… Рожать Маше суждено было уже когда по деревне расхаживали мужчины в чужой, ненавистной форме, говорили что-то на своем отрывистом, режущем уши, непонятном языке и рыскали по дворам, унося бегущих прочь кур, угоняя скотину, что еще не съели местные…
— Ира! Ирочка! – сдавленно шептала Мария, спрятавшись в сарае. – Не могу, огнем всё внутри горит, а не могу… Что делать-то теперь?! Больно, Ира! Ой, как больно!
–Ничего, ничего, моя хорошая! – Ирка, испуганная, бледная, сбросив тулуп и стянув с головы вязаный платок, держала подругу за трясущуюся руку. – Ничего, обойдется! Я всё-всё у бабы Ани расспросила, что да как делать. Надо чуть-чуть постараться, девочка! Ну, пожалуйста, милая! Давай еще разочек! Давай, ради Егора своего, ну, потерпи маленечко!
Для Маши Егор жив, для нее он все еще смотрит в то же небо, что и она, дышит тем же воздухом и тоскует по своей Машке… И пусть так и будет! Пусть ради него вытолкнет она малыша, прижмет его влажное тельце к себе и вздохнет, освободившись от бремени…
— Веди бабку сюда, Ирка! Веди, а не то потеряю ребенка. Егор мне не простит! Егор приедет, он вернется, всё закончится, а сына нет… Веди! – Маша притянула к себе подругу, обдавая ту своим жарким, прерывистым дыханием.
— Так ведь не дойдет она! Совсем же старая! Еще и патрули эти… — Ирина помялась, потом махнула рукой. — Ладно, приведу, только ты тут тихонечко, слышишь?
Ира крадучись вышла из сарая, аккуратно прикрыла большую, в два ее роста, дверь и побежала вдоль забора.
Изба Анны Петровны стояла на самом краю, почти у крутого спуска к воде, где, сопротивляясь тяжелому ветру, росла одинокая сосна.
Света нигде не было. Люди попрятались в свои убежища, прислушиваясь и шарахаясь от каждого шороха, что доносится с улицы…
— Баба Аня! Баба Аня! – зашептала Ира, скребясь обгрызенными ногтями в старенькую, такую же высохшую, как сама ее хозяйка, дверь. — Миленькая, ну, открой, это я, Ира!
За дверью раздались быстрые, шаркающие шаги.
— Кто? Кто тама? – женщина не желала открывать, боясь впустить в дом беду.
— Там Маша! С Машей беда, я не могу помочь! Пойдемте скорее! — Ира скривилась и стала всхлипывать.
Дверь чуть приоткрылась. Простоволосая, с бледным, худым лицом, в заношенном платье и накинутом сверху платке, Анна Петровна стояла босиком на выстуженном полу и смотрела куда-то мимо, сквозь Иру, как будто за ней стоял еще кто-то.
— Не могу, детка.
— Мы огородами, не заметят! – пыталась вытащить ее из дома Ирина.
— Не могу помочь. Ослепла я.
Ира отшатнулась, прикрыв рот рукой.
Старуха помолчала, как будто прислушиваясь.
— Ладно, — вдруг сказала она. — Веди, ты будешь моими глазами…
… Сарай озарился тусклым, несмелым светом керосиновой лампы, Анна Петровна, вздыхая и охая, бухнулась на колени рядом с роженицей. Женщина говорила отрывисто, четко, как будто стояла у операционного стола.
Ира, всхлипывая, выполняла все, что говорила Анна…
Маша последний раз застонала и откинулась на спину.
— Ну? Что там, Ира, что? – Анна Петровна блуждающими глазами скользила по сараю. — Почему он не пищит, Ира?
— Я не знаю, он синенький весь!
— Дай сюды, еще никто у меня не помирал! А ну дай ребенка! — строго велела она.
… Мальчик тихо–тихо крякнул, застонал и вдруг замолотил в воздухе красными, сжатыми в кулаки ручками.
— Вот! — погрозила куда-то вбок старушка. — Вот мы вам как! Еще один сынок на свет Божий пришел, хорошо! Ой, хорошо! — довольно кивала баба Аня. — Ты, Машка, не думай, вырастет он, большой, сильный, как Егорушка. Маша!
Но Мария ее не слышала. Она бежала, бежала по золотому от спелых пшеничных колосьев полю, бежала вперед, туда, где ждал ее, улыбаясь, Егор. Вот сейчас он обнимет ее, прижмет крепко–крепко к своей горячей груди, и станет Маше легко, уйдет боль, растворится в ночном небе страх, заблестят над головой серебристые звезды, а на горизонте расцветет ярко-алый цветок новой зари…
… — Вот вернется Егор, а мы ему такой подарок! А мы ему парня родили! – радостно шептала Анна Петровна, плетясь по тропинке вслед за Ириной.
Ира на миг остановилась, потом резко обернулась и выпалила:
— Не вернется Егор. Похоронка на него пришла. Еще пять месяцев назад. Я Маше тогда ничего не сказала, и так ей плохо было. А я знала… Всё внутри сжимается, баба Аня! А что делать, не знаю… Сказать ей?
— Дуришь ты, девка! Жив Егор, жив, вот те крест! – Анна Петровна перекрестилась, сложив щепоткой пальцы и кланяясь в сторону полуразрушенной церкви. — Я своих деток всех чувствую. Не смей Маше говорить. Вранье всё это!
— Но документ пришел… – робко спорила Ирина.
— Да мало ли, что к нам приходит! Тьфу на твой документ. Я сердцем чувствую. И хватит! Устала я, спать хочу.
— А как же вы теперь? Может, к нам вас забрать, а? – Ира остановилась перед избой старухи.
— Нееет, детка! — протянула Анна Петровна. — Нет, я уж сама тут… Всех своих деток встретила, теперь отдыхать… – загадочно улыбнулась женщина…
… Через три дня односельчане тихо похоронили Анну Петровну, сколотили на ее могилке худенький, из кривых обрубков, крест, потужили и разошлись, разогнанные автоматной очередью…
… Деревню освободили через два года. Истощенная, опаленная, она встречала освободителей резким запахом черемухи, черными рытвинами и обгоревшим остовом церкви, что, как предводитель, всё еще тянула свои руки-кресты ввысь, в бегущее между облаками нежно-голубое небо…
… Ира, загоревшая, только очень худенькая, заливисто смеясь, бежала за малышом, что ловко перебирал ножками, улепетывая по тропинке.
— Стой, Антоша! Да остановись ты! — кричала она.
Малыш оглянулся, хитро улыбаясь, и припустил еще сильнее, споткнулся, упал лицом в легкую, словно мука, пыль и заревел.
— А я говорю, стой! Ну мамка же нас ждет, Антоша! Пойдем домой!
Маша стояла на крылечке и улыбалась. Вот кончится скоро война, вернется муж, обрадуется… Антоша так похож на него! Только Иру жалко… Андрей так ни разу и не написал ей. Где он? Жив ли?.. Егор тоже не писал. Последнее письмо пришло еще до оккупации… А если… — Маша зажмурилась. — Нет! Даже думать не надо! Если его нет, то и мне бы не жить!..
Ира принесла на руках грязного, орущего Антона.
— Ладно, держи свое сокровище, Машуль, мне пора. Писем пришло много, за месяц не разгрести.
— Дай Бог! Может, и для нас с тобой найдутся! – кивнула Мария и унесла сына в избу…
Ира уже не верила, что Андрей вернется или хотя бы напишет ей. Как канул он тогда, так и ни одной весточки. У Маши хотя бы бумага пришла, страшная, вынимающая душу, с холодными, казенными словами… Но она вносила какую-то ясность. Пусть Маша ничего не знает, пусть не верила тогда Анна Петровна, но, раз командир написал, что Егора больше нет, чего уж тут думать… А вот Андрей… О таких говорили всякое. Кто-то обзывал их дезертирами, мол, переметнулись на чужую сторону, предали Родину. Филимонов искоса смотрел на Ирину, плевал ей вслед.
— Мужик-то твой, поди, уж чаи в Германии гоняет, ихних фрау тискает! — зло шептал он. — Ты подумай, Ира, может, разведешься, а я бы тебе помог, не бросил бы в беде!
Но Ира только шарахалась от него, прижимала к себе сумку с письмами и бежала прочь…
Однажды она не выдержала и, смело подняв взгляд, полоснула по Филимонову своими изумрудно– зелеными глазами:
— А вы-то что тут делаете? Что не на передовой? Или боитесь? Или бабами командовать легче, не так страшно?! Мой Андрюша первым на фронт ушел. А вы все под чужими юбками прячетесь!
Филимонов вскинулся, сжав кулаки, захрипел.
— Не твое дело! Вашим бабьим стадом тоже надо управлять! А не то к чертям всё пустите!..
Через неделю за Филимоновым приехали. Заложив руки за спину, он понуро шел к машине.
Деревенские провожали его равнодушными, пустыми взглядами, никто не заступился, не проронил слезы…
… — Егор! Ты? – Тимур удивленно смотрел на стоящего к нему вполоборота мужчину. — Не может быть! Сгорел ведь!
Егор обернулся и, прищурившись, взглянул на говорившего. Один глаз видел плохо, его прорезал красный, еще рубцующийся шрам.
— Ну, я! — усмехнулся он. — Не ожидал? Сгорел, говоришь? Рано хоронишь!
— Да… Я думал… Ты же тогда… Там без шансов было! Я еле сам ушел! — тут мужчина осекся, поймав на себе презрительный взгляд бойца. — Так другого варианта не было… Я и твоим написал…
Тимур отступил на несколько шагов и остолбенело развел руками.
Егор нахмурился.
— Ты бросил меня тогда! Сбежал, собака. Будь ты проклят! Что ты там написал? Кому?
— Твоим похоронку отправили, – тихо сказал Тимур. — Еще два года назад… А знаешь, наши-то все погибли… И Мишка, и долговязый Петруша, помнишь его? И Федор… Всё, нет больше никого. Только мы с тобой.
Егор, побледнел, хотел что-то ответить, но тут сзади к нему подбежал мальчишка, схватил за штанину и потянул куда-то, невнятно мыча.
— Твой? Сын что ли?
— Не твое дело! Иди отсюда.
Егор подхватил мальчишку на руки и понес его туда, куда малыш показывал рукой.
— Ну, что, Витька? Что там? Эх… Молчун ты мой, и что мне с тобой делать?
Мальчишка кивал и жестикулировал, а Егор, не слушая, смотрел куда-то вбок.
Маша получила похоронку… Маша думает, что он погиб… От Андрея тоже никаких вестей вот уже который год… Егор писал Марии, просил ответить, но письма, видимо, не доходили. Кто-то говорил, что Михайлово заняли немцы, что сгорела деревня, исчезнув навсегда. Но Егор не верил. Это было что-то необъяснимое, странно сильное – чувство, что твоя половина, которую оставил где-то там, за спиной, до сих пор дышит и смотрит в одно небо с тобой…
— Егор, ты реши что-то с Витей. Нам в наступление скоро, не потащим же мы его. Придется тут, при госпитале, что ли, оставить… – Командир вызвал парня к себе, усадил за стол, сел напротив. — Сразу надо было тогда в детдом отправить. А теперь привязался парень к тебе, что делать думаешь?
Егор хмуро смотрел в окно.
— Я хочу его к жене отправить. Сыном моим пусть станет.
— Ой, Егор! Да есть ли еще та деревня, есть ли еще… – командир поймал на себе острый, словно ножом полоснувший взгляд Егора и осекся. — Ладно. Я тут Татьяну, медсестру нашу, в тыл отправляю. Ты же знаешь…
Егор кивнул. Татьяна ждала ребенка, все делали вид, будто не замечают, но тайно искренне радовались за командира и Танюшку.
— Так вот. Я ее к матери своей пошлю. Твоего Витьку тоже ей отдадим давай. Если не к Марии, так к себе заберет. А потом найдетесь!
Егор помолчал, вздохнул и кивнул, поклявшись во что бы то ни стало найти потом Витьку…
… Ира, прищурившись, смотрела на женщину, шагавшую по проселочной дороге по направлению к деревне. Худенькая, в военной форме, с чемоданчиком, она тащила за руку мальчишку. Тот еле поспевал за широкими шагами своей спутницы, то и дело отвлекался, завидев в траве кузнечика и мыча что-то свое, детское.
— Извините, – Ира вышла на дорогу. — Вы кого–то ищите?
Татьяна остановилась, схватилась за живот и, задыхаясь, проговорила:
— Мария мне нужна. Мария Тишкова. Здесь живет она?
— Тишкова? Да, здесь. Да вон и она сама.
Маша шла им навстречу. Полные воды вёдра оттягивали руки, выворачивая ладони вперед. Антоша бежал следом, волоча на веревке какое-то колесо.
— Отлично! Я вашей Маше тут гостинец привезла. От мужа. Получите, распишитесь!
Таня подтолкнула Витьку вперед.
— Прибился к нам, кто, чей – не говорит. Он вообще ничего не говорит. Егор его приветил, за сына теперь считает…
Маша поставила вёдра на землю, приложила руку ко лбу, отгородившись от яркого, льющегося с неба точно лава, солнца.
— Что такое, Ира? Что вы тут?
Но Ирина ничего не отвечала. Она только, подобно Вите, хлопала губами, потом завизжала и кинулась обниматься с Машей, потом сгребла к себе и Татьяну.
— Жив! – орала она так, что деревенские повысовывались из окон. — Маша! Егор жив! Я похоронку на него сожгла, баба Аня еще сказала, что своих детей чувствует. И вот! Он тебе сына прислал! Машка, счастливая ты!!!
… Вечером сидели за столом в Ириной избе, пели, вспоминали что–то, каждый своё… Словно узелки разворачивали, бережно вынимая оттуда самое сокровенное, родное, теплое. Раскладывали воспоминания на столе и любовались ими точно драгоценными камнями. А потом ревели, потому что страшно, потому что не знали, что будет дальше…
— А твой муж, Иринка? Где? Пишет?
Ира потупилась, словно улитка в раковину ушла, затаилась, пряча под платком свою искалеченную руку.
— Не знаю я. Как ушел тогда на фронт, так и пропал.
Засопел на печке Витя, захныкал Антоша. Мария, прижавшись к Ириной щеке, поцеловала подругу и пошла успокаивать детей.
— А ты верь! Знаешь, сколько таких… – строго сказала Татьяна. — Вернется, еще нацелуетесь, детишек нарожаете! Войне скоро конец. Жди!
Ирина кивала, вытирая слезы, потом встала и сняла со стены фотографию.
— Да вот он, мой Андрюша. Каждый день с ним разговариваю. А он молчит. Даже во сне не приходит…
Таня внимательно посмотрела на фотокарточку.
— Это твой Андрей? Погоди, лицо знакомое!.. Точно! Вспомнила! На гармошке еще играет! Был у нас в госпитале. Ой, девки! Жив он, Андрей ваш! Только погорел сильно, трудно было, кожа лохмотами слезала, кричал он так, что аж внутри всё холодело. Но точно был жив. Сильный он и упрямый. Он всё жену звал… Я и не подумала сразу, что это ты, Ириша! Когда выписали его, не знаю. Я на фронт ушла…
Ирина, закусив палец, слушала Таню, потом всхлипнула и опять кинулась с ней обниматься.
— Спасибо, Таня! Спасибо, милая! – Иришка осыпала Татьянино лицо поцелуями, как будто сестру свою нашла…
— Осторожно! Удавишь ведь, девка! А ну пусти!
Татьяна схватилась за поясницу, охнула и застонала…
… Через три часа в избе Ирины горланил еще один мальчишка, красный, большеглазый, с длинными, как у девчонки, волосиками и пушком на спинке.
— Богатырь у тебя, Татьяна! – весело сказала Маша. — Ну, Ирка, теперь твоя очередь. Андрей вернется, давайте девчонку родите! Надо! Надо девочку!..
Татьяна осталась у Ирины, ехать ей было больше некуда, не было ни свекрови, ни Таниных родителей, ни дома, что отец строил сам, нося из лесу пахнущие смолой бревна…
… Андрей хмуро смотрел перед собой, толкая вагонетку с черным, поблескивающим под светом редких ламп углем. Сколько он уже здесь, на этих проклятых шахтах? Год, два? Сколько еще он не увидит дневного света? Доживет ли до победы? А что она будет, он верил. Проваливаясь в сон, мужчина каждый день бежал, бежал без оглядки, прыгал в поезд, трясся в пустом, холодном вагоне и выходил прямо у родного крыльца. А там его ждала Ира, совсем девчонка, такая, какой он запомнил ее, уходя на фронт…
Потом резкий окрик возвращал мужчину в действительность, сердце сжималось, перестав стучать, холод обдавал лицо, тяжелая кирка ложилась в руки, заставляя согнуться пополам…
… До Берлина Егор не дошел, свалился с воспалением легких, долго пробыл в госпитале, и только в июле сорок шестого вернулся домой.
Он не сразу узнал Марию. Поседевшая, сутулая, она сидела на ступеньках крыльца и пела, запрокинув голову назад и закрыв глаза.
Рядом с ней, в той же позе, сидели три мальчика.
Двое старались выговаривать затейливые слова тягучей песни, а третий только мычал, кивая в такт музыке головой.
Егор остановился у калитки, со страхом рассматривая женщину и детей.
Как будут они дальше жить? Чем? А вдруг уж разлюбила?.. Не мил будет ей покалеченный Егорка?..
Но вот женщина выпрямилась, почувствовав на себе родной взгляд, вот она уже бежит, уронив на землю платок, кричит, не помня себя, зовет мужа…
Вот они, Егор и Маша, подхватив на руки ребятишек, идут в избу. Переступили порог, оставив на улице все темное, злое, страшное. Теперь они будут жить вместе, почти с нуля, изменившиеся, учащиеся улыбаться заново, возродятся, воскреснут, захлопнув прошлое в старом, пыльном сундуке…
Татьяна еще немного пожила у Маши, а потом за ней приехал муж, забрал с собой. Таня плакала навзрыд, жалея расставаться с Ирочкой, Машкой и ее сорванцами, но потом успокоилась, обещав приезжать на лето…
Витю Егор записал на себя, дал свою фамилию. Мальчик заговорил только через три года, и то невнятно, спутанно. Маша долго билась над ним – парню в школу идти, ведь будут смеяться. А потом отвезла его в Москву. Татьяна прислала письмо, рассказала, что теперь работает с такими детками, как Витя, и договорится с врачами, чтобы Витюшку приняли в больнице.
Егор и Маша, оставив Антошку тете Ире, уехали с Виктором в город.
Ирина, расквитавшись с делами на почте, одела Антона и вышла погулять. На западе собирались тучи, ветер крепчал, а мальчик всё просился на реку, пускать кораблики из листьев.
Ира с Антошей спустились поближе к берегу, нашли мальчику палку, тот стал копаться в песке.
— Ира! – услышала женщина тихий, несмелый окрик. – Ира! – уже громче, раскатисто и радостно.
Какой–то мужчина, прихрамывая, бежал по тропинке вниз, раскинув руки и крича ее имя.
— Иришка моя! — Андрей, задыхаясь, остановился внизу.
Ира бросилась к нему, прижалась, вся как будто слилась воедино с его телом, потом осела на землю.
-— Ну что ты, Ирочка, ну не нужно! Ты погляди на меня, ягода моя, малина сладкая! Жизнь моя! Только для тебя дышал, родная моя, только тобой коротал каждый день в этих проклятых катакомбах. Люблю, девочка моя!..
Антоша, уронив палку, удивленно смотрел на тетю Иру.
— Кто это? – деловито подошел паренек и ткнул пальцем в ногу Андрея. — Это твой сын?
— Нет, Антошенька, это дядя Андрей, мой муж!
Небо загрохотало, проливая на землю дождь – лоханями, ведрами, сплошными потоками. Он смывал с душ все скверное, больное, поил радость и покой, омывая лица, смешиваясь со слезами и заставляя еще теснее прижиматься друг к другу, чтобы не расставаться навек…
Через полтора года жизнь в деревне закипела, стали возрождать хозяйство, потихоньку расчистили поля, построили коровники и птицеферму; стали восстанавливать церковь. Снова зазолотились купола, загудели от ветра колокола, возвещая благую весть о приходе Пасхи.
Маша с Ириной часто ходили на могилы своих родителей, не забывали и бабу Аню. Мирно спала Анна Петровна под ковром из маргариток. Все ее дети, — а их было полдеревни, — жили, работали, смотрели в бесконечное, дымчато–голубое небо. Так и должно быть…
… Ирина родила на Пасху. Они с Андреем только вышли из дома, собрав в красивую, плетеную корзину выкрашенные луковой шелухой яички, кулич, который получился пузатый, треснув с одного боку и выпростав наружу нежную желтовато–белесую мякоть.
— А я говорила, не удастся! – всё качала головой Ирина. — Не получился кулич в этом году. Хоть плачь!
Андрей только посмеивался и держал располневшую от большого срока беременности жену.
— Доброе утро, Машенька! – Ира кивнула подруге. — Ну, пойдем что ли?
— Да. Витя, Антоша! Не отставайте! Егор, возьми ты их за руки, ведь разбегутся, как таракашки в траве!
Виктор болтал без умолку.
Отец Василий, постаревший, но нарядный и радостный, уже готовился светить приношения.
Люди всё шли и шли, а потом среди толпы раздался сдавленный вскрик, Ира виновато огляделась и шепнула мужу, что надо бы ко врачу…
Леночка родилась чуть раньше срока, но от этого, кажется, была еще сильнее и упрямее, чем ее друзья – Антон и Витя. Забияка Лена всегда была заводилой в компании деревенских ребятишек, если кто и придумывал рискованные мероприятия, угрожающие сохранности деревенского имущества и самих детей, так это Ирина дочка…
Андрей делал вид, что расстроен, строго выговаривал своей сорвиголове, а потом сгребал девочку огромными ручищами и целовал.
— Ты балуешь ее! – качала головой Ирина. — Ни к добру!
— Брось, Ириш, она ж моя кровиночка, ну как тут не баловать…
Шли годы. Росли дети, старели родители. И вот уже старушка Мария, подвязавшись клетчатым фартуком, месит тесто для кулича, посматривает в окошко – не едет ли Антоша с молодой женой, не идет ли со станции Виктор, ведя за собой ребятишек. У Виктора уже двое сыновей, жена–красавица…
Хотя для Маши все ее дети – самые красивые…
— Ну? Что там Лапотовы? Ирке не надо помочь? – Маша высунулась в окошко, увидев возвращающегося Егора.
— Нет, говорит, что Лена уже все сделала, гонит мать с кухни. В общем, поругались там они.
— Поругались?.. Нашли, чем заняться!..
Маша еще бубнила что-то, пыля по горнице мукой, а Егор, довольный, сидел на крылечке и улыбался. Весна… Пасха совсем скоро, дети живы – здоровы, внуки подрастают. И пусть кости ноют, пусть глаза видят всё хуже, а ноги часто по утрам отказываются слушаться, заплетаются и норовят уложить своего хозяина на дощатый пол… Пусть так, но Маша рядом, она – его жизнь, он – всё для нее. Тем и живут…
… Колокола зазвонили, забахали радостным перезвоном, взмыли в небо испуганные воробьи. В каждой избе на столе стояли куличи, дразнили лаковыми бочками вареные яички, пушились в вазочках наломанные веточки. Женщины в красивых платках, мужчины в отглаженных рубашках, детвора с игрушками да свистульками – все улыбались. Солнце стекало с крыш теплыми, добрыми струйками, целовало лицо, грело шею.
За столом в Машиной избе сидели ее дети и внуки, дальше – Ирина с Леной и Андреем, скоро приедет Татьяна с мужем.
Филимонов, почерневший, нахохлившийся, смотрит в окно, завидуя чужому счастью. Он вернулся в Михайлово недавно, помыкался, да и надумал уехать. Куда? Пока не знает, может, подастся в строители, надо же кем-то руководить, хоть там пристроиться…
Тимур так и остался на воинской службе, холостой и угрюмый. Он как-то видел Егора с женой. Те покупали что-то в «Детском мире». Мужчина хотел подойти к ним, но потом передумал. Их счастье его не касается, не стоит влезать в то, что ты когда-то чуть не погубил…