(Подражание М. Булгакову)
Некто Яков Миркин под конец года решил устроить суд над Сталиным. Устроил он этот суд в журнале с очень подходящим для исторических опытов Якова Моисеевича названием «Родина». Чья родина — не уточняется. Опять парадокс, ещё сто лет назад эти миркины были вершителями русской истории, теперь они же норовят все стать судьями русской истории. Тут я сразу вспомнил Михаила Булгакова. Мало кто придаёт значения его фельетонам в «Гудке», написанным в 20-30-е годы. А ведь это тоже составная часть его литературного подвига. Они посвящены серьёзному, но очень смешны. И смешны они, главным образом, потому, что он умел рассмотреть в почве жизни корни смеха. И вот он придумал совершенно новую форму фельетона, которые (фельетоны) и отточили его перо до того, что он смело этим пером написал лучший в мировой литературе роман. Даже два. «Записки покойника» у него вышли опять же гениальными. Это потому, что он никогда не останавливал разбег своего пера. У него не было мелких жанров. В каждом из его маленьких фельетонов заметен великий разгон. Мне всегда хотелось испытать это удовольствие, написать фельетон в духе тех лет. Повода не было. И вот я представил этого Миркина в одеждах судьи. Такие судьи бывали у нас. Они судили, например, камер-юнкера Пушкина, приговорили «сбросить его с корабля современности». Тоже ведь смешной случай был.
…Сталин сидит на сцене в бывшем буржуйском кресле, с которого ободрана ткань и слезла позолота. Он босой, пальцы ног искорёжены застарелым ревматизмом. Ему хочется курить, а Миркин сидит напротив с папиросой и пускает Сталину в лицо дым кольцами. В руках у Миркина свежий номер журнала «Родина». Он свернул его трубочкой и плюёт в дырочку, целя в Сталина…
— Вы, гражданин Сталин, признаёте себя палачом и кровавым тираном?
— Не, не признаю. Я признаю себя новым Моисеем.
— Это как понимать? — хватается Миркин за маузер.
— Ветхий Моисей вывел евреев из пустыни, а я вывел их из Политбюро…
Миркин задыхается от сталинской наглости, теперь рука тянется к казённой бумаге. Зрителю видно, что рука эта, спроецированная на экран, решительно пишет на бумаге: «Замочить в гальюне корабля Истории». Накал этой решительности такой, что происходит нечто непредвиденное Миркиным в захватывающей этой драматургии. От руки Миркина протянулся вдруг к Сталину электрический след, раздался страшный грохот и тут же с потусторонним треском меняется всё на сцене. Теперь Миркин сидит в покоцанном кресле, а Сталин, по-прежнему босой, оказывается вдруг за судейским столом Истории. История потекла вспять. У Сталина в руке трубка, он разламывает пополам бывшие Миркина сигареты «Марлборо» и набивает неспешно трубку, не знавшую до того ничего, кроме папиросного табака «Казбек». Миркин, глядя на него, в ужасе тихо сползает с бывшего золочёного стула на пол.
— Ваше высокобла… Ваше сият… Товарищ Сталин, позвольте ваш бесценный сапожок поцеловать…
Ползёт к сталинским босым ногам.
Сталин смущён. Он начинает энергично шоркать нога об ногу, сбивая сор.
— Ну это уже лишнее, — машет он рукой. — Сапоги я снял, ноги болят, там в углу стоят...
Миркин ползёт в угол и там страстно целует сапог — один и второй.
— Ты кто такой? — спрашивает его Сталин.
— Так что пишущий экономист, вашество, иконой либерализма кличут.
— Экономист, это как Карл Маркс?
— Нет, я выдающийся экономист, у меня и справка есть из института имени выдающегося экономиста Гайдара…
— Писателя Гайдара знаю, экономиста — нэ знаю… Слюшай, а почему теперь так в России, чем больше выдающихся экономистов, тем хуже экономика? Не знаешь?
— Не знаю, ваше степенство товарищ Сталин.
— Это потому, что лишних экономистов много. Едят много. У нас их было меньше, а экономика была лучше…
Рука Сталина тянется к бумажному листу, на котором рукой Миркина уже написано: «Замочить в гальюне корабля Истории» ...
Тут Яков Миркин и просыпается в холодном поту. Губы его прикипели к тёплому плечу жены…