Не люблю Париж. Один легкомысленный автор (англоязычный, но не англичанин, замечу) назвал его зачем-то праздником, который всегда с тобой. И сглазил. Теперь от этого праздника не отвяжешься. А ведь он, праздник, должен быть желанным, долгожданным, а не преследовать тебя, как тень, и не поджидать, как аллергический насморк весной.
Как-то так сложилось, что для меня Париж – это или бесконечное тягостное ожидание в каком нибудь плюшевом гостиничном номере с видом на курятники вдоль соседней крыши, которые они всячески пытаются романтизировать, называя мансардами и населяя неряшливой жуликоватой богемой. Или беготня, пустые хлопоты в их комиссариатах, возня с клошарами под мостами, перебранка с заносчивыми и малограмотными хозяевами барж, не желающими знать и двух слов по-английски, наконец, хроническое нарушение режима питания. Ведь у парижан принято приступать к основной трапезе этак часов в девять вечера и наедаться и напиваться, как перед гильотиной.
Служба её величества на сей раз распорядилась, чтобы более или менее погожим летним днем я, в обличии отбившегося от стада туриста, прогуливался по Марсову полю, стараясь не замечать уродливой чугунной конструкции, которая вылезает из-за каждого каштана и нависает над тобой подобно Кинг Конгу. С тем же успехом можно было бы поставить посреди города подъемный кран покрупнее и любоваться им со всех сторон.
Собачонка, попытавшаяся ткнуться в вовремя отдёрнутый носок моего «крокетта», соответствует описанию. Я едва ли когда нибудь возьму на себя труд разбираться в породах этих убогих карманно-диванных существ, но в данном случае достаточно общих примет, упомянутых в объявлении, которое я вскользь пробежал глазами, когда двумя часами ранее остановился на минутку у ограды русской церкви на улице Дарю. Рядом улица Пьера Леграна или, если по-русски, Петра Великого. Забавно, не правда ли, что они стали соседями. Первый император России и начальник наполеоновского обоза. В Париже такие сочетания на каждом шагу.
Собачонка, визжа, несётся дальше по аллее. Хозяйка трусит за ней на поводке. Не взглянув на меня, швыряет бумажный комок в сторону урны, но так, чтобы в урну всё-таки не попасть. Иначе, полагает она, мне пришлось бы извлекать её послание из прочего мусора. Не пришлось бы, дорогая, я хоть и профессионал, но не утратил чувства брезгливости. А вот вам пришлось бы сызнова выходить на контакт.
Двумя пальцами беру комок и бросаю в урну. Рука, естественно, в перчатке тонкой лондонской выделки. Речь не идёт об отпечатках пальцев, сэр. Элементарное гигиеническое правило.
Со стороны это выглядит так, будто пожилой джентельмен-чистюля, укоризненно покачав головой, прибрал за неряхой-девицей. В течение той секунды, пока мятая бумажка у меня перед глазами, считываю информацию.
Пункт первый. Прогулочный речной кораблик. Отходит через полчаса от причала возле лапы чугунного монстра.
Пункт второй. Музей Родена. Через два часа. Чтобы успеть, придётся бежать трусцой.
На кораблике атмосфера Ноева ковчега в момент начала потопа. И эти ковчеги бесконечной вереницей отваливают от берега, теснятся на воде, швартуются и просто дежурят у пирса. Надо отдать должное капитанам и экипажам: работают виртуозно. Умудряются даже исполнить нечто вроде группового танца посреди реки.
Пробираюсь сквозь толпу, как карманник на толкучке. Вот они, за столиком у борта. Она с собачонкой под мышкой (соотношением габаритов они напоминают местную первую пару, состоящую из бывшей модели и отставного шефа полиции) и два ближневосточного вида толстяка. Один, я знаю, её благоверный. Второй, стало быть, наш объект. Судя по возрасту и комплекции, это не рядовой связник, а кто-то из руководства боевой организации. Фотографирую обоих, наша картотека потом атрибутирует.
Увиденного достаточно. Пора в музей.
Французы— нация загадочная. Взять хотя бы один из самых позорных эпизодов, если не во всей их истории, то уж точно в истории Столетней войны. И именно его они воспевают с каким-то тупым самоуничижением. Ну в чем, скажите, героизм этих самых граждан Кале? Горожане перетрусили и откупились, выдав шестерых дураков, а те покорно пошли на заклание. Воспевать тут следует разве что мощь и великодушие британского войска. Могли ведь сравнять с землёй весь этот Кале. Возможно, и следовало бы.
Я лежу на эргономичной волнообразной скамье в парке роденовского музея. Над аккуратно срезанными кустами возвышается Мыслитель. Ещё один курьёз – от неудобной (скажу больше— неприличной) позы до перевернутого смысла, будь он трижды галльский. О чём задумался? Что тут думать? Действовать надо. Хотя бы кур в снегу морозить, что ли. Вот оно – глубинное, можно сказать, видовое отличие их, французов, от нас, англичан.
Справа – каменная группа горемычных граждан, идущих на казнь с веревками на шее. Слева – скамья, на которую легла дама, уже без собачки. Молодец, профессионалка. Сумела оторваться и от муженька, и от питомца, и даже меня опередила.
Мне известно о шести её предыдущих (нынешнему она покаялась в одном, надо было как-то объяснить наличие дочери-подростка). Все скончались, каждый оставил ей изрядный куш. Превосходный показатель для тридцатилетней провинциалки – она родилась в семье морского офицера где-то на Азовском побережье. Русской? Украинской? Вы видите разницу? Я – нет.
Считает себя неотразимо красивой. Это правильно. Только так будет результат. По мне, мордочка у неё противная – то ли змейка, то ли ящерка. Особенно, когда язычком пробегает по губкам. Признак кокаинистки, между прочим.
Муж старше ее вдвое. И во много раз глупее. Хотя очень богат. Она зацепила его трудолюбием и интеллектом. Он, отбивший десятки штурмов и осад, капитулировал и сдался на её милость, нацепив себе на шею штамп в паспорте и дарственную на имущество.
Сейчас её проблема – синдикат, с которым необходимо рассчитаться. Они подбирали клиента, изучали, составляли программу подхода и обработки. По контракту она должна им тридцать процентов и готова отдать сейчас. Они ставят условие: расчет после окончательной реализации. По завещанию ей отойдёт всё, и тогда-то она отдаст долг. Она не хочет приближать реализацию. Они торопят и ведут себя всё жестче.
Слушая её и глядя на бегущие в по-парижски сереньком небе облака, думаю о её мотивах. Шестикратная вдова. Каждый раз – при никем не выяснявшихся обстоятельствах. Нервы, значит, не слабее пресловутых веревок. Отчего не спровадить старичка? Неужели привязалась? Он-то точно в минуту принятия матримониальных решений был сильно нездоров. То есть, влюблён, как прыщавый юнец. Сейчас, похоже, выздоравливает. И это ещё одна её головная боль.
В моём досье она числится в глубоком резерве. Рейтинг надёжности близок к нулю. Возможности – туманные. Разве что хватка бульдожья и пронырливость змеиная.
Но коль скоро Центр счел нужным отреагировать на её сигнал и направил в Париж куратора линии…
А сигнал такой: готовится крупный демонстративный акт. Духовный лидер одного далекого племени в изгнании проживает в Париже. Они для жизни и Лондон рассматривают, но предпочитают Париж.
– В Париже веселее,— говорил мне опытный профессиональный изгнанник Феникс Тартаров, числившийся за нами, но большую часть изгнания околачивавшийся здесь. Даже во время оккупации было сносно. Те же каштаны, кафе, шансон под гармошку, ужины с шампанским за полночь. С немецкой комендатурой он поддерживал тесные добрые связи. Рассказывал им о составе лондонской «Свободной Франции». А нам – о парижанах, записавшихся в дивизию «Карл Великий».
Духовный изгнанник купил апартаменты на Марсовом поле. На той же площадке есть ещё одна квартира. Её купил муж моей собеседницы.
Спецслужбы далекого племени замышляют избавиться от опасного эмигранта. Они планируют взорвать его жилище. На самом деле родное племя давно забыло о бывшем духовном наставнике и, взорвав квартиру, сподвижники хотят напомнить о его несгибаемом мужестве и грозящих опасностях. Словом, квартира обречена.
– А муж причём?
– Он оплатит им работу,— она раздраженно фыркает и поясняет:
– Ему нужна страховка. Взлетит вся площадка, если не особняк целиком. Мне эта канитель ни к чему, у меня другие методы.
– А мы причём?
– Ну, как? Прихватите банду этого гуру. Всё-таки бывшие ваши.
– А почему не стукануть французам?
Она фыркает так, что с каштановой ветки над ней срывается лист. Я её понимаю.
– Ваш интерес, мадам?
– В кабинетном сейфе лимон наличными. Моя – половина.
Что же, расклад ясен. Информации достаточно. Времени, как всегда, в обрез. Но «станция» наготове. Группа уже в адресе. Я ведь не зря гулял по Марсову полю.
– Когда и где, мадам?
– Акцию хотели приурочить к их взятию Бастилии. Это завтра. Я как раз свалю из города. У меня в Барбизоне сеанс. Беру уроки живописи. И не только.
– Значит, там, неподалёку. Договорились.
Гуляю по русскому кладбищу. Праздному туристу всюду любопытно. Вот, к примеру, лежит атаман всевеликого войска Донского. Воевал за демократические преобразования в казачьей среде. Немало душ загубил. В парижском изгнании был то монархистом, то республиканцем, в зависимости от предпочтений жертвователя.
Рядом вытянулся каменный коврик, укрывающий прах профессионального плясуна, бежавшего от большевиков на полвека позже.
Что между ними общего, кроме того, что оба, согласно действовавшим при их расставании с Россией официальным законам, были уголовными преступниками? Это – русская специфика. И это – парижские контрасты.
Но где же мадам?
– Бонжур, старина! Извини, не поприветствовал тебя давеча на паперти.
Игорь, выйдя из-за ближнего склепа, улыбается широко, по-сибирски, но, спохватившись, делает постную мину.
– Ты не жди зря. Мы помогли нашей гражданке, оказавшейся в трудной ситуации, вернуться на родину.
***
«Храбрейший из храбрых». Так, если не ошибаюсь, называл его император. По-моему, этому персонажу с неменьшими основаниями подошел бы эпитет «глупейший из глупых». Или «подлейший из подлых». Это маршал Мишель Ней. С воздетым палашом, в съехавшей на затылок треуголке устремляется на противника (в данном случае эту позицию занимаю я), увлекая за собой отсутствующих солдат.
Мы с князем Московским в известном смысле коллеги. Я не князь, конечно, но по службе через Москву тоже прошел. Только я не предавал своего патрона, а Ней предал, переметнулся к Бурбонам. Потом снова переметнулся к Бонапарту, предав Бурбонов. «Сообразно обстоятельствам» – так он это пояснил.
Потом, после окончательного разгрома попытался выслужиться перед Бурбонами, но не был прощён, а был судим и расстрелян как государственный преступник. Через несколько десятилетий очередной Наполеон поставил Нею памятник на месте расстрела.
Этот монумент я сейчас и разглядываю, размышляя о зигзагах судьбы типичного франко-германского кокни из провинциальных низов, вознесшегося до невероятных высот, но вплоть до позорного конца оставшегося деревенским дурнем.
Поучительно для потомков? Бесспорно. Однако, судя по памятнику, потомки видят в этой истории совсем не то, чему стоило бы учиться.
Мой путь от старенького отеля на Монпарнасе лежит мимо маршала через Люксембургский сад, украшенный фонтаном и антивандальными столами для пинг-понга. Непродолжительный отдых на скамье возле церкви Сен-Сюльпис, любимый мой уголок на Левом берегу, да и во всём Париже, и дальше на север, за реку, в суету и шум пресловутого «праздника».
Встреча назначена в сомнительном, малопочтенном заведении, которое хотя-бы называется по-английски: “Mad Ass”. Можно перевести как «безумный ишак». Можно и по-другому. На сцене раздетые женщины, в основном из бывшего СССР, принимают нескромные гимнастические позы. В помещении душновато, скверно попахивает. Но почти никого. Можно беседовать, не отвлекаясь.
Заместитель шефа здешней «станции» докладывает обстановку. Мог бы и сам шеф, мой статус достаточен, но ему не положено вылезать из «раковины», а идти к нему – увольте. Довольствуюсь рассказом толкового зама. Это ведь мой старинный знакомец и партнёр Тьюсдей, которого мой язык уже не повернётся назвать юным.
– После того, как она исчезла, мы сняли засаду. Сочли информацию ложной. Поэтому, когда рвануло, наших людей там не было. Вы читали, сэр, сообщения в сети? Квартиру жреца разнесло в пыль. Погиб он, домочадцы, прислуга, охранники. Соседняя квартира практически не пострадала. Очевидно, взрывник-профессионал сработал в чётко ограниченной площади. Как только представилась возможность, мы скрытно зашли в соседнюю. Обнаружено тело хозяина суточной давности. По всем признакам, яд мгновенного действия.
– Деньги? – я знаю это племя. Они самолюбивы и прямолинейны. Раз денег не получили, то и с заказчиком церемониться не стали.
– Денег не обнаружено. С сейфом пришлось повозиться. Старинная русская конструкция без электроники. Похоже, ещё сталинских времён.
– Пустой?
– Не совсем.
Тьюсдей суёт руку за пазуху и достает какой-то подозрительно шевелящийся комок. Что бы вы думали? Собачонка. Та самая. Она вырывается, глухо рыча, но на визг и лай не срывается, понимая, что не место. Освободившись от пальцев Тьюсдея, она соскальзывает на пол и чёрной кудлатой головёнкой тычется в мой «крокетт».
Так завершилась годовщина взятия Бастилии. И моя очередная командировка в Париж. Пёсик (а это оказался джентльмен, которого я незаслуженно обижал, называя собачонкой) живёт со мной в Лондоне, хотя, конечно, остался абсолютным парижанином. В девять вечера требует есть. Думал назвать его Николя за портретное сходство. Потом передумал и назвал Мыслителем. Отзывается.
Он поведал мне, что произошло в тот день. Вернее, я прочитал это в его грустных глазах. Увидев, что она замышляет, попытался помешать и предупредить хозяина. Когда-то она завела собаку назло мужу, который не терпел животных в доме. В этом, кстати, мы с ним схожи. Но когда Сявка (так она окрестила приобретение) поселился в квартире, мужчины привязались друг к другу.
Добряк-старик даже стал разбираться в кулинарных предпочтениях своего маленького приятеля, приглашал его к столу, беседовал, делился мыслями.
В критическую минуту пёс едва не опрокинул тарелку с отравленным борщом. Был изгнан разгневанной хозяйкой из-за торжественно накрытого по случаю национального праздника стола и заточён в темницу, откуда она изъяла содержимое. Наша группа нашла его, чуть живого, и, не обнаружив ничего более, хотела с досады заточить обратно на верную погибель, если бы знала, как запереть замок.
Мыслитель мне благодарен. Он ведь не кошка, которую, как говорят на Востоке, корми три года, она забудет через три дня. В Лондоне он в безопасности. Здесь не Париж, который мы с ним не любим.
