МАЛАЯ ПУЗА -2
МАЛАЯ ПУЗА -2
Зимой у колхозников забот было гораздо меньше и очень многие занимались на дому вспомогательным ремеслом, приносящим дополнительный доход – изготовлением рогож из мочала. Летом в лесу спиливались деревья — только липы, с них отдиралась кора вместе с лыком, которая нарезалась кусками по три – четыре метра. Эти куски коры замачивались в Алатыре на всю зиму — укладывались на дно речки и по бокам закреплялись вбитыми кольями. Весной они доставались из воды, и лыко легко отделялось от коры. Из лыка распускалось мочало, из него ткались мочальные циновки – рогожи. Почти в каждой избе стояли большие ткацкие станки, длительными зимними вечерами взрослые члены крестьянских семей ткали рогожи. Когда рогож набиралось достаточное количество, они сдавались в сельский магазин – сельпо для использования в качестве упаковки различных товаров.
Надо сказать, что вся семья у нас была читающая. На столе стояла керосиновая лампа, но света она давала немного, поэтому на потолке висела еще одна керосиновая лампа - трехрожковая. Считалось, что это хорошее освещение, не в каждой избе было столько керосиновых ламп.
Однажды отец решил приобщиться к цивилизации и купил радиоприёмник. Для того, чтобы он принимал радиопередачи, соорудили антенну – из леса привезли две высоченные лесины, ошкурили их, вкопали на огороде, натянув между ними проволоку. Электричества в ту пору в Малой Пузе ещё не было, но приёмник был оснащён аккумуляторными батареями. Это были два огромных продолговатых ящика, которые состояли из квадратных угольных пластин. Особенно не помню, чтобы нам довелось наслаждаться музыкой или слушанием радиопередач, но то, что через некоторое время угольные пластины из аккумуляторов валялись по всей Малой Пузе – помню очень хорошо.
Главной достопримечательностью Малой Пузы была, конечно, река – Алатырь. Сначала, за избами, шли огороды, большие, с полным набором посадок овощей, за огородами- Алатырь. Странно, но садов в Малой Пузе не было, по словам родителей, земля экономилась для овощей, выращивание плодов считалось баловством. Да и вновь введенные Хрущевым драконовские налоги на каждую яблоню, развитие садоводства, мягко говоря, не стимулировали.
Как только разогревало солнышко по весне, готовились снасти – в ближайшем орешнике срезались длинные и тонкие удилища, из петушиных перьев и бутылочных пробок (которые были большой редкостью) делались поплавки, проверялись грузила и крючки. С вечера копались червяки, причем обычные, дождевые – не годились – рыба на них клевала плохо. Нужны были красные, навозные червяки, а они водились не везде, только там, где навоз перепревал много лет. Но вот, наконец, черви накопаны, и находятся в спичечном коробке. (В консервных банках их не хранили – за ночь они умудрялись расползаться). Ночь перед рыбалкой была полна томлений. Утром впервые на Алатырь - после холодной и снежной зимы. Поскорее бы утро…
Запасные крючки хранились в подкладке кепки - неизменного головного убора пацанов тех лет. Вот с этими запасными крючками приключилась у меня интересная история. Однажды, в погожий летний вечер мы с соседскими пацанами играли на лужайке перед их домом. Игра была интересной, с азартной беготней; в запале от неё, я решил снять кепку - было очень жарко, но у меня…..не получилось. В азарте от игры я не обратил на это внимания - не снимается кепка, ну и не надо. Придя вечером домой после игры, я опять потянул кепку с головы. Кепка не снялась, а голову пронзила резкая боль. Оказывается, один из крючков в подкладке кепки глубоко вонзился в кожу головы. Мать с отцом безуспешно пытались вытащить крючок, но ничего не получалось. Тогда отец быстро завел свой мотоцикл с коляской, который полагался ему как председателю колхоза и повёз меня в медпункт. Старый фельдшер поцокал языком и быстро принялся за дело: ножницами вырезал крючок из подкладки, сбрил часть волос на голове, надрезал скальпелем кожу головы и извлек крючок. От страха я почти не плакал, только тихонечко скулил. После извлечения крючка радости моей не было предела… После этого случая отец долго звал меня «дедом Щукарем», но почему-то не объяснил мне, откуда это прозвище. И только годы спустя, прочтя Шолохова, я понял его происхождение.
Ни свет, ни заря, с подсоленным куском хлеба за пазухой бегом к избе закадычного друга Кольки Настина и вместе, вприпрыжку – на Алатырь. Первое закидывание удочки с замиранием сердца – и ничего, нет клева. Течение медленно несёт поплавок, он неподвижен. И вдруг – первая поклевка, поплавок несколько раз тонет, рывок – ура, удача, счастье, сердце пацанское падает в пятки – вот она первая рыба! Увы, чаще всего это были пескари размером с палец, но эмоции были неописуемы. Иногда удавалось поймать маленькую плотвичку. Радости пацанской тогда не было предела!
После успешной рыбалки нужно было как — то донести улов до дома, когда лень было нести ведро для пойманной рыбы. Из положения выходили старым дедовским способом – выламывали в ближайшем ивняке тонкий длинный прутик, так, чтобы на нижнем утолщенном его конце оставался отросток, который укорачивали. Тонкий верхний кончик прута просовывали каждой рыбешке в жабры и пропускали через рот и таким образом поочередно нанизывали рыбешек на прут. Получалась такая гирлянда из рыб, нанизанных на прут. Назывался этот прут – «кукан». С этим куканом я мчался домой, предвкушая вкусныйужин.
Хотя мы целые дни проводили летом на Алатыре, но плавать, живя в Малой Пузе, я не научился. Ловили рыбу и купались мы на мелководье, а в глубокие места – «омуты» не заходили: боялись. Чуть выше по течению Алатыря, уже за околицей, имелись очень глубокие места – омуты. Берега Алатыря здесь были очень крутыми, заросшие тальником. Здесь всегда было тихо и сумрачно. Иногда мы тихонько подбирались к берегу и ложились на берег, свесив головы. Подождав некоторое время, с обрыва можно было видеть, как из глубины выплывают огромные (так нам казалось) рыбины и не спеша, плавают на поверхности воды. Затаив дыхание, мы наблюдали за ними. Было очень интересно и немного жутковато: пугала огромная глубина реки в этом месте.
Ещё мы жутко боялись пиявок и ондатр. По пацанским преданиям, если долго стоять в воде, то пиявки, присосавшись, могут высосать из человека всю кровь. А ондатра, незаметно подкравшись, может зазевавшемуся даже отгрызть ногу. Пацаны с соседской улицы уверяли, что такой один случай якобы уже был в соседней деревне.
Бывали случаи, когда мы ловили рыбу безо всяких снастей. В начале лета, когда Алатырь возвращался после паводка в первоначальное русло, в небольших бочажинах на лугах оставалась рыба. Обнаружив такую бочажину, мы раздевались до трусов, залезали в неё и начинали баламутить воду: бегали по бочажине, стараясь поднять ногами со дна побольше мути. Вода становилась сначала мутной, затем непрозрачной, затем грязной: темно – коричневого цвета. Рыба начинала задыхаться и была вынуждена всплывать, чтобы хлебнуть кислорода. Тут наступало самое интересное – завидев на поверхности воды струящийся след от рыбины, хватали её рукам и выбрасывали на берег. Иногда попадались даже крупноватые рыбины. Но была опасность: однажды, завидев характерный след, я схватил, как думал, рыбину, но, вытащив из - под воды, я обнаружил, что держу в руках …огромную зеленую жабу! С воплем отвращения изо всех сил швырнул я её на берег и с ужасом выскочил из воды. Поэтому такой вид рыбалки, несмотря на её удачность, особенной популярностью у нас не пользовался.
Разговаривали в Малой Пузе, сильно ударяя на «о», причем много было местных выражений, которых я впоследствии больше нигде не встречал. Например, старые бабушки называли детей «робятёнками», пальцы назывались по – местному «пащелки», испачкаться называлось «изваракаться», разговаривать – «калякать» или «баить». Если малопузинцы хотели сказать: "Хорошо, очень хорошо", они говорили: "Гажо, зря гажо". До сих пор помню этот удивительный, неповторимый говор.
12 апреля 1961 года в стране произошло удивительнейшее событие – в космос полетел первый человек – Юрий Алексеевич Гагарин. Хотя мне не было ещё и семи лет, я прекрасно помню невообразимую шумиху, которая поднялась в стране – все газеты и журналы были заполнены репортажами об этом полете, радио захлебывалось от восторга. Гагарина встречали по всей стране, а затем по всему миру, как величайшего героя всех времен и народов. Все мы гордились, что живем в Советском Союзе – ведь именно советский человек первым полетел в космос. Сейчас это событие и сравнить не с чем – нет событий такого масштаба.
Осенью этого года мне пришла пора идти в школу. Мне приобрели школьную форму, причём в те времена она была очень военизирована: мышиного цвета, она включала в себя гимнастерку, одевавшуюся через голову, брюки, фуражку с кокардой в виде буквы «Ш» («школьник») и ремень для подпоясывания гимнастерки. Смотрелись первоклассники в такой форме, как маленькие солдаты. Первым моим учителем был человек по фамилии Тихонов, а звали меня в школе (и соответственно подписывали тетрадки) почему – то Шурой. В школе мне понравилось, так как к учебе был давно готов – читать научился в 5 лет, декламировал пушкинские стихи лет с четырёх. Помню, на вечеринках, чаще всего на Новый Год, меня ставили на стул, и я громким голосом читал: «У Лукоморья дуб зеленый…». Гостям очень нравилось, что такая кроха (я всегда был невелик ростом) и уже декламирует Пушкина.
Зимой мы обязаны были помогать колхозу (это было распоряжение отца): почти каждое утро каждый из нас нёс с собой в школу ведро с золой из печки. Зола высыпалась в большой деревянный ящик, стоявший неподалёку от входа в школу, накапливалась там и впоследствии вывозилась и разбрасывалась колхозниками на полях в качестве удобрения.
Во втором классе нас приняли в октябрята - так называлась первая детская политическая организация, названная в честь большевистской Октябрьской революции. Мы, конечно, не понимали, что эта организация политическая и толком не понимали, что это такое и зачем она нужна. Дошло до смешного: меня выбрали (точнее – назначили) командиром октябрятской звездочки. Процедура принятия нас в октябрята очень сильно повлияла на меня и моего друга Кольку Настина. Прибежав в этот день домой, мы дали клятву быть примерными октябрятами - настолько нас впечатлило это событие.
В те годы много рассуждали о будущем – сказалась хрущевская «оттепель». Сам Никита Сергеевич Хрущев во всеуслышание заявил, что через двадцать лет, то есть к 1980 году в стране будет построен коммунизм. Во многих газетах, журналах развернулась дискуссия, каким будет коммунистическое будущее. Помню, после первого класса меня наградили детской книжкой, в которой описывались прелести скорого будущего. Книжка была большой, с красивыми, яркими картинками. Запомнились оттуда две из них. На одной был изображен поезд будущего – со спортивным залом и бассейном. На другой был изображен зал кинотеатра, и поясняющая надпись гласила, что в будущем, при показе каких – либо кадров в зале будет стоять соответствующий запах. Например, показывают на экране морской корабль – в зале пахнет морем, показывают сосновый лес – пахнет хвоей и тому подобное. Представить подобное в реальности не хватало воображения.
Увы, за полвека, прошедшего с той поры, в современных кинотеатрах, кроме стереозвука, ничего пока не добавилось.
На тему счастливого коммунистического будущего выпускалось огромное количество литературы – от псевдонаучных трудов до популярных брошюр. Читать их было интересно – каких только фантазий там не было! Писалось, что магазинов в будущем не будет, а будут специальные склады, придя в который можно бесплатно взять себе то, что тебе необходимо для жизни – одежду, обувь и прочие вещи. Главной проблемой считалось то, что нужно воспитывать в человеке сознательность, чтобы он брал ровно то и столько, сколько нужно, а не запасался впрок. В этом случае, писалось, никакого изобилия не хватит. Мой друг Колька Настин ещё проще истолковывал светлое будущее. Как – то мы с ним разговорились на эту тему и он выдал: «Коммунизм – это очень просто. Вот у тебя, например, трое штанов, а у меня одни, да и те порвались. Я приду к тебе домой, надену одни твои штаны и буду в них ходить». Помню, я не нашелся, что возразить.
По весне была у нас ещё одна развлекуха – ловля майских жуков. Майские вечера тогда были теплыми, и жуков было видимо – невидимо. Для их ловли нужно было нехитрое приспособление – банный веник привязывался к любой палке, и снасть была готова. Жуки начинали летать, когда смеркалось. Для того чтобы выследить жука, надо было лечь на землю и смотреть чуть выше линии горизонта – на фоне ещё светлого неба летящие жуки были отлично видны. Увидев цель, мы вскакивали и ударом веника на палке сбивали жука на землю. После отыскивали его в траве и помещали в коробочку из – под спичек. Утром, достав свою коробочку, я слушал, как жуки возятся и «жучат» в спичечном коробке. Коробочки с ними приносили в школу и хвастались друг перед другом, кто больше наловил жуков. Куда мы потом девали жуков, я не помню, хотя ловили их в больших количествах. Странно, но сейчас я совсем не вижу майских жуков, хотя в мае мы часто бываем на даче. То ли климат сталхолоднее, то ли сказалась глобальная химизация природы, но жуков не видно. А жаль; хотя они и вредители для садов и огородов, но навевали бы приятные воспоминания о детстве.
Популярным было у нас в то время коллекционирование. Что можно было коллекционировать маленьким пацанам в те нищие времена, спросите вы? А собирали мы этикетки от спичечных коробков, причем мудреное слово «коллекционирование» было нам неизвестно. Называлось у нас это «копить», причем этикетки от спичечных коробков назывались у нас почему – то марками. У каждого почти пацана был альбомчик, куда наклеивались «марки» и, приходя друг к другу в гости, мы обязательно рассматривали их и сравнивали у кого «марок» больше. Помню, если у кого - то их было больше, чем у меня, то это вызывало острые приступы зависти. Девчонки собирали фантики от конфет или открытки.
Ещё впечатления детства – мытьё в бане. Рядовая, обычная сейчас процедура была для нас в детстве ужасным событием. Дело в том, что моющих средств в те времена, кроме хозяйственного мыла, не было. Попадая в глаза, оно жутко их щипало и я сильно вопил при каждой помывке. А ещё раньше, даже хозяйственного мыла не было – мылись настоем щелока. Для его приготовления доставали золу из печки и заливали её кипятком. Женщины применяли этот раствор для мытья волос и стирки белья. А уж стирка белья была событием, и на неё уходил целый день. С утра, чаще всего в выходной день мать в бане стирала белье с помощью стиральной доски. Процедура эта была поистине варварской – на суставах пальцев очень быстро образовывались волдыри, которые затем лопались. Но, несмотря на боль, стирка продолжалась – другого выхода не было. Для полоскания нужно было много воды и тут уже «гора шла к Магомету» - мать грузила белье на санки (если это происходило зимой) и везла их на пруд, находящийся примерно в полутора километрах от дома и полоскала его в проруби. Как можно было прополоскать кучу белья в ледяной воде и при этом не отморозить пальцы – до сих пор остается для меня загадкой. А ведь эта процедура повторялась регулярно, не реже раза в месяц.
Ещё интересный эпизод из прошлого – как мы в Малой Пузе ходили в кино. Мне было лет четыре - пять, когда я стал посещать местный клуб, конечно не один, а с мамой. Клуб представлял собой большой деревянный дом; вместо стульев в зале стояли длинные лавки. Пол «кинозала» был густо покрыт шелухой от семечек, которые лузгали все без исключения. Фильмы привозили один – два раза в неделю, по выходным и каждый раз это было событием. Других развлечений в селе не было, и мама старалась кино не пропускать. Поскольку девать меня было некуда, ей приходилось брать меня с собой.
Фильм должен был начинаться в семь часов вечера, но киномеханику было строго наказано дожидаться колхозное начальство – оно появлялось после вечернего наряда. Иногда начальство задерживалось, и весь зал терпеливо ждал, иногда полчаса, а иногда гораздо дольше. Впрочем, в зале и в это время было весело – парни приставали к девкам, лузгающим семечки, щипали их за всякие места, на что в ответ раздавался девичий визг, да и парни не отставали – ржали, как жеребцы. Наконец, появлялось колхозное начальство, рассаживалось на лучшие места – на передней лавке и начиналось великое таинство кино. На экране сначала появлялись титры, затем начинался сам фильм. Увы, идиллия обычно продолжалась недолго: мало того, что фильм состоял из пяти – шести частей и смена каждой части требовала времени, так ещё очень часто рвалась пленка - на экране сначала появлялись кресты, какие – то пятна, затем экран гас. В зале начиналось неистовство – визг девок, свист и крики парней: «Сапожник, кино давай!». Пользуясь тем, что проектор не выключался, умельцы устраивали театр теней – с помощью пальцев рук проецировали на экран разные фигуры – собак, птиц и прочих тварей; у некоторых рука набита до такой степени, что смотрелось это вполне профессионально. Наконец, пленка склеивалась, и сеанс продолжался. Обычно, при кульминации киношных страстей, когда герой, наконец - то целует героиню …опять рвется пленка. В этот момент страсти накалялись до предела – кое – кто уже громогласно обещал киномеханику набить морду.
Впрочем, вскоре всё утихало и кино продолжалось. Все эти задержки приводили к тому, что обычный полуторачасовой фильм шел три – четыре часа и иногда заканчивался за полночь. Мама потом вспоминала, что я за это время успевал не один раз выспаться. Став постарше, я уже ходил в кино без мамы, с друзьями. Билет стоил пять копеек, но меня иногда пропускали бесплатно, как сына председателя колхоза, когда пропускающий меня узнавал. Сам же я себя никогда не выпячивал – мне это было неприятно. Больше всего мы любили фильмы «про войну» и терпеть не могли «про любовь». До сих пор помню кадры из фильма о герое гражданской войны Кочубее, как он лихо, на полном скаку отстреливался от «беляков» из маузера, кладя его при этом себе на согнутую в локте руку. Фильмы были всегда героические – герои там почти всегда побеждали, не то, что в современном кинематографе. Исключением был фильм про Чапаева, где герой погибал в волнах Урала. Мы смотрели этот фильм несколько раз и всякий раз, в его конце наши сердца замирали – может любимый Чапай на сей раз выплывет? Увы, чуда не случалось и мы чуть не плакали от горя.
Напротив клуба находился дом, где располагалось правление колхоза. Это была обыкновенная крестьянская изба, состоящая из двух комнат. В основной, довольно большой комнате у передней стены стоял большой стол; около него стояли лавки. Здесь проходили заседания правления колхоза и вечерний наряд – распределение работ на следующий день. Я несколько раз бывал в правлении – мать посылала с какими – то поручениями к отцу и отчетливо помню резкий характерный запах, который там стоял – смесь табачного дыма от крепчайшего самосада (мужики в правлении нещадно курили) и дегтя, которым мужики смазывали свои сапоги. На стене висел единственный в деревне телефонный аппарат. Чтобы позвонить, надо было снять левой рукой с крючка трубку, а правой рукой крутить специальную ручку, посылая сигнал вызова. Чтобы дозвониться до райцентра требовались часы. Помню, как звонящий нещадно крутя ручку, кричал: «Девушка, девушка» - автоматической связи не было в принципе - и крики его были слышны далеко на улице, на половину деревни.
Каждую зиму коровы телилась — у нее рождался теленочек. Надо сказать, что это было очень важное событие в нашей жизни. Уже за несколько недель до отела молоко у коровы становилось невкусным, приобретало характерный запах и употреблять его в пищу было нельзя. Когда становилось ясно, что корова вот – вот отелится, отец часто проверял её, выходя во двор несколько раз за ночь. Если пропустить начало отела, то теленок при морозе 30 градусов (зимы тогда были суровые) к утру неминуемо замерзнет. И вот когда долгожданный момент наступал, отец вносил в избу обернутого в старое одеяло маленького теленочка, клал его в угол у входа в избу. Смешно было смотреть, как он пытался встать на ножки, но они разъезжались и он плюхался на пол, причем это повторялось раз за разом. Моей обязанностью было следить, когда теленочек начинал пИсать и надо было успевать под струю ночной горшок. А вот когда он делал «по — большому», успеть никогда нельзя было. Приходилось маме раз за разом убирать его «неожиданность».
Почти всю свою жизнь родители держали корову и это было непросто – запасание сена на зиму требовало очень много времени и труда. Сено нужно было накосить, высушить, несколько раз переворачивая валки, чтобы оно не загнило. Затем надо было свезти его ко двору, сложить в копны, а большую часть убрать на сеновал. И все эти огромные запасы сена корова за зиму съедала подчистую. Да и летом, когда сеном корову не кормили, тоже приходилось нелегко. Выгоняли коров в стадо на самом рассвете, примерно в половине четвертого утра, а ведь до этого корову нужно было ещё подоить.
Всё своё детство летом я просыпался от резких звуков – это пастухи мастерски хлопали своими кнутами. Но, странное дело, никогда эти звуки не нарушали душевного спокойствия; наоборот, на душе было умиротворение: стада выгоняют, значит, всё идет, как надо.
В обед каждого дня, летом, мама, с другими женщинами, с ведром ходила на луга, на «полдник» - доить корову в стаде. Для этого нужно было вброд перейти Алатырь и идти по лугам ещё километра два – три до места, где паслось стадо. Затем нужно было найти свою корову, вымыть ей вымя, помазать его вазелином, подоить её и вернуться домой, неся по жаре десятикилограммовое ведро с молоком. Молоко нужно было немеденно спустить в погреб, иначе на жаре, буквально через насколько часов, оно непременно бы скисло. Вечером нужно было встретить корову из стада, загнать её в стойло (а иногда это было непросто – корова так и норовила пройти мимо дома) и задать ей сена на ночь. Хлопот с коровой было великое множество, но тогда родители своей жизни без коровы не представляли.
В целом же, жизнь в Малой Пузе протекала достаточно спокойно, без потрясений, и эти годы вспоминаются с особенной теплотой и душевностью…