— Ты хоть раз в жизни думал обо мне, а, Лёха? — голос мой дрожал, как осиновый лист на ветру, а руки сами сжимались в кулаки.
Я стоял посреди нашей кухни, той самой, где мы с Наташкой двадцать пять лет варили борщи, пекли пироги, спорили о том, какой сыр лучше к вину. Теперь эта кухня казалась мне чужой — холодной, как морг.
Лёха сидел за столом, мой лучший друг, мой брат по жизни, и молчал. Его пальцы нервно теребили край скатерти — старой, с выцветшими ромашками, которую Наташка когда-то вышивала долгими зимними вечерами.
Он не смотрел мне в глаза. А я ждал. Ждал, пока он скажет хоть что-то, что объяснит, как так вышло. Но тишина резала сильнее слов.
— Ты знал, да? — продолжил я, чувствуя, как внутри всё кипит. — Знал, что я слепой дурак, который верит в вашу дружбу, в её «поздние смены», в твои «командировки»? Сколько, Лёх? Сколько лет вы меня за идиота держали?
Он наконец поднял взгляд. Лицо усталое, морщины глубокие, как трещины на пересохшей земле. Глаза — мутные, будто в них тонула вся наша дружба.
— Серёг, я… — начал он, но голос сорвался. Сглотнул. — Я не хотел, чтоб так вышло. Это… само получилось.
— Само? — я почти крикнул, хлопнув ладонью по столу. Чашка с недопитым чаем звякнула, расплескав коричневую лужицу. — Двадцать лет — это не «само», Лёха! Это выбор! Вы с ней каждый раз выбирали — нож мне в спину воткнуть!
Я отвернулся, потому что смотреть на него больше не мог. В груди колотилось, сердце будто рвалось наружу, а в голове крутились картинки — яркие, как кадры старого фильма.
Вот мы с Лёхой в девяностых, молодые, голодные, делим одну сигарету на двоих у подъезда. Вот Наташка в белом платье, смеётся, когда я на свадьбе наступаю ей на подол.
А вот они вдвоём… где? В нашей спальне? В его машине? Или в том прокуренном отеле за городом, где я однажды видел её туфли у порога, но поверил в её «я была у подруги»?
Меня зовут Сергей. Мне пятьдесят три, и до вчерашнего дня я думал, что жизнь моя — крепкая, как дубовый стол, что стоит у нас в гостиной. Работа на заводе, дом, сын в армии, жена, с которой мы прошли огонь и воду… Ну, или мне так казалось.
Наташка — моя первая любовь. Познакомились мы в девятом классе, когда она, тоненькая, с косичками, уронила учебник по алгебре, а я, долговязый и неуклюжий, кинулся поднимать. С тех пор — вместе.
Она любила цветы, ромашки особенно, и я каждый год на её день рождения тащил огромный букет, даже если денег едва хватало на хлеб.
А Лёха… Лёха был моей тенью. Мы с ним с детства — дрались во дворе, потом мирились, вместе в армию ушли, вместе первую машину чинили. Он был холостяком, вечно шутил, что я свою Наташку у него украл. Я смеялся. Дурак.
Вчера всё рухнуло. Я нашёл письма.
Старые, мятые, спрятанные в коробке из-под её туфель. Не электронные, нет — бумажные, с её почерком, где она Лёхе признаётся, как скучает, как ждёт его. Даты — с девяносто восьмого года.
Двадцать семь лет назад. Наш сын тогда только родился, а она… она уже тогда. Я читал, и буквы расплывались перед глазами — то ли от слёз, то ли от ярости. А потом нашёл фото. Их фото. На заднем плане — наша дача, та самая, где я каждое лето копал грядки, а они, выходит, смеялись за моей спиной.
— Почему ты мне не сказал? — я снова повернулся к нему. Голос мой уже не дрожал, он стал глухим, как звук шагов по мокрой земле. — Ты же мой друг, Лёха. Мы с тобой… мы же всё делили. А ты у меня её забрал.
— Не забрал, — он покачал головой, и в его движении было что-то жалкое, почти детское. — Она никогда твоей не была, Серёг. Не до конца. Ты это знаешь.
Я замер. Его слова — как удар под дых. Знаю? Да что я мог знать, если всю жизнь видел только то, что хотел видеть? Наташкины улыбки, её тёплые руки, когда она подавала мне ужин, её «люблю», сказанное наспех перед сном. А за этим — пустота. Ложь, холодная, как лёд в февральской реке.
— Где она сейчас? — спросил я тихо. Вопрос вырвался сам собой, хотя я уже знал ответ.
— Уехала. Сказала, что не может больше так жить. Что устала притворяться.
Я кивнул. Конечно, устала. Двадцать пять лет играть роль любящей жены — это, должно быть, выматывает. А я-то думал, что это мы вместе устали — от быта, от мелких ссор, от жизни, которая с каждым годом всё тяжелее ложится на плечи.
— А ты? — я посмотрел на него, и в глазах моих, наверное, было что-то страшное, потому что он вздрогнул. — Ты тоже устал? Или тебе было в кайф — мой дом, моя жена, моя жизнь?
Лёха встал. Медленно, будто каждое движение давалось ему с трудом. Подошёл к окну, где занавески — те самые, что Наташка шила, — колыхались от сквозняка.
— Я её любил, Серёг, — сказал он, глядя куда-то вдаль. — С самого начала. Но она выбрала тебя. А потом… потом мы оба не смогли остановиться.
Я сидел на диване, когда он ушёл. Тишина давила, как бетонная плита. В руках — одно из её писем. «Лёшенька, ты моё солнце в этой серой жизни…»
Серой? Это моя жизнь была серой? А что тогда было её солнцем — его объятия, его слова, его постель?
Я скомкал бумагу, бросил на пол. Хотелось кричать, бить посуду, выть, как раненый зверь. Но вместо этого я просто сидел. Молчал. Думал.
А потом встал. Пошёл в спальню, открыл шкаф. Её вещи ещё пахли её духами — сладкими, с ноткой ванили. Я вытащил чемодан, старый, потёртый, тот самый, с которым мы когда-то ездили на море. Сложил туда её платья, туфли, косметичку. Каждую вещь — как прощание. Каждое движение — как точка в нашей истории.
Когда закончил, сел на кровать. Внутри было пусто, но где-то глубоко, под этой пустотой, зарождалось что-то новое. Не злость, не боль — сила. Я выжил. Я пережил предательство тех, кому доверял больше всех.
Дождь за окном усилился, превращаясь в сплошную пелену, словно природа сама пыталась смыть грязь с моей жизни. Я сидел на краю кровати, глядя на чемодан с её вещами, и вдруг заметил, как из-под стопки её платьев торчит уголок чего-то тёмного. Не ткань, не бумага — что-то плотное, гладкое.
Я потянулся, вытащил. Это был маленький чёрный блокнот, потёртый, с потрескавшейся кожаной обложкой. Никогда его раньше не видел. Сердце снова заколотилось — не от боли, а от какого-то странного предчувствия. Что ещё она от меня прятала?
Я открыл его. Страницы пожелтевшие, исписанные её мелким, торопливым почерком. Даты, имена, места. Это был не дневник в привычном смысле — скорее, записи, как бухгалтерская книга.
«12 мая 2003 — мотель "Заря", Л. — 2 часа», «3 сентября 2010 — дача, ночь, Л. уехал утром», «15 февраля 2019 — квартира на Садовой, Л. принёс вино».
И так — десятки, сотни строчек. Двадцать пять лет их тайной жизни, расписанной с какой-то холодной точностью. Но дальше — интереснее. Появились другие буквы.
«К. — 7 ноября 2020, ресторан, потом его машина», «М. — 23 марта 2022, гостиница у вокзала». К., М., ещё какие-то инициалы. Я замер. Это что, не только Лёха? Сколько их было? И кто они?
Я встал, чувствуя, как кровь приливает к вискам. В голове — хаос. Наташка, моя Наташка, которую я считал своей половиной, оказывается, не просто изменяла с Лёхой. Она вела целую параллельную жизнь, где я был лишь декорацией.
Я схватил телефон, набрал её номер — впервые за сутки. Гудки. Длинные, бесконечные. Потом голос: «Абонент недоступен». Конечно, она сбежала. Но куда? И с кем?
В дверь позвонили. Я вздрогнул, бросил блокнот на кровать. Пошёл открывать, думая, что это Лёха вернулся — может, совесть заела.
Но на пороге стояла не он. Женщина. Лет сорока, может, чуть больше. Высокая, с короткими тёмными волосами, в длинном пальто, промокшем от дождя. Лицо знакомое, но я не мог вспомнить, где её видел. Глаза у неё были острые, как лезвие, и в них читалась смесь злости и… страха?
— Сергей? — голос низкий, с хрипотцой. — Нам надо поговорить. Про Наташу.
Я отступил, пропуская её внутрь. Она прошла в кухню, оставляя мокрые следы на полу, села за стол — туда, где недавно сидел Лёха. Сняла пальто, бросила на спинку стула. Под ним — чёрный свитер, обтягивающий фигуру, и я невольно заметил, как она всё ещё красива, несмотря на усталость в движениях.
— Кто вы? — спросил я, стараясь держать голос ровно.
— Марина, — она посмотрела мне прямо в глаза. — Мы встречались. На её дне рождения, лет пять назад. Я тогда ещё подумала, какой ты… доверчивый.
Я нахмурился, пытаясь вспомнить. Смутно — тёмные волосы, звонкий смех, бокал вина в руке. Да, была какая-то подруга Наташки, коллега с работы. Но почему она здесь? И почему сейчас?
— Что вам нужно? — я прислонился к косяку, скрестив руки.
Она достала из сумки пачку сигарет, закурила, не спрашивая разрешения. Дым поплыл по кухне, смешиваясь с запахом дождя и застарелого кофе.
— Наташа у меня была вчера, — сказала она, выпуская струйку дыма. — Пьяная, в истерике. Сказала, что ты всё узнал. Что Лёха её бросил. И что она… боится.
— Боится? — я усмехнулся горько. — Меня, что ли?
Марина покачала головой. Её пальцы дрожали, когда она стряхивала пепел в блюдце.
— Не тебя. Кого-то другого. Она упомянула какого-то Константина. Сказала, что он её найдёт, если она не вернётся.
Константин. К. из блокнота. Я почувствовал, как холод пробежал по спине. Кто он? Любовник? Шантажист? Или что-то похуже?
— Расскажи всё, — я сел напротив неё, голос мой стал твёрже. — Что ты знаешь?
Она затянулась, долго молчала, глядя куда-то в сторону. Потом заговорила — тихо, но каждое слово било, как молоток.
— Наташа не просто изменяла, Сергей. Она… она жила на две, а то и на три жизни. Лёха был её слабостью, её «солнцем», как она говорила. Но были и другие. Константин — один из них. Богатый, опасный. Я видела его пару раз — высокий, с седыми висками, всегда в дорогом костюме. Он не из тех, кто прощает, когда его бросают.
А она… она с ним спала не просто так. Он ей платил. Деньги, подарки. Ты никогда не замечал, откуда у неё шуба появилась? Или те серьги с бриллиантами?
Я вспомнил. Шуба — «подруга подарила», серьги — «нашла в комиссионке за копейки». Я верил. Господи, как я мог быть таким слепым?
— И что теперь? — спросил я, чувствуя, как внутри всё сжимается.
Марина наклонилась ближе. Её дыхание пахло табаком и чем-то сладким, как духи. Глаза блестели — то ли от слёз, то ли от света лампы.
— Она сбежала от него. От Константина. Сказала, что он её убьёт, если узнает, что она с Лёхой уезжала. А потом… потом она пропала. Я думала, ты знаешь, где она.
— Я не знаю, — я покачал головой. — Она мне ничего не сказала. Просто ушла.
Марина вдруг положила руку мне на запястье. Её пальцы были холодными, но от этого прикосновения по коже побежали мурашки. Я замер, глядя на неё. Она не отводила взгляд, и в этой тишине, под стук дождя, между нами что-то повисло — напряжённое, почти осязаемое.
— Ты не заслужил этого, Сергей, — сказала она тихо. — Ты хороший. А она… она всегда была хищницей. Я видела, как она смотрит на мужчин. Как играет. Я молчала, потому что думала — это не моё дело. Но теперь… теперь я хочу помочь.
Её рука соскользнула с моего запястья, но я всё ещё чувствовал тепло там, где она касалась. В голове крутилось: кто эта женщина? Почему она здесь? И что за игру ведёт Наташка, если даже её подруга не знает всей правды?
***
Ночью я не спал. Лежал на диване, глядя в потолок, а в голове — блокнот, Константин, Лёха, Марина. Их лица мелькали, как кадры в старом кинопроекторе. И ещё этот запах — её сигарет, её духов, который остался в кухне.
Я встал, пошёл туда, где она сидела. На столе — блюдце с окурком, рядом — след от её помады на краю чашки, которую она взяла без спросу. Я провёл пальцем по этому следу, и вдруг представил её губы — полные, чуть потрескавшиеся от холода. Как она наклонялась ко мне, как смотрела. И что-то внутри дрогнуло — не боль, не злость, а что-то другое. Запретное. Опасное.
Телефон зазвонил. Номер незнакомый. Я поднял трубку, и голос — низкий, мужской, с лёгким акцентом — произнёс:
— Сергей Иванович? Нам нужно встретиться. Я знаю, где ваша жена. И я знаю, что она вам оставила.
Я сжал трубку. Константин? Или кто-то ещё?
Телефонный звонок оборвался так же внезапно, как начался. Мужской голос растворился в тишине, оставив после себя только гул в ушах и холодный пот на ладонях.
Я бросил трубку на стол, будто она обожгла меня, и уставился в темноту кухни. Дождь всё ещё барабанил по стёклам, а в голове крутилось: «Где Наташка? Что она мне оставила?» Но мысли путались, цеплялись за другое — за Марину, за её взгляд, за тепло её пальцев на моём запястье. Я мотнул головой, пытаясь прогнать это наваждение. Не время. Не место. Не с ней.
Но она вернулась.
Через час после того звонка, когда я уже почти убедил себя лечь спать и забыть про всё до утра. Звонок в дверь — резкий, настойчивый. Я открыл, и там стояла она — снова мокрая от дождя, с растёкшейся тушью под глазами, но всё равно красивая, черт возьми. Пальто распахнуто, волосы прилипли к вискам, а в руках — бутылка коньяка, наполовину пустая.
— Я не могла домой, — сказала она, не здороваясь. Голос дрожал, но не от холода, а от чего-то другого. — Там… там слишком пусто. А ты… ты один. Я подумала…
Она не договорила, просто шагнула вперёд, и я не успел её остановить. Да и хотел ли? Дверь захлопнулась за ней, и кухня снова наполнилась её запахом — сигареты, духи, дождь. Она поставила бутылку на стол, скинула пальто прямо на пол, и я заметил, как тонкий свитер облепил её тело, подчёркивая каждый изгиб. Я отвернулся, чувствуя, как горло пересыхает.
— Зачем ты пришла? — спросил я, стараясь звучать холодно, но голос предательски дрогнул.
— Не знаю, — она пожала плечами, подошла ближе. Слишком близко. — Может, потому что мне страшно. А может, потому что ты… ты не такой, как они.
— Они? — я повернулся к ней, и наши взгляды столкнулись. Её глаза блестели — то ли от коньяка, то ли от слёз.
— Наташка, Лёха, Константин… Все они. Хищники. А ты… ты другой, Серёж.
Она шагнула ещё ближе, и я почувствовал тепло её дыхания — пьяное, с ноткой табака и чего-то сладкого. Моя рука сама потянулась к её плечу — остановить, оттолкнуть, но пальцы замерли, коснувшись влажной ткани свитера.
Она не отшатнулась. Наоборот — наклонилась, и её губы оказались так близко, что я ощутил их тепло, прежде чем понял, что происходит.
— Не надо, — выдавил я, но голос был слабым, как шепот.
— Почему? — она улыбнулась, чуть криво, и в этой улыбке было что-то отчаянное. — Ты же хочешь. Я вижу.
И я сдался. Не знаю, что это было — злость на Наташку, одиночество, которое давило последние сутки, или просто её близость, такая живая, такая настоящая. Я притянул её к себе, и её губы нашли мои — горячие, мягкие, с привкусом коньяка и дождя.
Руки её скользнули мне под рубашку, холодные пальцы обожгли кожу, и я задохнулся от этого контраста. Мы споткнулись о стул, чуть не упали, но она засмеялась — тихо, хрипло, и этот смех разжёг во мне что-то давно забытое.
Ночь прошла как в тумане. Кухня, потом спальня — та самая, где я спал с Наташкой, где её духи ещё витали в воздухе.
Но теперь там был другой запах — её, Марины, терпкий и резкий. Одежда осталась где-то на полу, смешалась с её пальто и моими джинсами. Её кожа была холодной от дождя, но быстро нагревалась под моими руками.
Она шептала что-то — моё имя, какие-то обрывки слов, а я молчал, потому что говорить было нечего. Только чувствовать. Её ногти впивались мне в спину, оставляя следы, как метки новой территории.
А я… я брал её с какой-то злой жадностью, будто хотел доказать себе, что ещё жив, что могу быть не только обманутым мужем, но и мужчиной.
Потом мы лежали на смятых простынях, тяжело дыша. Она курила, пуская дым в потолок, а я смотрел на её профиль — острый подбородок, чуть вздёрнутый нос, тёмные ресницы, подрагивающие от усталости.
Тишина была густой, почти осязаемой, и я вдруг подумал: что я наделал? Но вместо стыда или вины во мне поднималось что-то другое — странное облегчение. Как будто я вырвался из клетки, которую сам себе построил.
— Ты не спросишь, зачем я правда пришла? — сказала она вдруг, не глядя на меня.
Я повернулся на бок, оперся на локоть. Её голос звучал иначе — не пьяно, не мягко, а жёстко, как сталь.
— Зачем? — спросил я, чувствуя, как внутри снова шевельнулось беспокойство.
Она затушила сигарету о край пепельницы — старой, стеклянной, которую Наташка когда-то купила на блошином рынке. Потом села, натянув простыню на грудь. Её глаза встретились с моими, и в них было что-то тёмное, опасное.
— Потому что я знаю, где Наташа, — сказала она тихо. — И я знаю, что она оставила тебе не просто письма. Там, в блокноте, есть кое-что ещё. Важная папка с документами. И Константин идёт за ними. За ней. И теперь, похоже, за тобой.
Я замер. Мысли закружились, как листья в ветре. Наташка — не просто изменница, не просто лгунья. Она втянула меня в игру, о которой я даже не подозревал. И Марина… Марина, которая только что лежала в моих объятиях, — часть этой игры? Или игрок?
— Почему ты мне это говоришь? — голос мой стал хриплым, как после долгого крика. — Что тебе нужно?
Она улыбнулась — медленно, хищно, и я вдруг понял, что эта ночь была не случайностью. Она наклонилась ко мне, её губы почти коснулись моего уха, и прошептала:
— Мне нужно то же, что и тебе, Серёж. Свобода. И месть.
Я отшатнулся, глядя на неё, как на чужую. Но внутри уже загорался огонь — не страсть, а что-то другое. Решимость. Если Наташка и Константин думают, что я останусь пешкой в их шахматах, они ошибаются. А Марина… Марина — мой ход. Или моя ловушка. И я узнаю это очень скоро.
***
Вечер. Заброшенный склад на окраине города. Константин ждал нас — высокий, седой, в чёрном пальто. За ним — двое мужчин, руки в карманах. Я отдал ему папку, глядя прямо в его холодные глаза. Там были какие-то запечатанные документы, фотографии и её записи — ничего, что могло бы его уничтожить, но достаточно, чтобы он отстал.
— Это всё? — спросил он, листая страницы.
— Всё, что у меня есть, — ответил я спокойно.
Он кивнул, махнул своим людям.
— Убирайтесь. И забудьте, что меня видели.
Мы ушли. В машине Марина сжала мою руку, её пальцы были тёплыми, живыми. Она посмотрела на меня, и в её глазах не было страха — только решимость.
— Что дальше? — спросила она тихо.
Я задумался. Вся моя жизнь — дом, Наташка, Лёха — осталась позади, как сгоревший мост. И вдруг я понял, что не хочу возвращаться. Не к той кухне, не к тем воспоминаниям.
— Уедем, — сказал я. — Куда-нибудь далеко. Ты и я.
Она улыбнулась — впервые за сутки по-настоящему, без тени горечи.
— Хорошо, Серёж. К морю. Я всегда хотела жить у моря.
Через месяц мы были далеко.
Маленький городок на побережье, где воздух пах солью и свободой. Марина покрасила волосы в рыжий, я отпустил бороду. Мы сняли домик с облупившейся краской, и по вечерам сидели на крыльце, слушая, как волны бьются о камни.
Она научила меня готовить рыбу, а я её — чинить старый велосипед, который мы нашли в сарае. Ночь с ней осталась в прошлом, как яркая вспышка, но между нами выросло что-то другое — не страсть, а тихая близость, как два дерева, что сплелись корнями.
Иногда я думал о Наташке. Где она? Что с ней? Но эти мысли приходили всё реже, растворялись в шуме прибоя. Я не искал её. Не хотел знать.
А потом она вернулась.
Не ко мне — в наш старый дом. Соседка, тётя Валя, позвонила однажды утром, её голос дрожал от любопытства:
— Серёж, ты не поверишь! Наташка твоя объявилась. Худая, как щепка, в каком-то старом пальто. Сказала, что была у сестры в деревне, что ей нужно было «подумать». Спрашивала, где ты. Я сказала, что уехал, а куда — не знаю.
Я положил трубку, чувствуя, как внутри что-то шевельнулось — не боль, не злость, а усталое удивление. Она жива. Вернулась. Но почему? Чтобы снова врать? Чтобы просить прощения? Или чтобы жить дальше, как будто ничего не было?
Я вышел на крыльцо. Марина сидела там, с кружкой чая в руках, глядя на закат. Небо горело золотом и багрянцем, отражаясь в воде, как в зеркале. Она повернулась ко мне, заметила моё лицо.
— Что-то случилось? — спросила мягко.
— Наташа вернулась, — сказал я, и голос мой был ровным, как горизонт.
Марина помолчала, потом кивнула.
— И что ты будешь делать?
Я сел рядом, взял её руку. Пальцы её были тёплыми, шершавыми от ветра.
— Ничего, — ответил я. — Пусть живёт своей жизнью. А я… я выбрал свою.
Она сжала мою ладонь, и мы замолчали, глядя, как солнце тонет в море. Где-то там, далеко, Наташка ходила по нашей кухне, может, варила свой борщ, может, плакала над старыми фотографиями. Но это была уже не моя история. Моя — здесь, в этом домике, в этом закате, в этой женщине рядом.
Позже я нашёл открытку — старую, с ромашками, которую Наташка когда-то мне подарила. На обороте её почерком: «Прости».
Я не стал её рвать или выбрасывать. Просто положил в ящик, закрыл. Пусть лежит. Как память о том, кем я был. А кем стал — это уже другая жизнь.
И я шёл по ней дальше, шаг за шагом, с Мариной рядом, навстречу шуму волн и новому дню.