Рассказывает Мих. Матусовский — советский поэт, сценарист и переводчик, военный корреспондент, автор стихов к многим известным песням.
ЕСТЬ у меня друг Володя Бобров. В детстве мы жили почти что рядом в славном донецком городе, где прямо через центр проходят поезда, где огней в ночной степи не меньше, чем звезд в небе, где запах акаций бывает так крепок, что трудно уснуть до рассвета. Наши дома выходили на бывшую Петроградскую, а дворами на тихую Канавную улицу, сплошь поросшею бурьяном и полынью. Здесь мы и играли в гражданскую войну, и в Пархоменко, и в бронепоезда, и в оборону Луганска, потому что и игры у донецких ребят были мужественными и суровыми. Здесь, в семье луганского рабочего, сражавшегося когда-то в степи под Острой Могилой, рос отчаянный голубоглазый парнишка, о судьбе которого я и хотел бы рассказать сегодня.
У нас в Донбассе профессии слесарей и механиков, литейщиков и машинистов переходят от отцов к детям по наследству, как родовые поместья, титулы или фамильные гербы. Так что к пятнадцати годам Володька был уже слесаренком в паровозосборочном цехе. Он работал на сборке знаменитых в то время паровозов «1-5-1». И если сейчас вам встретится где-нибудь на разъезде паровоз этой системы, жарко пахнущий машинным маслом и пылью дальних дорог, так и знайте, — в него вложена частица жизни Володи Боброва.
В тридцатые годы, когда вся страна совершала высокий взлет, пошел мой дружок по путевке комсомола в школу пилотов. Рабочий паренек оказался прирожденным летчиком, со стремительной мыслью и мужественным сердцем истребителя. На пятидесятом полете строгий, не знающий снисхождения капитан Федченко разрешил ему самому взять штурвал в руки. С тех пор, вероятно, не меньше полжизни провел Бобров в воздухе, но и сегодня помнит он ощущение первого полета и ветерок аэродрома, пропахший бензином.
В те годы мы неотрывно следили по карте за боями в районе Гвадаррамы, перечитывали тут же, у газетных киосков, корреспонденции Михаила Кольцова и вдохновенно пели на комсомольских собраниях песню смелых «Бандьера росса». Мы знали, о чем говорила вчера Пасионария и какие шапочки носят астурийские горняки. Мы мечтали, как светловский паренек, навечно отдать испанским крестьянам землю Гренадской волости. Вы можете себе представить, с каким волнением и завистью встретил я в Москве летчика Боброва, вернувшегося из Испании, где он сражался добровольцем. Он прилетел оттуда, красивый и молодой, возбужденный, словно только что вышедший из боя, опаленный жарким нерусским солнцем. Там, задолго до 22 июня 1941 года, сумел Владимир померяться силой и выдержкой с отборными фашистскими ассами, познакомиться с лучшими немецкими самолетами. Это были новые «Юнкерсы», «Хейнкели» и «Мессера», словом, вся та чертова нечисть, которая позже появилась над нашей Родиной.
В небе пылающей Барселоны проходил Бобров первую школу воздушного боя. 15 апреля, — этот день он запомнил навсегда, — сбил Бобров первый вражеский самолет. Всего же, в Испании он сбил их тринадцать. А еще почему-то говорят, будто тринадцать — несчастливое число!
Забыть ли ему теплые ночи Валенсии, полные крупных незнакомых звезд, и долгие разговоры с командиром группы Николаем Романовым, который, словно предчувствуя, что скоро оборвется его полет, спешил поделиться самыми сокровенными думами со своим ведомым. Отставив в сторону кружку с терпким молодым вином, Романов увлеченно говорил:
— Учти, Владимир, в последнем бою ты допустил промашку. Ты только следил во все глаза за мною и потерял из виду противника. А когда «Мессер» тебя хорошенько стеганул по спине, ты, конечно, опомнился. Так заруби себе на носу: истребитель тот, кто всегда ищет боя. Ты должен уже искать противника в ту минуту, когда отрываешься от земли, и можешь успокоиться тогда, когда выйдешь из кабины. А теперь давай выпьем, друг, за настоящих истребителей!
А через несколько дней Герой Советского Союза Николай Романов, не успев вывести свой подбитый самолет из пике, сгорел в голубом небе Валенсии. Но истребитель Бобров навсегда запомнил урок своего ведущего.
— Слова эти не раз помогали мне в жизни. С тех пор я искал противника всюду — прямо перед собой и у себя за спиной, слева и справа по борту, в облаках и за облаками. В общем так, как учил меня Коля Романов...
КАЖДЫЙ РАЗ, когда мне надо писать о 22 июня 1941 года, руки мои опускаются, и я часами сижу перед белым листом бумаги, никак не решаясь начать первую фразу. Столько связано с этим днем неизгладимых воспоминаний, тяжелых раздумий и невозвратных потерь, что я и впрямь не знаю, как можно рассказать об этом. В ту ночь летчики допоздна засиделись у подполковника Попова. Расходились по домам, когда новый день уже явно обозначился на горизонте. И тогда-то в розовом, еще полном довоенного покоя, небе Владимир увидел хищный силуэт «Хейнкеля», летевшего почти над самыми крышами. Все это было бы похоже на дурной сон, если бы не взрывы, реально и ощутимо сотрясавшие землю под ногами. По придорожным кюветам, обдирая лицо и руки, добрался летчик до аэродрома. А дальше все было, как в Валенсии: через несколько минут его «Чайка» поднялась в воздух.
Воздушный бой стремителен и краток, короче, чем эта фраза, написанная на бумаге. Не успел еще Бобров набрать высоту, как тут же над аэродромом был атакован фашистскими самолетами. Уверенные в своем численном превосходстве, они даже не думали прикрывать друг друга. Это особенно привело в ярость Боброва. «Сейчас я вам покажу, пижоны!», — крикнул он громко, как будто его могли услышать гитлеровские летчики. Бобров зашел «Хейнкелю» в хвост и поджег его.
Так он летал целый день. Сажал машину на разрытый воронками аэродром только для того, чтобы заправить ее горючим и самому выпить кружку невкусной тепловатой воды, — его мучила нестерпимая жажда.
Гитлеровцы не простили ему гибели «Хейнкеля». Поняв, с кем они имеют дело, фашисты перестроились в воздухе и пошли на него в лобовую атаку. О, этот бой на встречных курсах, это молниеносное перемещение неба и земли, этот поединок воли и самообладания! Бобров в пылу боя даже не заметил, как его ветровое стекло покрылось сетью морщинок. Приборная доска раскололась, и стрелки на приборах уже ничего не показывали. Дышать стала трудно от дыма, заполнившего всю кабину, и от режущей боли в груди, — кажется, он был ранен.
В последний раз он успел увидеть, как земля всей своей темной громадой надвигается на него, и подумал о том, как обидно умирать в самом начале войны. Каким долгим и трудным был этот день для Боброва. Подумать только, ведь все это произошло с ним в один и тот же день, — и дружеская встреча у подполковника Попова, и поединок с «Хейнкелем», и полет на пылающей «Чайке», и вот, наконец, госпитальная койка, на которой он оказался, раненный и обожженный. Иной человек жизнь проживет и не испытает того, что случилось с ним за один этот день.
Историю Великой Отечественной войны можно изучать по архивам и документам, а можно знакомиться с ней и по человеческим судьбам. Ну, хотя бы по судьбе летчика Владимира Боброва. В каких только краях не побывал он после излечения в госпитале, под какими облаками не приходилось ему вести воздушные бои. Разрушенные Ромны, горящий Брянск, безлюдный Ржев, обугленная Старая Русса, дважды переходивший из рук в руки Харьков, спасенный из неволи Львов, многострадальный Сандомир и Ченстохов, укрощенный Бунцлау и Берлин, освобожденная Прага и многие, многие другие города и населенные пункты, при одном упоминании которых замирает солдатское сердце, как при звуках военной трубы. Сколько раз вел он к аэродрому разваливавшийся на части самолет, сколько раз горел и падал в прифронтовые леса. Тридцать фашистских самолетов сбил Бобров лично, двадцать уничтожил в группе со своими боевыми друзьями. Если подвести итоги, выйдет, что фашисты потеряли по его вине почти целое авиационное соединение. А сколько вырастил он молодых летчиков, передав им свою выучку, опыт, мастерство! Тридцать пилотов, прошедших, если можно так сказать, бобровскую летную школу, стали Героями Советского Союза.
И раз уж зашел об этом разговор, скажу откровенно: обидно становится, когда узнаешь, что этот поседевший в боях человек, и сегодня не выпускающий из рук штурвала, не отмечен до сих пор Золотой Звездой Героя. Где-то, в какой-то из папок, прочно завязанных шнурочками, затерялась соответствующая бумажка, и человек не получил должного, что он заслужил всей своей мужественной орлиной жизнью.
ВЛАДИМИР Иванович Бобров не славится особым красноречием и чувствует себя за штурвалом куда увереннее, чем тогда, когда ему приходится рассказывать о себе. Нашему брату-журналисту бывает трудно с таким несловоохотливым героем. Рассказы из него надо вытягивать клещами. С одним из таких рассказов, мне кажется, будет небезынтересно познакомиться читателям. Многие, должно быть, помнят удивительную историю летчика Михаила Девятаева, уведшего из-под носа у гитлеровцев немецкий самолет и вырвавшегося на нем на свободу, как вырывается птица из клетки. Но не все знают, что командиром и воспитателем Героя Советского Союза Девятаева был подполковник Владимир Бобров.
Люди, которые спят на койках, стоящих рядом, взлетают вместе на раннем рассвете и прикрывают друг друга в воздухе от врага, знают, что такое настоящая дружба. В сентябре 1941 года в районе Бахмача вызвал Бобров к себе в штабную землянку летчика Девятаева. Обычно между собой пилоты всегда были на «ты», но в эту минуту командир говорил своему подчиненному «вы», этим самым как бы подчеркивая важность боевого поручения. Действительно, задание было ответственным и рискованным: надо было разведать направление, в котором движутся танковые колонны противника. Дважды вылетал Девятаев в разведку и дважды возвращался без нужных сведений. И только в третий раз по пыльным смерчам в украинской степи удалось ему выследить фашистских танкистов. Девятаев повернул уже обратно, когда был ранен в ногу осколком зенитного снаряда. Кровь сразу же наполнила штанину комбинезона и сапог. От сильной потери крови стал он видеть смутно, как бы сквозь воду. Летчик еще нашел в себе силы туго-натуго перевязать раненую ногу ремнем от планшета. В таком состоянии Девятаев сумел дотянуть самолет до аэродрома. Как он совершил посадку, как подрулил к ангарам, — он не понимает и сам. Очевидно, человеческая воля действует и тогда, когда начинает сдавать сердце и угасать зрение.
Друзья, подбежавшие к самолету, нашли Девятаева в залитой кровью кабине в полном беспамятстве. Сознание не возвращалось к нему и в госпитале. Нужно было совершить чудо, нужно было во что бы то ни стало воскресить человека, — ведь он привез ценные сведения, от которых зависела судьба всего фронта.
— Какая группа крови? — быстро спросил Владимир Бобров у врача и, нетерпеливо обрывая пуговицы, стал расстегивать рукав своей гимнастерки.
Пол-литра крови дал Бобров своему летчику. Так стали настоящими братьями по крови Владимир Бобров и Михаил Девятаев.
После переливания Михаил открыл глаза и приподнял голову с подушки. — Где мой планшет? — произнес он с трудом фразу, словно заново учился говорить.
Он водил пальцем по карте, указывая то место в украинской степи, в которое в эту минуту вгрызались зубья фашистских «танковых клещей». И пока он говорил, уже готовились к вылету самолеты нашей тяжелой бомбардировочной авиации.
С ТЕХ ПОР военная судьба надолго разлучила наших друзей. Владимир продолжал сражаться на Украине, а Михаилу после госпиталя врачи строжайше запретили служить в истребительной авиации. Ничего не поделаешь, пришлось пилоту пересаживаться на «ПО-2». Так бы и закончил войну Михаил Девятаев на фанерном тихоходе, если бы весной в Бельцах не встретился снова со своим беспокойным командиром. Владимир Бобров узнал его сразу. Он подошел к нему сзади и хлопнул по плечу: «Здорово, истребитель. Как летаешь?».
— Какой там к черту истребитель, — сказал в сердцах Девятаев, — я теперь скорая помощь.
Поговорив по душам с товарищем, Бобров заключил:
— Не журись. Помогу тебе. Идем к Покрышкину в штаб, он на врачей имеет большое влияние!
И вот Михаил Девятаев снова в боевом полку. Снова Бобров — ведущий, а Девятаев — ведомый, понимающий его с полуслова. Шло лето предпоследнего года воины. Боброву и Девятаеву пришлось прикрывать с воздуха наши наземные войска, готовившиеся к большому наступлению. Пилоты летели над линией фронта, поддерживая связь друг с другом по радио. Позывные Боброва были «Выдра», позывные Девятаева — «Мордвин». Внезапно из-за облака вывалились самолеты «Фокке-Вульф», которых бойцы попросту называли «Фоками».
— Я — «Выдра», иду в атаку. Прикрывай меня, — сказал Бобров в микрофон, и одного «Фоки» гитлеровцы не досчитались сразу. Но Девятаев, увлекшись защитой своего ведущего, не заметил, как фашистский самолет зашел ему в хвост и поджег его.
— Я — «Выдра», я — «Выдра» — услышал он в шлемофоне взволнованный голос своего командира, — «Мордвин», прыгай! — Но «Мордвин» хотел перетянуть свой самолет через передний край.
— «Я — «Мордвин», я «Мордвин», — просил он, — я потерял ориентировку. Наведите меня на Восток. — Этот трагический диалог вели они по радио, когда языки пламени прорвались уже к бензиновым бакам, в кабину. Еще секунда, и от самолета ничего не останется. «Я — «Выдра». Я — «Выдра», — настойчиво повторял знакомый голос. И вдруг, забыв все позывные, он крикнул: «Миша, прыгай немедленно!».
Очнулся Девятаев уже в чужом блиндаже, где его допрашивал долговязый и бледный офицер, до ужаса похожий на картинки Кукрыниксов...
Читателям известны подробности героического побега, совершенного Михаилом Девятаевым. О нем уже порядочно написали, а я сегодня пишу о его командире и друге Владимире Боброве.
Мне посчастливилось быть свидетелем того, как встретились после стольких лет разлуки два пилота. Оба друга были чуть навеселе, но это можно простить, если учесть, что довелось им испытать со времени их последнего совместного полета. Коренастый, темноглазый Михаил Девятаев с обожанием смотрел на своего ведущего, за которым был и сейчас готов ринуться в любой огонь.
Вот и все, что я хотел рассказать о жизни летчика первого класса Владимира Боброва. Нет, пожалуй, нужно добавить следующее. Когда уже мы прощались с ним и Бобров должен был улетать к себе на Дальний Восток, я попросил его назвать мне самый важный, самый значительный день в его фронтовой жизни. И тогда летчик ответил: — Я точно знаю этот день. Это было в декабре под Ржевом. Собственно говоря, Ржева уж тогда не существовало: он почти весь сгорел. В этот день прямо на аэродроме наш комиссар вручал мне партийный билет. Я его положил в левый карман мехового комбинезона, туда, где у летчиков хранятся самые дорогие вещи, письма от матери, фотографии любимой. А после этого начался бой. Мне никогда, ни до, ни после этого, не приходилось участвовать в таком сражении. Нас было четверо, а гитлеровцев двадцать семь. Это уже потом нам сообщили пехотинцы, которые следили за боем из окопов. А нам тогда подсчитывать было некогда. Они насели со всех сторон. Ну, прямо как комары.
И вот, веришь ли, в ту минуту я не думал о том, что могу сгореть, погибнуть, разбиться. Я знал, что веду первый бой как коммунист. И должен драться за двоих, за троих сразу. И откуда у меня взялись в ту минуту силы? У вас, у писателей, говорят, это называется вдохновением, а как это называть у летчиков, — не знаю!..
(1958)
☆ ☆ ☆
В 1991 году, через двадцать один год после смерти Владимира Ивановича, Указом Президента СССР гвардии подполковнику Владимиру Боброву было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
☆ ☆ ☆