«Где-то я читала, что человек остаётся на земле, пока его помнят, и «небо полнится голосами тех, кто жил и любил на земле». Вот на небе и курлычат журавель и журавушка – Шура и Вера – и смотрят на нас, как мы ещё ползаем по этой земле».
А.А. Дудой (Романова)
Старые письма – замочная скважина, через которую виден отрезок прошлого. У людей старшего поколения с письмами связаны самые тёплые воспоминания, это было частью их жизни. Листку бумаги они доверяли сокровенные чувства и мысли. Писали друзьям, родственникам, возлюбленным, сообщали друг другу о том, что произошло с ними, передавали свои переживания.
Разбираю старые письма из жёлтого советского секретера, их несколько десятков, в бумажных конвертах, с «запахом» грусти и счастья. Разбираю сюжеты, те, что несут эти письма, где-то расплылись чернила, где-то подъела их плесень… Сколько же в них эмоций, в письмах Аллы сестре Галине, дочерей коренного ветлужанина полковника Александра Михайловича Романова, пропагандиста по призванию, лектора-общественника, партийного работника, семьянина, представителя поколения, беззаветно служившего Родине. В своих письмах Алла Александровна делится воспоминаниями и размышлениями о советском времени, военном детстве, юности, родителях, малой родине. На основе этих писем, датированных 2007–2019 годами, составлен этот рассказ.
«Часто вспоминаю наше детство – полуголодное, но какое-то светлое. Были мы не жадные, не завистливые, не требовательные, обходились тем минимумом, что предлагали жизненные обстоятельства. Я всегда понимала, что нас – детей – у родителей много, и поэтому никогда, мне кажется, ничего не просила, этот аскетизм и скромность в расходах, особенно в студенчестве, пропитали всю мою сущность.
Первое воспоминание раннего детства – я среди цветущих кустов шиповника на чистой песочной дорожке в красном шерстяном костюмчике, кто-то меня «выгуливал». Потом помню себя со Свердловска – отдельные штрихи: палата в госпитале, какие-то стёкла в дверях, где мы жили, когда приехали из Кирова. Затем перебрались на квартиру, Римма подтвердила этот факт. Помню обстановку в квартире, этаж, общий коридор с лестницей, чистый кафельный пол, на нём Римма и Ира играли с подружками в куклы-тряпки. Помню, как болели мы с Ирой корью и в какой комнате лежали, это было перед Новым 1941 годом, мама зашла к нам с купленной коробкой ёлочных игрушек, румяная и счастливая. Помню начало войны и взрыв в штабе уральского военного округа, и проводы папы на войну. Их мобилизовали сразу, провожала масса людей, колонны машин, море сирени…
Летом 1942 года мы переехали в Ветлугу. Из г. Шарьи добирались в кузове грузовой машины с вещами и попутчиками. С головы у меня порывом ветра сдуло и унесло соломенную шляпку, какая-то необычная соломка, может, водоросли. Я хорошо помню эту шляпку – фасон, мягкость. Маме тогда было всего 34 года и нас с ней было четверо, ты совсем маленькая, да и мне было неполных пять лет.
В Ветлугу мы приехали в солнечный день. Сбежалась соседская малышня и начала заглядывать во двор через подворотню, там была широкая доска, они подсматривали за нами в щель между воротами и доской. Первый «выход в свет» состоялся, по-моему, на второй день с Ирой. На дороге и на сторонке были разбросаны чёрные ягоды, я одну ягоду подняла, Ира подтвердила, что это ягоды, и потянула я ягоду в рот, что вызвало бурю хохота соседских ребятишек (это был помёт козы), в последствии этот случай стал темой подколок и шуток.
Запах нафталина от наших шубок и запах первого ветлужского, особо чистого снега в первую зиму, ёлка под потолок, которую привёз дедушка из леса, катание в санках с плетёной спинкой с горы на р. Краснице, запах срубленных дедушкой веток тополя ранней весной, из которых мы или нам соорудили «избушку», а как вечером выводили нас во двор «по делам» – всё помню и ощущаю каждой фиброй своей. Вечером зажигали коптилку, и Римма с Ирой, ну и мы, на стенах с помощью рук, показывали тенями зайцев, гусей и т. д. У дедушки были книги в амбаре, там стоял большой деревянный ларь. Мама вслух читала. Особенно запомнилось чтение дореволюционной книги «Спасём отца», автора не знаю. Эта книга о событиях в Англии в период Кромвеля. Речь шла о двух мальчишках – братьях, они спасали отца от расправы «республиканцев».
Во время войны в Ветлуге бывали сильные морозы и детей в школу не пускали, над ней поднимали флаг – знак отмены занятий в связи с морозом. В Гусевской школе, там, по-моему, располагалась начальная школа, я училась в первом классе, учительница была Ольга Петровна, мамина подружка. Вообще было много интересного в правилах жизни в городе в то время. В войну, например, по очереди дежурили по ночам жители кварталов, периодически ночью обходя вверенную территорию с колотушкой. Шёл дежурный и стучал колотушкой, все слышали – идёт дежурный (на случай пожара и т. д.). И дедушка наш ходил, я помню.
Молочная кухня работала для детей в возрасте до одного года, я несколько раз ходила за питанием для Шурика, мама «доверяла» мне. Один раз ничего не было, кроме сладкого чая, мне его налили в криночку. По дороге домой я решила отдохнуть и поставила её на землю, она опрокинулась, чай вылился… мама мне потом дала «чоху»… ругала, драла хорошо за ухо… «спасла» меня баба Оля.
Мы росли. Правда, мы с тобой плохо, Римма с Ирой ещё как-то успели окрепнуть до войны, но зато им не повезло с болезнями. Римма переболела экссудативным плевритом, а Ира – хорей. Дедушка, как написала мне Римма, был прижимистый. Хотя он держал корову, но я не помню, чтобы мы пили молоко. Передняя, где мы жили, была холодная, печка-голландка грела плохо, мы все зимой обнимались с ней, пытаясь согреться. Дрова маме выписывали в райвоенкомате, привозили сырые брёвна, мама с Риммой их пилили, даже мне давали потянуть пилу. Горели плохо, мама всё подпевала, растапливая печку: «А дрова-то всё осина, не горят без керосина». Когда дрова заканчивались, они, взяв саночки, ходили в лес за хворостом.
Помню один день. Зима, мороз, снежок, и мама возвращается с улицы, на ней её шубка, меховая шапочка, и вся она в снежинках, не в снегу, а в снежинках. Красивая!.. И кто-то из нас сказал, наверно, старшие, – «снежная королева». Тебя, Галинька, тогда звали «уральский самоцвет», за твою детскую красоту. Римма для нас была взрослая, у неё была своя жизнь, ну, а Ира была для нас всем – сестрой, подругой, нянькой. Шурик уже «из другой обоймы», я только помню, как он нас хорошо «побивал», гонял в джабсу по двору камнями и вообще был немного шалопай, Борик был другой.
После прорыва блокады Ленинграда приезжал дядя Боря, а потом из Кронштадта тётя Люда на побывку приехала (от авт. – Людмила Александровна Филиппова, защитница Ленинграда, первый председатель совета ветеранов г. Ветлуги, эпидемиолог ветлужской санэпидстанции), а уже, наверно, в июле 1945 года, после Победы приехал папа. За ним из д. Андрейково прислали такую красивую кожаную тачанку на высоких колёсах, и мы поехали на его родину, а мама осталась с Шуриком и Риммой. Мы торжественно въехали в деревню. Все жители, включая солдат, оставшихся в живых, вышли нас встречать. Стоял всеобщий плач, рёв, стенания, песни-рыдания по тем, кто не вернулся, и теми, кто вернулся. Всё в одном – и радость, и горе, и печаль. Собрали видимо все запасы продуктов со всей деревни, потому что нас по тем голодным временам кормили – угощали по-царски. Бабушка Лида пекла фирменные, как сейчас говорят, блины, тонкие и хрустящие. Я хотя и была семилетней девочкой, глубоко была тронута и понимала всю трагедию, это чувство до сих пор, как и всё памятное, во мне. Как и то, как встречали жители Ветлуги после войны солдат. Паром с той стороны. Все стоят на бугре, вглядываясь в тех, кто на пароме. Все ждали чуда…
Папину маму, бабушку Лиду, я видела два раза в жизни. В Андрейково была вторая встреча, а первый раз я познакомилась с ней, когда она пришла к нам зимой, в мороз, пешком из деревни в Ветлугу. Принесла для Шурика, ему было около полугода, мешок толокна и нам промёрзших домашних пряников-крендельков из муки, по-видимому, ржаной, грубого помола. Они с мороза – ледяные, мы разогревали их в печурке, сзади в печке-голландке была выемка.
Интересна судьба папиной родины – Андрейково!? Кстати, наша дача – в селе Андреевка (совпадение). Жива ли эта деревенька среди глухого леса? Я помню тот новый дом, который тогда в 1940е собирал папин брат Иван, всё пахло свежим деревом. Память на запахи у меня особенная, кстати, ведь мама тоже обладала уникальным обонянием, это выражалось и в её любви к парфюмам, особенно «Красной Москве».
После Ветлуги были Кушка, Фрунзе, Джалал-Абад, Москва, Пенза, Каменка, Жигулёвск. Что мне особенно помнится, когда после войны в поезде, на вокзале и в других местах встречались с папой мужчины, все же они воевали, первый вопрос после рукопожатия: «На каком фронте воевал?» и следом воспоминания… В поездах безногие на тележках, где колёсики-подшипники катятся в проходе вагона и, как правило, поют: «Волнуется море широко, товарищ, мы едем далёко».
Папа при всех его не малых должностях прожил с чистой совестью и с чистыми руками, ничего больше зарплаты от государства не имел и не брал, и карьеристом не был. Трудяга! Тянул один нас! Мама не работала, а кушать хотели все. Я иногда вспоминаю, что он кушал, приходя с работы – плакать хочется! У меня такое несбывшееся желание накормить его бы в то время. Ночами сидел, читал, курил и пил чай с сахаром. Есть хотел! Светлая и вечная память ему и маме...
Помню в период его секретарства в Каменке с утра до ночи мотался он по деревням и колхозам, а это 1952–1953 гг., семь лет как закончилась война. Нечерноземье, беднота, сельхозтехники мало, спрос с него, секретаря райкома, большой. У меня есть фотография этого периода, за столом пьём чай – мама, папа во главе стола, а на столе только чашки и вся «еда» в чашках – чай спитой и ничего более похожего на еду.
Папа получал 1500 рублей, это на всю ораву. Я долго ходила в демисезонном пальто в школу, мёрзла дико, особенно руки. Портфель поставлю на снег, отогрею их и дальше в школу. Только когда приехала после института Римма в Каменку и стала работать в нашей школе, с первой зарплаты заказала она мне пальто в мастерской, в нём я школу закончила и полинститута пробегала, пока с очередной летней стипендии не сварганила себе новое зимнее пальто, уже в ателье Ленинграда. Вся страна жила трудно, вставала на ноги после войны.
У нас был хороший, заботливый отец, он искренне любил маму и всех нас, был человек честный и порядочный, светлый и не хитрый, что мешало ему в его партийной карьере. От природы умный, пытливый, эрудированный, грамотный, постоянно работал над собой. В Джалал-Абаде на все пленумы и конференции доклады для секретарей обкома писал папа.
Когда мы уезжали из Джалал-Абада, провожали его столько людей – толпа, в том числе и директор школы. Она подошла и ко мне, почему-то, и сказала, чтобы я и в России училась так же хорошо. Я долго помнила фамилии папиных сослуживцев по Джалал-Абаду, встречая их периодически даже в центральной печати. Он же был, как я понимаю, кадр ЦК, поэтому мы так долго жили в Москве, ожидая его назначение в обком Пензы.
Спасибо, Галинька, за письмо и за открытку, которой уже лет 60. История её дарения мамой мне связана с моей кудрявой головой, которую на праздник украшал такой же большой зелёный атласно-шёлковый довоенный бант. Следующую открытку с кудрявой девочкой, но уже без банта, мама привезла мне из Фрунзе, когда мы жили в Джалал-Абаде. Тогда папа ездил в ЦК Киргизии и мама с ним за компанию, тогда-то у него в поезде украли сапоги, и он вынужден был идти в носках. Беда по тому времени. Эта открытка почему-то оказалась у меня, наверно, мама когда-то прислала. Теперь у меня три очень ценные памятки нашего детства. Ещё есть фотография, а на ней дедушкин двор, где изображены дедушка, баба Оля с кошкой, дядя Боря, мама, папа и наш 15летний братик Боринька – такая добрая компания, и уже никого нет, как и фотографа – тёти Люды – оптимистки и, как мне казалось, жизнелюбки.
Меня всё больше заботит короткая память не конкретно одного человека, а всего народа. В период перестройки модно было слово «манкурт», вроде мы в советское время все были заражены манкуртизмом, а сейчас это махрово разрастается, особенно здесь (от авт. – Алла Александровна проживает в Киеве). Тогда тоже пытались что-то выбить из народной памяти, а сейчас особенно нагло это делается в отношении советского периода, периода Великой Отечественной войны. Спасибо нашей маме, она ненавязчиво рассказывала о своём детстве: Рождество, Пасха, служение в соборе, теперь у вас там хлебушек пекут, участие бабы Оли в предпраздничных убранствах этого собора. Многие стихи легли на мои извилины с маминых их прочтений во время чистки картошки и других её домашних забот. Это и Некрасов, и Шиллер. Маминым бы мозгам и памяти другое применение, а мы её повязали по ногам и рукам.
Сегодня 14 апреля, вчера много лет тому назад ушла от нас наша мама, похоронили её в воскресенье, в Пасхальные дни, какая-то старушка сказала тогда, что вошла она прямо в райские ворота. Светлая ей память! То были последние дни, когда все мы встретились в Ветлуге – Римма, Ира, т. Люда, д. Боря. Сейчас такая ерунда в мире, что встречи с родными – это большая проблема, да и здоровье не позволяет в этих условиях выезжать куда-то дальше дачи. В наше светлое советское время мы смело ездили через всю огромную страну, ни погранзон, ни таможенного досмотра. Живём сейчас в Зазеркалье…
У нас, Галинька, ты связующее звено. Вот и Шурик, и Алёна (Борина), и Вевея с Людой, и Андрей, все с тобой на связи. Молодец!.. Галинька, ты помнишь, как нас крестили во время войны? Твоя крёстная, по-моему, Ира, а моя – баба Дуня, помню её руки в крупных венах, в ссадинах. Она испекла тогда пирог с малиной. Запах этого пирога не забываем, поэтому летом я пеку пирог с малиной.
Часто вспоминаю Ветлугу, её старые деревянные дома. Многие из них имели интересный экстерьер, особенно художественно выполненные наличники окон, не резное кружево, а виноград, по-моему, морды льва и т. д. Мы с мамой за год до её ухода погуляли по улицам Ветлуги, и она, в роли гида, просветила меня про жителей Ветлуги её юности и детства, вспоминала, где что было, где кто жил. Рассказала, как они с папой расписывались, это было в выходной день, и ЗАГС (от авт. – учреждение располагалось там, где сейчас находится ВШ № 1, а именно так называемое старое здание) был закрыт, но папин друг, какой-то местный комсомольский авторитет, и папа взяли широкую длинную доску, приставили к окну и все дружно по этой доске проникли в ЗАГС. Там официально был зарегистрирован «союз двух сердец», подкреплённый охапкой душистой сирени, которую папа заранее заготовил. Мне кажется, всё это они с другом заранее придумали. Романтики! Потом мама с папой на пароходе отправились по Ветлуге в Нижний Новгород.
Так хочется хоть одним глазком посмотреть на Ветлугу, на место дедушкино-бабыдуниного дома… Остался ли сеновал с амбаром, этот необыкновенный вход с улицы (для меня) с высокими воротами и калиткой, осталась ли банька, мы в детстве в предбаннике играли в «избушку», завораживало там маленькое окошко... Хочется посидеть на бульваре лицом к реке… Когда мы были в Ветлуге с Галинькой (от авт. – Галина – это дочь Аллы Александровны), мы сидели с ней на скамье на бульваре у кинотеатра лицом к реке, и с левого берега с порывами ветра доносились до нас запахи травы, реки, цветов – ароматы необыкновенные, чистые, свежие. Боже, как мы тогда с Галюхой «прибалдели». Ничего подобного я нигде не испытывала. Это Родина! Хотя, где только я не бывала в СССР от юга до крайнего запада и крайнего востока (от авт. – Алла Александровна супруга кадрового советского офицера).
Часто посещаю Ветлугу в мыслях. Вот и сейчас я иду по мосту через р. Красницу, поднимаюсь вверх, справа магазин с деревянными ступеньками. Иду вверх по улице Сергея Куликова до Поперечной улицы (по-моему, сейчас это ул. Штурмина) эти деревянные дома… Прогуливаюсь по бульвару… Этот старый деревянный кинотеатр… Ностальгия по родине – болезнь неизлечимая…»
Постскриптум. Не выбрасывайте старые письма! Они материальные якоря нашей памяти.
Подобные исторические послания олицетворяют целые отрезки нашей жизни, представляя интерес для краеведов, людей, интересующихся родословной, они слишком важны, чтобы считать их хламом. Мы не знаем, как может измениться не только наша жизнь, но и наше отношение к памяти о прошлом. То, что не было ценным раньше, вдруг становится очень ценным потом.