– Я устал, мне нужен отдых, а ты и так весь день бездельничаешь, – сказал Валерий, садясь за стол и с шумом вытаскивая ложку из ящика.
Татьяна не сразу ответила. Она просто переставила кастрюлю с плиты на деревянную подставку и накрыла на стол. В её движениях не было суеты – скорее, вкрадчивое молчание, как у человека, который держит себя в руках. Ещё чуть-чуть – и вырвется.
– Бездельничаю, говоришь? – тихо переспросила она.
– Ну а что? Ты дома сидишь, телевизор посмотришь, поковыряешься тут, подремлешь. А я на стройке, между прочим.
Татьяна выпрямилась.
– Валера, ты хоть представляешь, сколько раз я сегодня садилась? Ни разу.
Он только фыркнул, наложив себе щедрую порцию супа.
– Ой, начинается. Тань, ну правда. Я работаю. А ты... ты же дома. Что у тебя за нагрузка? Полы помыть да пыль протереть?
Она села напротив.
– А ты хоть раз заметил, что у тебя носки всегда сложены? Что у тебя в холодильнике еда, и чистая рубашка на утро? Или это тоже по щучьему велению?
Валерий отложил ложку.
– Да что ты заводишься? Ну сказал, устал. Мне что, теперь по струночке ходить?
– Нет, – сказала она, глядя в тарелку. – Но, может, хватит вести себя так, будто я тебе уборщица.
Он вздохнул, откинулся на спинку стула.
– Вот пошло-поехало. Что за день такой? Устал, пришёл домой, хотел спокойно поесть, а ты мне тут... митинг.
– Ты хочешь тишины? Получишь.
Она встала. Медленно. Сняла фартук и повесила на спинку стула. Потом подошла к окну и распахнула его.
Холодный мартовский ветер ворвался на кухню, растрепав занавески.
– Что ты делаешь? Закрой!
– Впервые за день подышать хочу, Валера. Просто подышать.
Он молчал. Только шум кастрюли, доедаемый суп и стук ложки о дно.
Она подошла к шкафу, достала старую сумку.
– Ты куда?
– На улицу. Пройду. Пока ты отдыхаешь.
Он хмыкнул.
– Да иди уже. Всё равно целый день без дела. Хотя бы ноги разомни.
Она посмотрела на него. Долго.
– Ты сам когда-нибудь гладил чужие рубашки тридцать лет подряд, Валера? Без выходных?
Он отвернулся к окну.
– Ну всё, драма пошла. Татьяна, ты преувеличиваешь.
– Нет. Я просто начинаю замечать, как я исчезаю в этой квартире. Как мои руки – это "само собой". Как мой труд – это «отдых». А моё молчание – это «удобно».
Он не ответил.
– А теперь я пошла. Воздухом подышу. А может, не только воздухом.
Дверь закрылась за ней медленно, но с ощутимым щелчком. Как крышка кастрюли, в которую больше не заглянут.
Когда-то всё было иначе.
Валерий приносил домой ромашки, завёрнутые в газету, и звал Татьяну «моя училка». Гордился тем, что она работала в школе, что у неё строгий почерк и нежные руки. А потом родился сын, потом второй. Потом начались "временные трудности", и она осталась дома — «пока дети маленькие».
Он сказал: «Потом вернёшься».
А потом – не было потом.
Детей вырастили. Дом обжили. Супы, стирки, уроки, контрольные, бессонные ночи с больными – всё было. И всё – её. Валерий не вмешивался. Он «приносил домой», и этого было достаточно.
Когда Татьяна предлагала вернуться в школу, он морщился:
– Опять бумажки? Да ну, Танюх, зачем тебе это? Отдохни лучше.
И она отдыхала. В скобках: мыла окна, перебирала шкафы, учила детей делать уроки, встречала мужа с ужином. Он привык. Она молчала. Годы текли, как суп по ложке.
Иногда она смотрела в окно и думала: где-то там есть люди, у которых в шкафу лежат не только чьи-то рубашки. У которых день не начинается с фразы "а что на ужин", и не заканчивается фразой "ты опять света не выключила".
Она не завидовала. Просто смотрела.
А сегодня – не выдержала.
Татьяна шла по двору медленно, с той самой сумкой, которую брала ещё на роддом. Которая помнит детский комбинезон, бутылочки, молочную смесь. Сейчас в ней были платок, кошелёк, тёплая кофта и ничего лишнего.
На лавочке у подъезда сидела Валя, соседка.
– Танюха, ты чего такая?
– Прогуляться вышла.
– Вечером-то? Что, Валера опять с претензиями?
Татьяна села рядом.
– Говорит, я бездельничаю.
– Ты?! Бездельничаешь? Да я бы твоё безделье по графику ввела – с обедом, ужином и полосканием мозгов.
Они посмеялись. Но смех был не весёлым.
Татьяна поднялась.
– Ладно, Валь. Я, может, на пару дней к тебе наведаюсь? На дачу?
– Ключи вон у меня в кармане. Бери.
– Спасибо.
Она взяла. И в первый раз за много лет почувствовала: у неё может быть своё "потом".
Татьяна вернулась домой поздно вечером — молча, на цыпочках. Валерий спал перед телевизором. На экране глухо бормотал футбольный матч, в руке у него застряла вилка, на столе – тарелка с макаронами, сваренными «на глаз».
Она сняла пальто, поставила сумку у двери. Потом вернулась и, не глядя на мужа, выдернула вилку из руки, отнесла посуду в раковину. Не мыла. Просто смотрела, как вода бьёт по засохшему сырному налёту.
Утром он первым начал.
– Ты вчера куда исчезла? Я уж подумал, случилось что.
– А ты разве заметил?
Он замер на полуслове.
– Ну ты чего опять? Я ж просто...
– Просто не знал, где я. И не искал. Не написал. Не позвонил. Просто лёг и уснул. Я – как чайник: если грею – хорошо. Если молчу – значит, выключили.
– Тааань, ну опять пошло...
Она повернулась к нему.
– А не пошло ли всё? – Голос был тихим, но точным, как лезвие. – У меня нет желания быть твоим уютом. Я не диван. Я не суп. Я – человек.
Он встал.
– Ты что, собралась разводиться, что ли?
– Пока нет. Пока я просто поеду на дачу. На пару дней. Валя дала ключи.
– А дом? А еда? А бельё?
– А что – всё рухнет, если я уйду? Или ты всё же справишься?
– Да не в этом дело! Я просто… Я не привык.
– Так вот и привыкай.
Она собирала вещи не спеша. На столе уже не было ни хлеба, ни соли, ни даже салфеток. Всё было в привычном месте – только руки, которые этим занимались, теперь занимались собой.
Валерий за ней не пошёл. Он даже дверь не закрыл. Просто сел. Смотрел, как она исчезает за порогом. И, может, впервые за много лет, почувствовал – не тишину, а пустоту.
На следующий день он попробовал приготовить завтрак. Поджарил яичницу. Пересолил. Кофе пролил мимо. Тряпки не нашёл. Позвонил Татьяне – не ответила.
Потом попытался сам постирать. В барабан засунул носки и рубашку. Добавил порошка — на глаз. Открыл, когда закончилось: рубашка села, носки покраснели.
Ужинал он лапшой быстрого приготовления. Её запах напоминал студенческую общагу, а не дом, где живёт жена.
Через два дня он зашёл к Вале.
– Ты не знаешь, Танька где?
– На даче. Читает. Гуляет. Живёт, как человек.
– Скажи ей, чтоб вернулась. Я устал.
– Устал? А она, по-твоему, чем занималась двадцать пять лет?
Он не ответил.
Когда он вышел из подъезда, впервые в жизни заметил: лавочка, где обычно сидели бабушки, пуста. Как и кухня, как и спальня, как и воздух в квартире.
А Татьяна в это время сидела на веранде, закутавшись в плед. Пила чай. Без спешки. Без суеты. Без обязанности кому-то быть нужной каждую минуту.
Прошла неделя.
Он пытался жить как раньше – не вышло.
Каша подгорала, постель сбивалась в ком, посуда скапливалась в раковине, будто обиженная. Телевизор говорил фоном, но слушать его не хотелось.
Он писал ей. Коротко. Без пафоса.
"Ты где?"
"Когда домой?"
"Тань, я соскучился."
Ответа не было. Только галочки в мессенджере. Серые.
Однажды он решился и поехал сам. Доехал до дачи. Тихо подошёл к калитке. Остановился.
Татьяна сидела на веранде с книгой. Волосы собраны, очки сползли на нос. На столе стояла чашка, рядом – тарелка с черничным пирогом. Её лицо было спокойно. Не радостным. Не обиженным. Просто – своим.
Он постоял. Потом постучал.
– Таня.
Она подняла глаза.
– Здравствуй, Валера.
– Я… Я соскучился. Ты надолго?
– Пока не знаю.
– Ну ты хотя бы скажи… Ты вообще вернёшься?
Она молча налила себе ещё чаю. Сделала глоток. Отложила чашку.
– Знаешь, я вот тут думала. Ты когда-нибудь спрашивал меня: «Таня, чего ты хочешь?» Не "что приготовить", не "где мои носки", а – чего я хочу?
– Ну… – он потёр шею. – Я думал, тебе и так всё нормально. Дом, порядок…
– Дом – это не я. Порядок – это не счастье. Я хочу… себя.
Он подошёл ближе.
– Я всё осознал. Правда. Я был эгоист. Я думал, что раз деньги в дом приношу – значит, всё по-честному.
– А честно ли это, если один пашет на работе, а второй – дома, но его труд никто не видит?
– Тань, я не сразу понял. Но теперь знаю: ты была цементом этого дома. А я – только стены. Теперь стены стоят. А цемента нет. И всё трещит.
Она впервые улыбнулась. Устало, но по-настоящему.
– Знаешь, Валера, я не хочу обратно в трещины. Я хочу быть рекой. Течь, куда захочу. Может, и рядом с тобой. А может, и нет.
– Ты… Ты хочешь развода?
– Нет. Пока нет. Я хочу честности. Ты готов начать с неё?
Он молчал.
Она смотрела на него спокойно. Без упрёка. Как на взрослого человека, который сам должен принять решение.
– У меня тут спокойно, Валер. Я дышу. Я сплю. Я не жду, что кто-то скажет, что я «бездельничаю». Я есть. И мне этого впервые достаточно.
Он кивнул.
– Ладно. Я поеду. Только… если вдруг… захочешь – я рядом.
– Хорошо.
Он ушёл. Не хлопнув калиткой. Не оглянувшись. Просто пошёл – впервые без привычного "Таня, ключи где?" и "что на ужин?".
Когда он скрылся за поворотом, она наложила себе ещё кусочек пирога. И, не думая, добавила сметаны. Сегодня можно всё.
Прошло ещё несколько дней.
Татьяна вставала рано, как привыкла за годы. Но теперь не к плите — к себе. К утреннему воздуху, к книгам, к чашке кофе, которую никто не просил сделать "как обычно".
Она смотрела на рябь в чайнике, как на метафору своей новой жизни — в ней было движение. Пусть и тихое.
Телефон молчал. Валерий больше не писал.
Однажды утром на веранде она нашла корзинку. Внутри — баночка мёда, яблоки и записка.
"Просто спасибо. За всё, что было.
Если будет нужно — я рядом.
Валерий."
Она перечитала. Не дрогнула. Не расплакалась. Просто аккуратно положила записку на стол. И улыбнулась. Он понял. Наконец-то понял.
Вернуться? Может быть. Когда-нибудь. Но не сейчас.
Она пошла в сад, сорвала несколько полевых цветов, поставила в банку из-под варенья — прямо на подоконник. Цветы пахли свободой.
В доме не звенела посуда, никто не звал, не требовал, не обижался. Только шорох страниц, запах яблок и лёгкий ветер.
Татьяна сидела у окна. Перед ней стояла чашка. Остывшая, как те годы, когда она жила не для себя.
Она сделала глоток. Тёплый. Свой.