Из дневника читателя
Горький однажды записал часть разговора между Толстым и Чеховым, который происходил где-то в Ялте:
— Вы сильно распутничали в юности? — спросил Толстой.
Чехов смятенно ухмыльнулся и, подёргивая бородку, сказал что-то невнятное, а Лев Николаевич, глядя в море, признался:
— В молодости я был неутомимый ё..рь.
Он произнёс это сокрушённо, употребив в конце фразы солёное мужицкое слово...
Этот разговор для Толстого не был случайным. Та молодость, которую охарактеризовал он столь неизящным и вполне определённым словцом, мучила его несбывшимся, тайная и значительная мечта его ушла безвозвратно с этой молодостью. Молодость свою он считал не просто беспутной, но пустой и бесплодной. И вот по какой причине.
У великого писателя Толстого не было великой любви. И вообще, если внимательно присмотреться к его жизни, любви в ней не было даже рядовой, заурядной. Он каким-то образом упустил в своей молодости все возможности для того. О причине столь великого бедствия мы и попытаемся тут рассказать.
Был у него необычайно длинный ряд увлечений, была отчаянная, величайшая борьба с вожделением и похотью, в которой он постоянно терпел поражение, но подлинной страсти, сводящей с ума, добавляющей божественную искру в привычку жить, у него не было. Это, вне всякого сомнения, отразилось и на творчестве его. Описания любви у него — это лишь глубокие догадки, какой она должна быть, гениальная болтовня философа-теоретика, в которой нет откровений и живого опыта мужчины, испытавшего всю светлую печаль, трагическую мудрость грозного и прекрасного чувства.
Как это объяснить?
Чужая душа — потёмки. Это известно. Особенно столь непостижимая душа, как душа Льва Толстого.
К счастью, он сам оставил о своей душе почти ежедневные свидетельства. Свидетельства потрясающей смелости и откровенности. Другого человека, так обнажившего свою душу перед другими, больше нет. В этом тоже есть своя загадка. В смелости его дневников, например, есть особое достоинство, и оно, это достоинство, по большому счёту ещё не оценено.
И вот что следует из этих дневников.
Вся трагедия души Льва Толстого, может быть в том и состоит, что борьба с нечистым велась им настолько решительно, что всякий раз ставила под подозрение и чистое. Первая прививка против житейской грязи оказалась настолько сильной, что всякий раз убивала живое, кристальное чувство. Самое первое грехопадение переживал он с необычайной болью, рана от того не зажила и в старости. Намёк на то есть в «Записках маркера»:
«Приехали часу в первом... И все Нехлюдова поздравляют, смеются... А он красный сидит, улыбается только... Приходят потом в биллиардную, веселы все, а Нехлюдов на себя не похож: глаза посоловели, губами водит, икает и всё уж слова не может сказать хорошенько... Подошёл он к биллиарду, облокотился, да и говорит:
— Вам... смешно, а мне грустно. Зачем... я это сделал; и тебе... князь, и себе в жизни этого не прощу. — Да как зальётся, заплачет».
Такое впечатление на юного героя повествования, под которым легко угадать самого Толстого, произвело посещение публичного дома.
А вот пишет он последний свой роман:
«Когда писал он “Воскресенье”, — вспомнит М.А. Шмидт, — жена его, Софья Андреевна, резко напала на него за главу, в которой он описывал обольщение Катюши.
— Ты уже старик, — говорила она, — как тебе не стыдно писать такие гадости.
Лев Николаевич ничего ей не сказал, а когда она ушла, он, едва сдерживая рыдания, подступавшие ему к горлу, сказал:
— Вот она нападает на меня, а когда братья в первый раз привели в публичный дом, и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал!».
Однажды, в старости уже, Лев Толстой, опять вспоминая молодость, решил рассказать своему биографу Н. Бирюкову о грехах, которые не может забыть, и которым нет прощения:
«В молодости я вёл очень дурную жизнь, и два события этой жизни особенно... мучают меня... Эти события были: связь с крестьянской женщиной из нашей деревни, до моей женитьбы. На это есть намёк в моём рассказе “Дьявол”. Второе — это преступление, которое я совершил с горничной Гашей, жившей в доме моей тётки. Она была невинна, я её соблазнил, её прогнали, и она погибла...».
История горничной Гаши во всех подробностях описана в романе «Воскресенье». Первый великий грех свой искупил писатель великим же романом. Никто из пристально изучавших жизнь Толстого не догадался найти потом эту морально погибшую Гашу и поинтересоваться, приняла ли она покаяние столь необычайной силы, насколько утешила её сама мысль остаться героиней вечной книги. А, может, и не простила она?
Другая история не столь известна. Но она так же решительно повлияла на духовный склад великого писателя.
Сама история повести «Дьявол» столь же драматична, как и та, что легла в его основу. Написав вчерне повесть, Толстой спрятал её за обшивку кресла в своём кабинете, и там пролежала она целых двадцать лет. Потом она все же как-то попала в руки жены. В тот же день у Софьи Андреевны состоялся тяжёлый разговор с мужем. Возбуждена она была до крайности:
«За завтраком Соня была ужасна. Оказывается, она читала “Дьявол” и в ней поднялись старые дрожжи, и мне было очень тяжело. Ушёл в сад... Потом в 4 часа она всё высказала, и я, слава Богу, смягчил её и сам расплакался...».
Толстому было восемьдесят два...
А пятьдесят два года назад произошло следующее. Он вернулся тогда в своё имение одним из героев Севастопольской кампании, известным уже писателем, полным новых замыслов:
5 июня 1856 г.
...Вернулся, перечёл и кой что поправил в «Казаках» и шлялся в саду со смутной сладострастной надеждой поймать кого-нибудь в кусту. Ничто мне так не мешает работать, поэтому решился где бы то и как бы то ни было завести на эти два месяца любовницу...
8 июня...
...Шлялся по саду. Очень хорошенькая крестьянка, весьма приятной красоты. Я невыносимо гадок этим бессильным поползновением к пороку. Лучше бы самый порок...
15 июня...
...Приехал домой и послал к солдатке.
17 августа...
...Приводили бабу, у меня п. с. с. б. и н. в...
27 ноября 1856 г.
... Окончил «Помещичье утро»... шлялся со сладострастными целями, пьяная девка на Невском, в бане...
Это всё подступы к тому, что обернётся потом таинственной и неразгаданной повестью «Дьявол». Ему тридцать второй год. И записи в его дневнике приобретают вдруг исключительный накал. Появляется в нём строки об Аксинье Базыкиной, крестьянской женщине, сыгравшей в творческой судьбе, в нравственной биографии великого писателя роль исключительную. В этом не раз ещё будут разбираться те, кому интересны последние годы Толстого, последние метания его измученной души. Осмысление этого состояния оставило заметный след в истории его нравственного поиска. Некоторые из отображений этого поиска надо будет привести, поскольку короткие записи дневника не передают, конечно, всей силы его увлечения грешной соломенной вдовой Аксиньей:
13 мая 1858 г.
Чудный Троицын день. Вянущая черёмуха в корявых рабочих руках... Видел мельком Аксинью. Очень хороша. Все эти дни ждал тщетно. Нынче в большом старом саду, сноха, я дурак. Скотина. Красный загар шеи... Я влюблён, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь. Завтра все силы...
Завтрашний день в «Дьяволе» описан так:
«...Целый день он был не свой. На другой день в двенадцать часов он пошёл к караулке. Данила-сводник стоял в дверях и молча значительно кивнул головой к лесу. Кровь прилила к сердцу его, он почувствовал это и пошёл к огороду. Никого. Подошёл к бане. Никого. Заглянул туда, вышел и вдруг услыхал треск сломленной ветки. Он оглянулся, она стояла в чаще за овражком. Он бросился туда через овраг. В овраге была крапива, которой он не заметил. Он острекался и, потеряв с носу пенсне, вбежал на противуположный бугор. В белой вышитой занавеске, красно-бурой паневе, красном ярком платке, с босыми ногами, свежая, твёрдая, красивая, она стояла и робко улыбалась
— Тут кругом тропочка, — обошли бы, — сказала она. — А мы давно. Голомя (одно из значений слова «голомя» — давно. — Е.Г.) .
Он подошёл к ней и, оглядываясь, коснулся её.
Через четверть часа они разошлись, он нашёл пенсне и зашёл к Даниле и в ответ на вопрос его: «Довольны ль, барин?» — дал ему рубль и пошёл домой.
Он был доволен. Стыд был только сначала...».
16 июня...
...Имел Аксинью... Но она мне постыла.
9 мая 1859 г.
О Аксинье вспоминаю только с отвращением, о плечах.
26 мая 1859 г.
...Встал в 5, сам распорядился, и всё хорошо — весело. Её нигде нет — искал. Уже не чувство оленя, а мужа к жене. Странно, стараюсь возобновить бывшее чувство пресыщения и не могу. Равнодушие трудовое, непреодолимое — больше всего возбуждает это чувство...
Перед самой свадьбой, восемнадцатилетней невесте своей Соне Берс, он покажет дневник своих молодых грехов. Цель казалась вполне благородной — невеста должна знать всё о своём избраннике, каким бы жестоким это «всё» ни было. Ему надо было очистить себя от душевного мусора. Тридцатилетний мужчина как следует не рассчитал своего порыва. Удар был слишком силён.
Тут надо выписать из «Анны Карениной»:
«Левин не без внутренней борьбы передал ей свой дневник. Он знал, что между ним и ею не может и не должно быть тайн, и потому он решил, что так должно; но он не дал себе отчёта о том, как это может подействовать, он не перенёсся в неё. Только когда в этот вечер он приехал к ним перед театром, вошёл в её комнату и увидел заплаканное, несчастное от непоправимого, им произведённого горя жалкое и милое лицо, он понял ту пучину, которая отделяла его позорное прошедшее от её голубиной чистоты и ужаснулся тому, что он сделал...».
Опрометчивым шагом этим Толстой добился лишь того, что проснулась в Софье Андреевне лютая ревность, которая закончится, в конце концов, известным расколом семьи.
«...Читала начала его сочинений, и везде, где любовь, где женщины, мне гадко, тяжело, я бы всё, всё сожгла. Пусть нигде мне не напомнится его прошедшее. И не жаль мне было трудов его, потому что от ревности я делаюсь страшная эгоистка. Если б я могла и его убить, а потом создать нового, точно такого же, я и то сделала бы с удовольствием».
И вот он в том же «Дьяволе» пишет:
«...одно, что не то, что отравляло, но угрожало их счастью, была её ревность, которую она сдерживала, но от которой она часто страдала».
Через несколько месяцев после свадьбы Софья Андреевна увидит свою предполагаемую соперницу. Аксинья будет прислана в барский дом мыть полы.
«Мне кажется, я когда-нибудь хвачу себя от ревности, — вскипит опять молодая жена, — “Влюблён, как никогда”. И просто баба, толстая, белая, — ужасно. Я с таким удовольствием смотрела на кинжал, ружья. Один удар — легко. Пока нет ребёнка. И он тут, в нескольких шагах. Я просто как сумасшедшая. Ему кататься. Могу её сейчас же увидать. Так вот как он любил её. Хоть бы сжечь журнал его и всё его прошедшее».
Были ли основания для продолжающейся ревности? Скорее всего, да. В том же «Дьяволе» есть такое описание:
«Под Троицин день Лиза решила, что надо сделать хорошую очистку дома, которой не делали со святой, и позвала в помощь прислуге двух подённых баб, чтобы вымыть полы, окна, и выбить мебель и ковры, и надеть чехлы... Не успел он надавить на дверь, как она сама отворилась, и нос с носом он столкнулся с шедшей ему навстречу с ведром, подоткнутой, босоногой и с высоко засученными рукавами бабой. Он посторонился, чтобы пропустить бабу, она тоже посторонилась, поправляя верхом мокрой руки сбившийся платок.
— Иди, иди, я не пойду, коли вы... — начал было он и вдруг, узнав её, остановился.
Она, улыбаясь глазами, весело взглянула на него. И обдёрнув паневу, вышла из двери.
“Что за вздор?.. Что такое?.. Не может быть”, — хмурясь и отряхиваясь, как от мухи, говорил он себе, недовольный тем, что он заметил её. Он был недоволен тем, что заметил её, а вместе с тем не мог оторвать от её покачивающегося ловкой, сильной походкой босых ног тела, от её рук, плеч, красивых складок рубахи и красной паневы, высоко подоткнутой над её белыми икрами...».
Дальнейшие выборки из дневников его молодости сделаны не для того, чтобы унизить великую жизнь. Эти выписки нужны только для того, чтобы показать, против чего боролся, от чего страдал и хотел избавиться, бессильно восставал Толстой даже тогда, в молодости, когда жил всем этим. Всякий упрёк в смаковании слишком интимных подробностей, отвергаем мы по тем же мотивам, которые имел в виду сам Толстой. Ему не раз приходила мысль уничтожить эти дневники. Но всякий раз спасала их вполне трезвая мораль:
«...А, впрочем, пускай остаются мои дневники, как они есть, из них видно, по крайней мере, то, что, несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я всё-таки не был оставлен Богом и хоть под старость стал хоть немного понимать Его».
4 апреля 1952 г. На Кавказе.
...О срам! Ходил стучаться под окна Касатки. К счастью моему, она меня не пустила.
7 мая...
...Мне необходимо иметь женщину. Сладострастье не даёт мне ни минуты покоя.
15 мая 1853 г.
В эти семь дней ничего не делал. Был у Касатки — пил, несмотря на то, что несколько раз хотел перестать... Хочу приняться и вступить опять в колею порядочной жизни — чтение, писание, порядок и воздержание. Из-за девок, которых не имею, и креста, которого не получу, живу здесь и убиваю лучшие года своей жизни. Глупо! Господи, дай мне счастья.
22 мая...
Два раза имел Касатку. Дурно. Я очень опустился...
29 мая...
Ходил к Касатке, хорошо, что она не пустила.
11 августа 1853 г.
...Горло болит. Но завтра буду писать. Касатка наградила меня каким-то Меркурием, чему я очень не рад.
14 августа...
...Болезнь стала рублей 8 - 15.
13 сентября 1853 г.
Утром была тоска страшная, после обеда ходил... поймал отвратительную девку. Потом пришла мысль «Записок маркера», удивительно хороша.
23 сентября...
Только два последние дня писал понемногу «Отрочество». Коли приняться, то можно кончить в неделю. Вчера был у девки Аксиньи, которая очень понравилась мне, отдал ей последние деньги и хочу взять её в станицу. Завтра поеду к ней и сделаю ей предложение.
26 сентября...
Ничего не делал, нынче написал только маленькую главу, шлялся мимо девок. Глупо!!!!
29 сентября 1853 г.
Утром написал главу «Отрочества» хорошо... Был у Аксиньи. Она хороша, но не так нравится мне, как прежде. Предлагал ей взять её. Она, кажется, согласится...
3 декабря 1852 г.
...Ранки заживают. Я уверен, что они были для того, чтобы я не искусился на Пакуньку. Благодарю тебя Боже, не остави меня.
19 апреля 1853 г.
...Посылал Ванюшку к Пакуньке без успеха.
27 апреля 1853 г.
Встал рано, писал мало и дурно спал после е...
18 апреля 1853 г.
После обеда был у Епишки и говорил с Саламанидой, груди у неё подурнели; однако она мне ещё очень нравится. Впрочем, всё юное сильно действует на меня: каждая женская голая нога, мне кажется, принадлежит красавице.
26 августа 1851 г.
...Целый день ничего не делал... Шлялся вечером по станице, девок смотрел. Пьяный Япишка вчера сказал, что с Саламанидой дело на лад идёт. Хотелось бы мне её взять и отчистить...
23 июня 1853 г.
...Девки сбили меня с толку.
26 июня 1853 г.
...Ходил несколько раз к Япишке, насчёт Саламаниды дело не подвигается вперёд, а Михайла уже намеревается, кажется подкарауливать.
Я решился во что бы то ни стало иметь её. Это насильственное воздержание, мне кажется, не даёт мне покоя и мешает занятиям, а греха мало, ибо он извиняется неестественным положением, в которое меня поставила судьба... После обеда ленился. Мог бы ежели не писать, то обдумать. — Девки мешают. Завтра утром обдумаю... После обеда искать доброе дело и писать...
27 июня...
...не ходил из-за дождя искать доброго дела, и непоследователен насчёт Саламаниды. Япишка, кажется, надует меня. Завтра.... после обеда, что бы ни было, пойти искать доброе дело и о Саламаниде.
28 июня...
Япишки нет. После обеда ничего не делал...
29 июня...
...Натощак пишется лучше. После ужина ходил по всем девкам и везде неудачно. Завтра писать от утра до вечера и употребить все средства, чтобы иметь девку.
30 июня...
Встал рано, писал мало. Опять сомнения и лень... Завтра рано утром обе девки: сходить к Федосье и Саламаниде. Писать как обыкновенно назначено: до обеда «Отрочество», после обеда «Кавказского офицера».
2 июля 1853 г.
...Саламанида уехала совсем, а Федосья, в которую я как будто влюблён, не соглашается под предлогом, что я уезжаю... Завтра пересилить свой стыд и решительно действовать насчёт Федосьи... Писать «Отрочество» утро и вечер...
О Саламаниде в дневниках больше ни слова. Далее начинается история с Федосьей. Саламанида, как считают, это и есть та молодая казачка, с которой написана в повести «Казаки» замечательная Марьяна. Образ удивительный и как он не совпадает с тем, который очерчен в дневниках. Вот я и говорю, образ идеальной любви у Толстого всегда высосан из пальца, но как это всё-таки великолепно и похоже на то, что могло быть на самом деле. Как это лучше того, что бывает в жизни... И мы догадываемся, чего хотел Толстой в сумятице пропащих молодых своих лет.
3 июля...
Получил письмо от Николеньки и Управляющего. Зовут в Пятигорск. Кажется поеду, однако это решит Федосья, которая уехала в Кизляр. Завтра писать, писать и писать «Отрочество», которое начинает складываться хорошо.
4 июля...
..Завтра писать «Отрочество». Арслан Хан приехал и мы едем, кажется, на днях, — однако всё решит Федосья...
5 июля...
Встал поздно, писал хорошо, но мало... Завтра писать «Отрочество». Ничего не говорил с Федосьей, несмотря на представившиеся случаи. У неё рожа разбита...
6 июля...
...Завтра: писать «Отрочество» и решить во что бы то ни стало дело с Федосьей.
7 июля...
Утром писал, но дурно, невнимательно, и мыслей было много, но пустые. Всё таки понемногу подвигался. После обеда ходил на охоту и пил очень много; но держал себя хорошо... Завтра писать и непременно решить дело с Федосьей. Я не еду в Пятигорск...
Восьмого июля про Федосью в дневнике ни слова. Видно, дело сделалось. Пятнадцатого июля Толстой уже в Пятигорске.
15 июля 1853 г.
...Вчера соблазнился на красавицу Цыганку; но Бог спас меня.
31 июля...
Ничего не делал, был на ярмарке, купил лошадь за 24 целковых в садном, спал, опять был на ярмарке, ходил по бульвару и водил девку в Ермоловские ванны. Похоже на то, что заболею. Завтра променять лошадь и ехать в Железноводск.
25 целковых за лошадь.
1, 30 — девка.
1 — извозчики.
0,70 — мелочи.
Что ж, даже из такого рискованного перечисления, должна всё-таки следовать какая-то мораль. Из того, что Толстой называл грехами молодости, из того, чем терзалась всю жизнь великая его душа, вышло, по крайней мере, три великолепных результата — роман «Воскресенье», повести «Дьявол» и «Казаки». О последней я думаю так, что напиши Толстой лишь её одну, и он только этим остался бы крупною величиной в русской литературе. И вот к чему я всё-таки склоняюсь — если бы из каждого нашего греха рождалось хотя бы по одной бессмертной вещи, будь то книга, фильм или живописное полотно — грехи, хоть и не так часто, а надо бы совершать...
