неполной семьи. Он вернулся, когда я училась в 5 классе. Наибольшим бременем эти годы легли на маму: она практически одна воспитывала двоих детей, изо всех сил стараясь уложиться в скромную зарплату библиотекаря. Не помню, впрочем, чтобы родители когда-то жаловались – этого не было. Лишь повзрослев, я поняла, чего стоило маме сохранять приличное лицо семьи, не выпадать из занятой ранее обоймы, удерживать хотя бы внешне достойный уровень жизни в эти четыре года.
В сущности, я мало что знаю о деятельности отца в качестве тридцатитысячника. Ему было 34 года, когда он поехал в село. Перед этим в Смоленске у него было все благополучно, послевоенная жизнь налаживалась: семья, друзья, работа с книгами. Все это он любил, в библиотеке работал с удовольствием, в методическом отделе. Он был креативен, инициативен и потому был на хорошем счету: посылали лучших. Работа на селе тоже была связана с культурой, однако, еще более с пропагандой. Как я уже говорила, отец всегда считался хорошим лектором (до колхоза немного преподавал библиотечное дело в культпросветучилище), но совершенно не был приспособлен говорить то, чего не думает, с чем не согласен. А когда поехал на село, ему пришлось постоянно разъяснять постановления партии, решения съездов и партконференций, рассказывать о небывалых достижениях и т.п. Одновременно он впервые в жизни увидел близко, лицом к лицу, колхозную жизнь, познакомился с живущими на селе людьми. Я была тогда маленькая, никаких его рассказов не помню, да и были ли они? Приезжал он редко и, думаю, во время этих приездов им с мамой было о чем поговорить помимо работы. Правду о жизни послевоенных колхозов я узнала позже – из романов Федора Абрамова, Василия Белова, Валентина Распутина и др. Думаю, отец должен был ужаснуться расхождению слов и постановлений с реальной жизнью… Когда выступал перед колхозниками, он говорил, конечно, все так, как положено, и делал это хорошо, даже талантливо, однако сам в то, что говорил, верил далеко не всегда. Думаю даже, что по мере приобретения опыта колхозной жизни, верил все меньше. Все это способствовало развитию цинизма.
Другой стороной необходимого, жизнеутверждающего в тех обстоятельствах цинизма, стал юмор. У отца появились новые друзья, такие же «тридцатитысячники». Все они постоянно и много шутили, рассказывали бесконечные анекдоты. Дружба продолжалась и после возвращения. Когда в последующие годы отец встречался со своим ближайшим другом «сельской» поры, это были какие-то Бим и Бом. Окружающие, при этом случившиеся, хохотали иногда до колик в животе. Думаю, что этот цирк имел приспособительное значение, он помогал не сломавшись, принять окружающее и себя в нем.
Вернуться в Смоленск отцу удалось через четыре с лишним года. Отпустили его проникнувшиеся к нему сочувствием доярки. Это была трогательная история. В ответ на просьбу разрешить вернуться в Смоленск районное начальство посоветовало: «В таком-то колхозе очень низкая жирность молока. Подними жирность, и мы тебя отпустим». Отец ни малейшего представления не имел о предмете, но пообещал сделать. Начал с того, что, захватив бутылку водки, отправился к знакомому председателю колхоза. Во время дружеской беседы председатель объяснил, что поднять жирность можно двумя способами. Первый сложный и длительный – путем селекции новых пород. Второй – тоже сложный, потому что связан с тяжелым трудом доярок. Жирность молока много выше в конце доения, но и доить в конце труднее. Поэтому доярки не выдаивают до конца. Вот если бы их уговорить…
На следующее утро отец пошел к дояркам. Не знаю, читал ли он им лекцию о необходимости повышения жирности. Но в конце (а может, с этого и начал) честно рассказал, что очень хочет вернуться к семье в Смоленск. И помочь могут они.
«Девочки! (думаю, говорил он примерно так). Отпустите вы меня отсюда! Только вы можете меня отпустить. Я понимаю, что вам тоже тяжело, и руки устают у вас за день, болят к вечеру… Но подоите вы как положено хотя бы месяца два-три, пока меня отпустят…».
Впрочем, наверно, были там и шутки, и смех. Веселые и добрые доярки прониклись отцовой бедой и начали действительно выдаивать до конца. Жирность повысилась, отца отпустили, подарив даже на память большой альбом репродукций «Картины Дрезденской галереи» с теплой надписью.
Вернулся он другим человеком. Дело не в том, что постарел. Некоторый налет цинизма, которого прежде не было, стал проявляться после возвращения. Усилилась склонность к шутке, насмешке. Появилось равнодушие, ранее ему абсолютно не свойственное. Он устроился на работу с книгами, но больше ни к чему не стремился. Правда, по-прежнему увлеченно и очень внимательно читал большое количество газет, слушал все возможные и невозможные радио. А от реальной жизни старательно уклонялся. В частности, отвечал категорическим отказом на просьбы мамы подработать хоть чуть-чуть лекциями в обществе «Знание», где постоянным лекторам платили. «Нет! – заявлял он. – Там меня заставят говорить то, чего я не думаю. Я не хочу».
Автор: Людмила ГОРЕЛИК, профессор Смоленского государственного университета
Источник: научно-популярный журнал "Край Смоленский" 2019 г., № 8. – С. 56-57.