Строчки в газетах, продолжение Таньки
Свершилось: Танька – первоклассница. М-да… Совсем недавно, почти вчера, весь её круг обязанностей был ей знаком до деталей: встать пораньше, заправить постель, умыться, одеться, задать корм кудахтающим курам, болтливым индюшкам, нетерпеливо хрюкающему Борьке и, в последнюю очередь, Мурке. Затем разбудить сестёр, проследить, чтобы все всё сделали так же в точности, как она (кроме кормёжки живности: рано им), – и вот он, завтрак...
Как ни старалась при этом Танька встать раньше, а ни разу ещё не вышло, чтобы она увидела, как мать «беседует» с самоваром и, затем, раскладывает на стол всё к завтраку. Как ни встаёшь, а нет уже ни отца, ни матери: ушли. Отец на станцию – мать за молоком к бабе Нюре. Вот ведь! Стоило только немцев отогнать – молоко тут как тут. Вкусноооо… Особенно с корочкой хлеба какой-нибудь. А уж если с оладушком, да из картофельных очистков вперемешку с мукой, то и – ох, лучше не вспоминать!
Но молоко – в обед. На завтрак – свекольный или морковный чай без сахара. И то: живот-то хоть бурчать перестанет.
...Так вот, это всё, что по утрам и дальше, – всё было раньше. А с первого сентября 1943-го – всё другое. Танька – первоклассница! У неё теперь – лучшая одежда, Букварь в сумке и даже ботики. Всё не новое, конечно, но красивое и удобное. Кроме ботиков, может. Всю жизнь бегала Танька босиком, кроме зимы. Но зимой либо дома сидеть приходилось – либо в валенках латаных-перелатаных. А сейчас мать строго-настрого наказала:
– По лесу босиком, а как к школе подходишь, ноги травой протрёшь – и в боты. Поняла?
Танька молча мотнула головой и отправилась, на первый раз вместе с матерью, в далёкую и неизвестную даль под названием «Школа». Там, как любил повторять отец, «из неё дурь-то повыбьют». По этой причине Танька в школу боялась. Но мать именно в этом месте отцовских увещеваний всегда старалась добавить, что и «читать-считать выучат». И это уже смягчало несколько впечатление, вселяя надежду на то, что всё, может, и не так плохо там, в школе.
Дорога шла через лес. Толстенные дубы с насыпанными вокруг них коричневыми и зелёными желудями, большими волнистыми листьями, высоченные белоствольные берёзы с жёлтыми и зелёными листочками, клёны с листами резными и разноцветными, изредка рябины с развешанными по ним красными гроздьями, ели и сосны с густой и уже слегка пожухшей травой, покачиваясь под тёплым ветром, как бы махали вслед и успокаивали:
– Всё хорошо, Танюшка! Всё получится! Не тужи там, в школе: мы тебя всегда будем ждать, с любыми оценками и любую. Мы знаем, что ты нас любишь. Любим и мы тебя. Не тужи!
Изредка Танька ненароком то там, то тут замечала грибы, подмигивающие ей из-под кустов и листиков, под которыми они прятались:
– Вот уж теперь не соберёшь нас: некогда тебе! Видим, знаем!
– Соберу, – думала в ответ Танька, – домой пойду со школы – и соберу. И тебя, подорешник коричневый, и тебя, боровик пузатый, а уж о вас, сыроегах, и речи нет: всех в подол – и домой, грибовницу будем делать. Ясно? Я всех запомню, кто где. Ишь, расхрабрились!
Танька едва успевала так думать: путь был неблизкий, шли быстро, да о коренья иногда запинаться пришлось – всё время.
В школу пришли – как раз к звонку. Линейка торжественная уже закончилась, и мать, подведя Таньку к какой-то пожилой и опрятно одетой женщине, передала Танькину руку в руку ей.
– Давай знакомиться? – сразу спросила та.
Так началась Танькина новая жизнь. Буквы и цифры, ручка с железным острым пе-ром, чернильница с замерзавшими в мороз чернилами и старые газеты, меж строк которых она и все её школьные друзья старательно писали своё, если тетради иногда вдруг кончались.
Лучше всего, как бы само собой, пошло чистописание и чтение. А вот с немецким – и вовсе худо: не запоминались слова эти «фашистские» – и всё тут. А за каждую двойку дома для Таньки висел ремень. И попробуй только при этом чуть ярче керосинку включить, когда домашку делаешь, – враз по затылку будет. В общем, жизнь началась у Таньки совсем другая в сравнении с прежней.
– И как же плохо быть взрослой! – думала она в отчаянье иной раз, завистливо глядя на спавших сестёр и перелистывая в очередной раз ненавистный едва не всей её сути «Deutsch».
(продолжение следует)
