Валя, словно буря, разразилась над тихим деревенским двором. Её голос рвался наружу, оглушая округу:
— Чтоб ноги твоей здесь больше не было, проклятый пьяница! — взывала она, обращаясь ко всему миру. — Неужели можно настолько потерять разум, чтобы дойти до такого состояния?! Ребятишки на тележке приволокли! Изверг, негодяй!
Колька, по прозвищу Бурбон, робко пытался оправдаться:
— Валь, ну что ты, — пробормотал он едва слышно.
Его взгляд был устремлён вниз, где его босые ноги неуверенно топтались на пыльной земле. Он выглядел жалким, одетым лишь в старую майку, которая уже давно потеряла свой первоначальный вид.
— Ну, выпили немного... По делу ведь...
Но Валя была неумолима. Худенькая женщина, казалось, вся состояла из нервов и ярости. Она кипела от злобы:
— Ты не смей мне говорить такие вещи! — закричала она. — Подумай хоть немного о нашей доченьке Катьке! Как ей теперь людям в глаза смотреть, когда её собственный отец — такой вот опозоренный человек? Девочка уже взрослая, пора замуж выходить, а тут такая бесстыдность!
С этими словами она подхватила старый, покрытый пылью сапог мужа и метнула его в его сторону.
Бурбон искренне удивился такому повороту событий:
— При чём тут обувь? — обиженно спросил он, поднимая брошенный сапог и натягивая его на одну ногу. — Киньте второй, что ли?
Валя, злобно сверкнув глазами, бросила ему угрозу:
— Я тебе кину, погоди только! Так кину, что не рад будешь!
Не желая терпеть дальнейшие нападки, Колька с досады стащил сапог и повесил его на заборе. Затем, скрестив руки за спиной, медленно побрел босыми ногами по знакомому маршруту — через всю деревню, к дому своей пожилой матери.
Валя продолжала гневно выкрикивать ему вслед:
— Уходи, уходи! — кричала она. — Мать-то твоя уж давно заждалась твоего визита, наверное, скучает без тебя!
Мать Кольки, старая Агриппина, жила одна, несмотря на все просьбы переехать к сыну. Слова "перебирайся к нам" для неё были пустым звуком; она стояла на своём:
— Здесь я родилась, здесь и умру.
Сын смирялся:
— Как скажешь, мама, — говорил он, понимая тщетность своих попыток.
Старая Агриппина не сидела сложа руки. Несмотря на преклонные годы, она возделывала небольшой садик, заботливо ухаживала за козочкой Белкой и даже помогала деньгами своему непутевому сыну. Пенсию свою, хоть и небольшую, но регулярную, она делит с семьёй, поддерживая их изо всех сил. Работа в деревне почти отсутствовала, мужчины уезжали на заработки в город, оставляя семьи на произвол судьбы. Но отправить Кольку куда-либо было невозможно — без присмотра жены он непременно спился бы там окончательно.
Когда похмельный Колька появился у дома матери, она приняла его спокойно, будто это было обычным делом. Только тяжёлый вздох вырвался из её груди, прежде чем она села на порог.
— Ох, Колька, Колька, — начала она привычный разговор. — Совесть у тебя совсем потеряна. Даже отец Ермолай, самый мудрый и проницательный священник, не сумел направить тебя на правильный путь.
Позапрошлым летом, когда жаркое солнце палило землю так, будто само небо хотело выжечь все грехи мира, Колька вместе с матерью отправились в дальний путь. За двести верст от дома, среди бескрайних полей и густых лесов, возвышались древние стены мужского монастыря. Говорили, что там живёт старый монах, который исцеляет от тяжких недугов души, отравленных вином и злодейскими помыслами.
Долгое время старец пытался наставлять Кольку на путь истинный, но, видя упорство греха, наконец потерял терпение и ударил его своим тяжёлым посохом прямо по лбу. Казалось, что разум Кольки был окован железными цепями, которые даже святой человек не мог разорвать.
— Он говорил, чтобы я читал молитвы каждый день, — проворчал Колька, скривив губы. — Ну что я, монах, что ли?
— Это бес внутри тебя говорит, — тихо ответила мать, вздыхая.
— Эх, мамань, ну и сказанёшь, — недовольно отозвался Колька. — Все вокруг теперь учат да воспитывают. Даже та старая Феодора, которой ты заплатила тысячу рублей, чтоб она меня заговорила, тоже пыталась меня наставлять. Она сама ведь обманывает, притворяется, что знает заклинания, а ты веришь её словам!
Мать лишь беспомощно всплеснула руками:
— Она старалась ради тебя, глупый мой сынок! А ты только и делаешь, что всех ругаешь.
— Ругаю потому, что устаю слушать эти бесконечные нотации, — зло буркнул Колька, чувствуя, как внутри поднимается раздражение. — Лучше уж дай мне обувь, пойду сарай чинить.
Агриппина указала на старые, изношенные ботинки, стоящие у двери, и осенила себя крестным знамением:
— Слава Богу, хоть чем-то полезным займешься, вместо того чтобы пить эту проклятую водку.
Не говоря ни слова, Колька натянул ботинки и направился к ветхому сараю. Когда он уже почти дошёл до угла дома, вдруг из-за высокой грядки подсолнечников показалась растрепанная голова Ипатия, старого приятеля, с которым они вместе росли.
— Эй, Бурбон, — прошипел Ипатий, маняще жестикулируя. — Подходи-ка сюда, у меня тут самогонка имеется.
Колька быстро обернулся, проверяя, не следит ли кто за ним, и моментально нырнул в золотистые заросли подсолнечника, словно ища укрытия от собственных мыслей.
В предрассветной тишине старого деревенского сарая пробудилось неспокойное сознание Кольки Бурбона. Он лежал на душистом сене, которое вчера вечером казалось таким мягким и уютным, но теперь вызывало лишь раздражение. Серые тени сгущались вокруг, проникая сквозь разбитую крышу, словно незримый дух прошлого, давно забытый и заброшенный.
Сквозняк шуршал соломой под ногами, а холодный лунный свет падал на его лицо, как бледные пальцы призраков, напоминающие о неизбежности чего-то ужасного. Голова гудела, будто чугунный колокол, и каждое воспоминание приносило боль. На душе было тяжело, словно камень давил грудь.
Он вспомнил вчерашний разговор с другом Ипатием. Тот, с пьяными глазами и хитрой ухмылкой, нашёптывал ему на ухо страшную правду об измене жены. Слова друга звучали как приговор, заставляя сердце биться быстрее. Представив, как кто-то другой, возможно, сейчас наслаждается теплом его постели, Колька почувствовал, как кровь кипит в жилах.
"Не может быть!" — шептал он про себя, стараясь заглушить сомнения. Однако ревность, подобно ядовитому растению, разрасталась внутри, охватывая каждую клеточку его существа. И вот уже мысли стали темнее, чем ночь снаружи.
— Курва! — вырвалось у него из груди, когда он наконец поднялся со своего ложа. Ощущая, как злость наполняет его тело, он начал шарить рукой вдоль стены в поисках оружия. Его пальцы наткнулись на старые ржавые вилы, которые так долго ждали своей минуты славы.
Сжав их в руках, он вышел из сарая, шагая по холодной земле босыми ногами. Лунный свет освещал его путь, словно указывал дорогу к месту предстоящей трагедии. Внутри него росла решимость: "Теперь всё изменится!"
Проскользнув через забор, он притаился в тени веранды, чувствуя, как в руке дрожат холодные рукоятки вил. Время тянулось медленно, словно часы замерли, ожидая развязки этой мрачной драмы.
Но вдруг... шевеление в кустах смородины. Из-за них появилась темная фигура мужчины, осторожно прокрадывающаяся к окну. Увидев это, Колька напрягся, как пружина, готовая сорваться с места.
"Ах ты, мерзавец," — прошипел он сквозь зубы, ощущая, как сердце стучит в такт его дыханию. — "Кровью-то умоешься..."
Выставив вперед свои грозные вилы, он бросился навстречу злоумышленнику. Мужчина мгновенно среагировал, прыгнув назад в кусты. Колька ринулся следом, понимая, что его жертва скоро уйдет. Отчаянно пытаясь настичь беглеца, он бросил вилы в сторону убегающего. Металлические зубья вонзились в землю рядом с головой мужчины, едва не достигнув цели.
Бурбон добрался до своей жертвы, прижал её коленом к земле и прохрипел:
— Всё, жучара, отжил ты своё на этом свете.
Но неожиданно мужчина заговорил:
— Дядь Коля, за что? Мы ж расписаться хотим!
Колька застыл на мгновение, услышав знакомый голос. Это был Макар, парень его дочери Катьки!
— Макар, ты, что ль? — недоуменно спросил он, ослабляя хватку.
— Кто ж ещё? — ответил Макар, с трудом переводя дыхание.
И тут, словно эхо в ночи, раздался взволнованный голос Катьки:
— Ма-а-а-кар, ты где?
— Меня тут не было, — быстро прошептал Колька, поднимаясь на ноги и скрываясь во тьме, оставив позади следы почти свершившейся трагедии.
Бурбона разбудил нежданный толчок в ребра, словно сухая веточка коснулась его тела. Он открыл глаза и увидел склоненную над собой фигуру матери.
— Вставай, Колька, — произнесла она твердо, но с ноткой тревоги в голосе. — Мы едем в город, тебя закодируют.
Колька, еще не совсем очнувшийся, вздрогнул и сел прямо на сене, уставившись на нее широко раскрытыми глазами:
— Что-о? — его голос был полон недоумения. — Почему это вдруг?
Однако мать, казалось, была настроена решительно. Она уже успела нарядиться к поездке: белоснежный платочек, аккуратно повязанный вокруг головы, уютно облегающая зеленая кофточка, строгая черная юбка и тяжелые черные ботинки завершали её образ. Видно было, что эта поездка для неё значима.
— Хватит! — ответила она строго. — Мало того, что ты пьянствуешь, так ещё и убить кого-то хочешь? Пойдем, кодироваться!
Лицо Кольки помрачнело, и он невольно вспомнил тот вечер, когда перепугавшийся до полусмерти Макар убежал прочь. Очевидно, тот проболтал обо всём своей девушке Катьке, которая, в свою очередь, поспешила рассказать матери. А та, недолго думая, тут же доложила свекрови. Так новости быстро облетели всю деревню.
— Поторапливайся, — настойчиво повторила Агриппина, стиснув тонкие, иссушенные временем губы. Её тон говорил сам за себя: спорить бесполезно, всё уже решено.
Хотя Колька редко бывал трезвым, он всегда испытывал уважение перед матерью и старался избегать конфликтов с ней.
— Хорошо, мамонька, — ответил он, стараясь скрыть своё недовольство. — Сейчас оденусь.
Когда они прибыли в частную клинику, их встретил приветливый персонал. Молодая медсестра в аккуратном коротеньком халате тепло улыбнулась им, будто старым знакомым.
— Вы сделали правильный выбор, выбрав наш медицинский центр, — мягко проговорила она, глядя на них своими ясными глазами. — Доктор Григорий Юрьевич — просто замечательный врач-нарколог, кандидат наук, имеющий богатый опыт работы даже за рубежом.
Она продолжала говорить о докторе, расписывая его успехи и достижения, но Колька слушал вполуха. Его мысли были заняты тем, как бы поскорее закончить эту процедуру и вернуться домой, чтобы забыться в бутылке.
— Сколько лет хотите закодировать своего сына? Десять? Отличное решение! С учетом скидки это обойдется всего в Сорок семь тысяч рублей, — продолжила девушка, подсчитывая сумму.
Агриппина торопливо достала из-за пазухи старый платок, завязанный узлом, и, тщательно пересчитав деньги, выложила на стол несколько мятых купюр.
— В самый раз, — прошептала она, слегка расслабляясь, и, комкая платок в руке, добавила чуть слышно: — Я ведь на похороны откладывала... Но, видно, судьба распорядилась иначе.
Вдруг Колька почувствовал, как внутри его закипает глухое раздражение, и слезы предательски заструились по щекам. Не задумываясь ни на мгновение, он грубо сгреб все банкноты со стойки, затолкнул их в карман и твердо произнес:
— Мамонька, пойдем отсюда!
Медсестра, возмущенная таким поведением, вскрикнула:
— Мужчина, немедленно положите деньги обратно! Иначе я вызову охрану. Ведь квитанция уже выписана!
Но Колька даже ухом не повел, лишь обернулся к своей матери.
— Мамонька, честное слово даю — брошу пить! Навсегда! Если снова возьмусь за бутылку, то своими руками себя уничтожу! — страшная клятва сорвалась с его губ. — Ты веришь мне?
Губы у матери дрогнули, и она тихо заплакала.
— Верю, сыночек...
...Каждый раз, приезжая в деревню, я вспоминаю ту невероятную историю. Стоит взглянуть на добротный кирпичный дом Кольки с аккуратными пристройками, и становится ясно, что здесь живет настоящий хозяин. Сам Коля, поседевший и возмужавший, теперь важно расхаживает среди своих многочисленных внуков. Клятву свою он помнит и свято исполняет. Хотя судьба не подарила ему много лет счастья рядом с матерью — она ушла из жизни всего через год после того памятного визита в город.
