Много есть причин тому, что я публикую эту странную заметку. И главная из них – мне надо взглянуть на себя со стороны. Перевести дыхание. Потому что наступает привыкание к своим чувствам, и становятся они неясными. Я опубликовал здесь много своей прозы и собираюсь делать это впредь – не закончились мои прежние запасы… Но решил вдруг оживить это занятие совершенно неожиданным образом – опубликовать не написанную когда-то главку, а еще совсем недописанную. Из книги, которую пишу сейчас.
Я не боюсь плохих примет, не боюсь, что из-за преждевременного показа не совсем дописанной главки и весь мой роман окажется таким. Мало ли на свете было недописанных книг? Вот и моя будет из их числа. Но я это говорю на всякий случай, на самом же деле очень хочу посмотреть, чем закончится эта самая интересная для меня книга. И верю не плохим приметам, а своему желанию.
Как будто застигнут я сейчас врасплох, и вы, читатели, смотрите в экран вместе со мной:
…
«И вот Таня. Явилась мне на берегу той речки, подала руку и… Я помню первую ее фразу, после которой мне стало казаться, что чувствуем мы одинаково. Назавтра или через несколько дней после того вечера на берегу реки, не важно, совсем не важно, мы гуляли по осеннему сжатому полю, сидели на каком-то стогу и смотрели вокруг и вверх, на облака, и я сказал, что все это, видимое и невидимое, близкое и бесконечно далекое, настоящее и вечное - Бог. Она даже не удивилась, а добавила:
- И не только все это.
Я задохнулся от этой подсказки! И был пронзен навылет мгновенным смыслом слов – таких ясных, как будто появившихся во мне. И понял, как надо писать по-настоящему – чтобы над словами и вокруг был этот смысл.
«И не только все это». А что же еще? Что может увеличить бесконечность? Наши чувства? И мы добавляли «всему этому» себя, растворялись в нем, а не смотрели со стороны. Все во мне и вокруг, - думал я, - и недостает всего лишь слов, но они появятся, настоятся в своем ожидании и появятся.
Все и появлялось. Вместе с Таней, одновременно с ее появлением утром на крыльце старой школы, в которой мы жили, когда она выходила умываться к рукомойникам, прибитым прямо к стволам высоких прямых сосен рощицы, окружающей школу. Мне кажется сейчас, что взгляд мой застывал, словно я боялся своими ресницами спугнуть виденное, как во сне боишься потерять необычное чувство, с которым летаешь над землей. Глядя на нее, я, телесный, исчезал, и оставался только мой взгляд. Но это было больше, чем я. Все остальное хорошее в жизни, прекрасное и значительное – сравнимо с этим взглядом, и состоит из похожих флюидов. И музыку я слушаю так же, и детство вспоминаю, и пишу в минуты неожиданных озарений, и на звезды смотрю – с таким же чувством бестелесности и невесомости, как будто покидаю на время свое тело. Да и нужен ли я сам себе? – думаю я, вспоминая эти счастливые минуты, потому что это счастье не во мне – наоборот, я мешаю ему ожиданием, и только изредка, забываясь, разрешаю проноситься сквозь меня так, как оно хочет. И вот Таня словно поймала его в окружающем мире и протянула мне. Просто осчастливила меня этим счастьем внешнего смысла, скажу я так, но мне неважно, как я скажу. Иногда неважно, как я выскажу ту или иную свою мысль, если она пришла ко мне чувством. Мысль изреченная… Есть три вида текста: внутренний, сказанный и написанный. Все три – разные. Но какой главный? Отгадайте, в какой руке? Вот и не отгадали. В третьей, третьей руке, невидимой, то есть внутренний текст самый главный для меня. Он, конечно, хочет и высказаться, а потом, возможно, и написаться, но в том-то и дело, что люблю я его только изначальным, самым неприкосновенным из этой троицы, птицы-тройки. Кто из них коренной, а кто пристяжной? И кому я говорю внутри себя самую главную, еще невысказанную, мысль? «Лучше помолчу» – как отвечал я бабушке в ответ на просьбу повторять слова молитвы? Лучше помолчу. Все равно ведь он существует – мой текст. Я вдруг понял, что все три вида его держал в себе для Тани. И думал, и говорил, и писал. Я знал, что все она поймет. Она и понимала – каким-то обратным моему собственному пониманию пониманием. Встречным, проясненным.
Почему я это почувствовал, почему это открылось мне? Ну хотя бы потому, что однажды, не помню уже где – в лесу или в поле, в пути или при дороге, не важно, - я подбрасывал по тогдашней своей привычке теннисный мячик, который носил с собой для развития кисти, мял его, подбрасывал и ловил, и вдруг пронзила меня простая мысль при виде того, как мячик не зависает в воздухе, а падает вниз, и знания о законе тяготения при этом оказались совсем не нужны – я вдруг отчетливо и ясно понял, что все в мире, все абсолютно, и я, и мои знания и незнания, и все известное и неизвестное – подчиняются изначально заведенному закону. И все происходящее со мной находится внутри действия этого закона. И встреча с Таней, и предчувствие ее, ожидание и встреча – не нарушение, в виде чуда, этого закона, а прямое и точное исполнение его.
Можно закапываться в самую глубину сложных мыслей до тех пор, когда уже в исступлении и усталости от их бездонности и кажущегося тупика захочется вынырнуть обратно для отдыха, можно летать с ними в небе до тех пор, когда уже испугаешься потерять обратный путь, но ведут нас по жизни самые простые открытия. Потому что превращают огромный клубок мыслей в тонкую серебряную нить на дороге перед тобой.
И тут подумал я (сейчас), что весь мой разговор с Богом – не только слова, но и ожидание их, и долгий их поиск. Жизнь только тогда становится жизнью, когда неотличимы по смыслу молчание и слова, когда сравнимы в своем значении события и кажущиеся пустоты между ними. Вот и нашел я ответ на самый мучительный вопрос: где прячется жизнь между своими проявлениями? Перешагиваем ли мы с одного события на другое, как с кочки на кочку при ходьбе по болоту, ждем ли следующего чувства после испытанного? И главные слова в этом вопросе, уже отвечающие на него – перешагиваем и ждем, и в это время не исчезает жизнь, а продолжается так же, как в значительном событии или ярком чувстве. И поэтому возник во мне этот образ серебряной нити на дороге передо мной, нити, вытекающей из клубка мыслей, потому что беспрерывна жизнь, и нет в ней пустот. «Молчания нет», - написал я однажды, имея в виду отсутствие именно этой пустоты, место которой занимает ожидание, потому что существуют даже нерожденные слова.
Я понимаю, что это трудно читать, что это неинтересно, если применить простое слово, но мне необходимо сказать это прямо, как переступить высокий порожек в детстве, иначе не было бы дальнейшей прогулки: беспрерывность чувств и самой жизни подарила мне Таня, приняв на себя мое обращение к Богу. К ней я обращался, думал и чувствовал, зная, что через нее улетят мои чувства и мысли дальше в бесконечность. Вот, наконец, и высказал я то, что боялся сказать напрямую, а все искал окольные, иносказательные, пути. Уже не боюсь – нет времени на изысканность, есть только на смелость". ...