Кулачные бои, казалось бы, атрибут давно ушедших эпох, все равно просачиваются в наш постмодернистский мир, напоминающий скучные блокбастеры, где все, что происходит, кажется немного далеким и в то же время пугающе знакомым. Это не просто историческое развлечение, а символ того, как вечная агрессия и необходимость доказать свою силу через смертельные игрища остаются частью человеческой природы — в эпоху социальных сетей и виртуальных сражений, где убийства стали намного более безличными.
Мы, современные люди, как любители ретро-мистики, способны ностальгировать по этим древним ритуалам — возможно, потому что в них ощущается некий магический смысл, скрытый за внешней жестокостью. Мы часто думаем, что, следуя заветам предков, мы якобы возвращаемся к чистоте и силе прежних эпох. Но что, если на самом деле мы просто реанимируем бессмысленность, которая вечно присутствовала в человеческой культуре, в том числе и в кулачных боях?
Эти сражения, не простые драки, а настоящее мистическое действо, заставляли людей на мгновение забывать о том, что они всего лишь участники фарса, где каждый удар — это не только физическая боль, но и попытка схватить фрагмент реальности за рога. Власть Перуна, бога грома и молний, настраивала участников на храбрые, но бессмысленные столкновения — и вот, еще один человек уходит в небытие, став живым жертвоприношением. Разве не схоже это с современным культом насилия в медиапространстве, где смертельные шоу и видеоигры — это всего лишь продолжение старинных обрядов, только теперь они находятся не в центре деревни, а внутри экрана?
Перейдем же к тем храбрецам, которые, как и герои античных трагедий, делали свой выбор в пользу неизбежного конца. Это была не просто народная забава, а культовая борьба — символ первобытной потребности в жертвоприношении. Открываем блокнот древнего поэта, и вот, что он написал: «Смерть на льду — не смерть, а перерождение». Метафизическая схема проста: если ты умираешь, значит, ты был выбран. Для чего? Это, конечно, вопрос. Но на это есть ответ, пусть и скрытый, в самом духе мистического времени.
Историки, как всегда, стоят на своем — мол, тогда люди были жестоки. А что сегодня? Прогресс, достигнутый с тех пор, заключался в том, что теперь мы убиваем друг друга с помощью технологий, делая это менее заметным. Да, и теперь не обязательно бить камнями по животу — теперь достаточно создать в интернете инфоповод, чтобы целая армия готовых к убийству людей приняла участие в виртуальном побоище, вооруженная не кулаками, а кликерами и комментами. Так что стародавние боевые обряды — лишь устаревший образец модернизации насилия.
Однако давайте, как в любой хорошей философской системе, добавим нашего неожиданного персонажа. Он — алхимик времени, персонаж, не связанный с одной эпохой. Его зовут Артур. Артур живет, по сути, между слоями бытия и непонимания. Он — один из тех людей, которые не могут выбрать, в каком времени и мире им жить. Он пробует себя везде, но везде чувствует себя лишним. Он видит в кулачных боях не просто кровавую жатву, но и таинственный опыт того, как разрушение человека через физическое насилие символизирует крах самой идеи свободы воли. По его мнению, любой кулачный бой — это отклик того, как человек бессознательно стремится вернуть себе «власть» над своим существованием, жестом отчаяния, пытаясь «воссоздать» себя в этом жестоком ритуале.
Но вот, в момент кульминации, когда кажется, что Артур, наконец, разобрался в древних мотивах, он случайно наталкивается на стену темных технологий — мы все, оказывается, все больше начинаем превращаться в роботов, которым слишком сложно выйти за пределы своих виртуальных оболочек. И вот, он стоит на льду, где когда-то сражались люди. Но теперь этот лед пуст — на нем нет ни крови, ни сражений, только отражения самых людей. И он задает себе вопрос: если насильственная смерть — это лишь последняя стадия неизбежного, то что же будет после конца этих «ритуалов»?
Ответа нет. Ибо все, что осталось от тех времён, — это эхо, которое не прекращает звучать, пока мы, стремясь к вечной борьбе, не поймем, что давно уже стали частью великого театра абсурда, где, в конце концов, все сцены одинаково фальшивы.