Пророческие слова пристава насчет смутного времени начали сбываться даже раньше, чем предсказывал Василь Митрофаныч. По осеннему ледоставу обоз не приехал за пушниной, не привезли столь необходимые в этих глухих местах охотничьи припасы, провизию и прочую мелочевку. Приехали несколько нарт с тунгусами, привезли немного пушнины и, разобрав жалкие остатки со склада, разъехались по стойбищам. Злые и недовольные.
Марья бродила по опустевшей фактории, стыдливо опуская глаза при встречах с ничего не понимающими мужиками, которых в поселении осталось чуть больше десятка, да трое ссыльных, но их Марья в расчет не брала. Не таежники они, что с них взять? Зато появились пронырливые перекупщики, которые на доверху груженых водкой и дешевой, блестящей бижутерией нарах разъезжали по стойбищам, да по опустевшим факториям за бесценок скупая, а то и просто отбирая ценную пушнину у пьяных и доверчивых тунгусов. Приезжали и к ним в поселение, но Марья вышла с ружьем наизготовку и жестко поставила барыг на место, выменяв у них на шкурки несколько мешков сухарей, табака и соли, благо, что на фактории, благодаря стараниям и рачительности Федора, сохранился значительный запас пороха и свинцовой картечи.
– Музики, – негромко вещала Марья, собирая вокруг себя все мужское население фактории. – Сами видите, цто творитца. Нам сейцас надо дерзаца вместе, делитца мезду собой припасом, сухарями, всем, цто есть, цтобы перезить это тязолое время, – волнуясь, она нервничала и цокала больше обычного. – Не выходите из дома без рузей и дерзитесь вместе, инаце перебьют нас поодиноцке! Теперь мы будем делать по другому, мы станем брать у перекупсиков то, цто нам надобно, а не то, цто они будут давать! Нет, пускай дальсе едут, других подоздем! А кто не согласен с этим, пусть зивет, как хоцет или уходит с фактории!
– Правильно говоришь, Машка! – гудели бородатые промысловики. – Вместе и батьку бить легче! Ты вот только скажи нам, сколь еще это продолжатца будет?
Марья смущенно молчала и отводила глаза в сторону. Что она могла сказать этим людям, таежникам, которые почти каждый день смотрят в глаза смерти Теперь же люди вынуждены бороться за выживание в ставшему для многих единственным пристанищем, суровом, северном крае?
Ни–че–го!
После таких, почти ежедневных сходов, мужики, тихонько переговариваясь между собой, мрачные и угрюмые расходились по домам.
А смутные времена, подобно снежному кому продолжали набирать устрашающие обороты и, хотя они не особо касались жителей этого медвежьего угла, а всякие войны, революции, природные катаклизмы обходили стороной тихий, малонаселенный край, но отголоски событий, происходящих за пределами поселения, умудрялись переворачивать и полностью менять привычный, жизненный уклад.
Жизнь в таежном поселении становилась все тяжелее. Заканчивались запасы пороха, без которого промысловики еще могли обходиться, использую капканы, ловушки и прочие приспособления. Не было соли, главного продукта на столе, без которого, в отличие от ко всему привычных тунгусов, русский мужик не мыслил обыденной трапезы.
Силантий, молчаливый бородач с Поволжья, который был правой рукой Марьи, поддерживая ее во всех начинаниях, с недовольной физиономией сидел за столом и понуро смотрел на суетившуюся жену, тунгуску Варвару, которая споро нарезала оленью строганину.
– Не могу я это жрать, – угрюмо выговаривал Силантий, глядя, как жена с аппетитом отправляет в рот плотную, розоватую стружку. – В глотку не лезет. Может, хоть щепотку найдешь, а? – он с надеждой смотрел на Варвару и на пятерых чумазых ребятишек, которые глядя на мать, хватали со стола лучшие кусочки.
– Кусно, – Варвара вытерла рот передником и с жалостью посмотрела на мужа. – Вцера обосла всю факторию. Нет соли.
– Ох, – Силантий, брезгливо морщась, взял со стола кусок и, пожевав его, с отвращением выплюнул на пол. – Не могу! Душа не примает!
Ванька, придерживая болтающийся на спине мешок, в котором было с полпуда соли, которую он сегодня выменял у перекупщиков на три соболиные шкурки, спешил домой.
– Удачный нынче денек выдался, – радостно думал он, подходя к флигелю. – И шкурки хорошо обменял, да и с порохом договорился, – он поправил на лице маску из косынки, которую ему дала бабка, «людей ты все равно не видис, а это, цтобы зверей не пугал», которая закрывала его обезображенную физиономию до самых глаз, и тихонько стукнул в темное окошко.
– Баб, это я. Я там соли принес, завтра надо будет ее разделить поровну между всеми, – приглушено проговорил он, входя, и поставил мешок с солью в угол. – Ты, что без света сидишь? – он прошел в другую комнатку, поменьше, где обитала его бабка.
– Садис, внуцок, – Ванька примостился с краешку, настороженно поглядывая на Марью. – Говорить буду с тобой.
– Что случилось? Давай я лампу распалю!
– Не надо лампу, – Марья взяла внука за руку и прижала к своей сухонькой груди. – Так говорить буду. Умру я нынце, внуцок, – спокойно и буднично произнесла она, а у Ваньки от ее слов по спине побежали ледяные мурашки. – Подозди, – она жестом остановила пытавшегося вскочить внука. – Знаю, цто сказесь, но время мое присло, да и Кузя меня здет! За тебя у меня все сердце кровью обливаеца, как ты здеся один зить будес? Ведь никого у тебя не осталось, – спокойное дыхание Марья сбилась, и она заговорила быстрее, с небольшими перерывами. – Отец твоя, а мой сын, Сенька с зеной бросили тебя, мои папка Николка с мамкой тозе умерли, Кузя усол, думала, цто я за тобой присмотрю, но нет, Кузя зовет меня. Знаю, цто тебя на кладбисе не будет, придес ноцью и я тебе остальное сказу. Сецас беги к Катерине, стукни в окоско, передай, чтобы она ко мне с Силантием присла. Все, Ванюска, иди, а то не успею, – она потянулась к ошеломленному таким известием, внуку прикоснулась к его лбу сухими, горячими губами и легонько оттолкнула от себя. – Катерине скази, стоб иконку принесла и не бросай ее, помоги девке, хоросая она. Теперь тоцна все! Иди, внуцок.
Ванька, в два прыжка оказавшись возле своего дома, легонько стукнул в окошко и, подождав, покуда замерцает тусклый огонек лампы, передал Катерине бабкины слова, а затем бросился в тайгу, где зарывшись лицом в мох, глухо и безутешно зарыдал.
На следующий день, Ванька, хоронясь в сосновом мелколесье наблюдал, как скорбная процессия, все жильцы от мало до велика, поочередно неся гроб, двигались к небольшому кладбищу. Как старенький отец Ерофей, который крестил еще самого Ванюшку, размахивал кадилом, а затем, под его заунывное песнопенье, гроб опустили в землю и быстро закидали землей, как Силантий с Варварой, бережно поддерживая Катерину, прошли к их избе. А к вечеру, откуда они только узнали, приехали горластые и необычайно взбудораженные тунгусы в национальной одежде. Они, столпившись на площадке возле флигеля, просили, нет, они требовали, чтобы им отдали тело покойной, намереваясь похоронить ее по своему обряду.
– Так крещеная она, христианка и предана землице по христианскому обычаю, – пытался утихомирить отец Ерофей не сильно умных чад. – Вот, басурмане, – приглушенно добавлял он. – Ничо не понимают, талдычут что–то по своему! Как бы смертоубийства не случилось.
Воинственный пыл тунгусов усмирило только появление угрюмого Силантия, во главе мужского населения фактории. Они, с ружьями наизготовку, молча, вышли на площадь и встали перед беснующимися оленеводами. Немного покричав и выпустив основной запас словесного негодования, естественно, на родном языке, тунгусы, посылая проклятия на головы неразумных чужаков, попадали в нарты и уехали. Все это Ванька прекрасно видел из своего укрытия и, подождав, пока окончательно стемнеет, крадучись направился к могилке бабки.
Он без труда разыскал свежее захоронение и, усевшись на небольшой бугорок, замер, превратившись в неподвижное изваяние, мысленно прощаясь с самым родным для него человеком. Услышав тихие шаги, парень встрепенулся и, подхватив ружье, хотел скрыться, но его остановил тихий, женский голос.
– Не бойся, это я, Катерина, – девушка подошла к Ваньке и, искоса поглядывая на его закрытое косынкой лицо, уселась рядом, так близко, что парень ощутил волнующее тепло ее горячего, упругого тела.
– Как жить теперь будешь? – негромко произнесла Катерина после гнетущего молчания.
– В дедову избушку уйду, – хрипло выдавил Ванька. – Нынче соберусь, а завтра поутру тронусь. А там видно будет. Да, бабка просила тебе помочь, так ты не беспокойся, с голодухи не помрешь. А что она вам сказала? – в свою очередь поинтересовался он.
– Дяде Силантию факторию передала, да велела смотреть, чтоб перекупщики не обижали, а меня, поскольку я грамоте обучена, просила пособлять ему во всем. Слушай, Вань, – в ее голосе прозвучали нотки беспокойства, – а, как ты один там, в лесу будешь жить? Страшно ведь, – Катерина, может преднамеренно, а возможно ненароком положила руку ему на плечо и, Ванька невольно вздрогнул от ее робкого прикосновения. – Вань, ну куда ты пойдешь? У тебя есть свой дом, в котором ты можешь спокойно жить, а я куда–нибудь перейду. Оставайся!
– Нет, – Ванька отрицательно покачал головой. – Живи, где жила, а за меня не переживай. Ты покуда во флигель сходи, наши вещички собери, особливо, иконку не забудь, а я в избу заскочу, надо взять припасы, да еще кой–чего собрать. Да, – спохватился он. – Я вчерась соль принес, найдешь там, во флигеле ее поставил, в комнате, разделите ее на всех. Ну, я пошел, – он кивнул девушке головой и скрылся в темноте…
Автор Геннадий Перминов