Суп давно остыл. Я бездумно помешивала ложкой круги по бульону, разглядывая потухшие звёздочки укропа. Уже полчаса собиралась с духом — и вот, кажется, момент настал. Геннадий сидел напротив, методично работая челюстями, изредка прихлёбывая чай из своей любимой кружки с трещиной у ручки. Двадцать семь лет я предлагала купить новую. Двадцать семь лет он отказывался.
Комната плыла в янтарном свете старой люстры. Шестирожковая, с тремя перегоревшими лампочками — точь-в-точь как наша семейная жизнь. Когда-то яркая, а теперь... тускнеющая на глазах.
— Я подала на развод, — слова вырвались тихо, почти шёпотом, будто сами собой.
Пальцы нервно теребили край скатерти — старой, накрахмаленной, с выцветшим рисунком сирени. Её подарила свекровь на новоселье. «Будет память», — сказала она тогда. И вот — память действительно осталась, въелась в руки вместе с годами стирки, глажки и бесконечных семейных ужинов.
Муж не поднял глаз. Ложка замерла на полпути ко рту, потом медленно опустилась. Капля супа сорвалась, оставив жирное пятно на белой рубашке. Раньше я бы кинулась оттирать. Сейчас — просто смотрела.
— Вот значит как, — прозвучал его голос, неожиданно спокойный, почти деловой.
Тишина налилась свинцом. Где-то на кухне прогудел холодильник, словно старик, проснувшийся от внезапной тревоги. За стеной негромко играло радио соседки Зинаиды Петровны — та всегда включала музыку перед сном.
Геннадий отодвинул тарелку, промокнул губы салфеткой — аккуратненько, точь-в-точь как его отец, с каким-то старомодным изяществом. Смотрел куда-то мимо меня, будто я уже пустое место.
— Ты хотела развестись тихо? — наконец выдавил он, голос стал колючим, таким знакомым за последние годы. — Тогда оставь квартиру.
Ложка выпала из моих пальцев, звякнув о фаянс.
— Что?.. — выдохнула я, чувствуя, как немеют губы.
— То, что слышала, — он впервые взглянул прямо, и я вздрогнула от холода этих глаз. — Квартира моя. Родители помогали. Хочешь уйти — иди. Но жить тебе будет негде.
Воздух застрял в горле. Это не мой Гена. Не тот человек, с которым я прожила почти тридцать лет. Не тот, кто держал мою руку, когда рождался наш сын. Не тот, кто обещал быть со мной в горе и радости, пока смерть не разлучит нас.
— Мы вместе её покупали, — мой голос звучал как чужой. — Я работала все эти годы...
— Докажи, — перебил он, и впервые за весь разговор я увидела злую усмешку. — Ты хотела по-тихому? Без шума? Так вот тебе условие.
Он поднялся, отодвинув стул с противным скрипом. Когда проходил мимо, я ощутила запах одеколона — того самого, который подарила ему на прошлый Новый год. Мне казалось, он его не любит, а он, оказывается, пользовался.
Щёлкнула дверь спальни. Наверное, будет собирать вещи в другую комнату. А может, просто лёг спать, словно ничего не случилось.
Я сидела, не шевелясь. По щеке скатилась слеза — одинокая, горячая. Чего я ожидала? Облегчения? Скандала? Но только не этого ледяного ультиматума.
За окном мигнула фарами чужая машина. Темнота обволакивала многоэтажки напротив. Где-то там жили другие люди — счастливые или несчастные, но точно другие. Не я.
Квартира. Наша квартира. Как легко он превратил её в оружие. Как просто сделал меня бездомной одной фразой.
Я сидела в оцепенении, не замечая, как остывает чай и как медленно уходит из комнаты последнее тепло.
У верной подруги
— Будешь ещё чаю? — Тамара протянула мне свежезаваренный чайник с облупившимся носиком.
Её кухня всегда напоминала мне наше общежитие — тесная, уютная, с занавесками в мелкий цветочек и запахом корицы. Вечные баночки с вареньем, которые она расставляла по подоконнику «для красоты». Круглые часы над холодильником, отстающие на десять минут — она принципиально не переводила их, говорила: «Пусть время немножко подождёт».
— Спасибо, — я машинально подставила чашку.
Сидела уже, наверное, третий час. Тамара не торопила. Слушала, подливала чай, иногда вздыхала и качала головой.
— Он же всегда такой покладистый был, — я снова начала кружить по одному и тому же. — Помнишь, как на юбилее моём тост говорил? А теперь будто подменили человека.
Тамара поджала губы.
— Ларис, я тебе сто раз говорила: тихие омуты — они самые глубокие. Твой Геннадий всегда себе на уме был. Просто ты не хотела этого замечать.
За окном моросил мелкий дождик — серый, унылый, точь-в-точь как моё настроение последние недели. Капли стекали по стеклу, образуя причудливые дорожки. Интересно, моя жизнь тоже сейчас выписывает такие же непредсказуемые зигзаги?
— Он про какого-то мужика говорит, — я отпила глоток чая. Горячий, почти обжигающий. — Всем рассказывает, что я от него к другому ушла.
— И кто этот счастливчик? — Тамара пыталась шутить, но в глазах читалось беспокойство.
— Да нет никого! — я стукнула чашкой о стол так, что чай выплеснулся. — Придумал от начала до конца! А вчера соседка мне в лифте сказала: «Как не стыдно на старости лет молоденького завела». Тамар, какого молоденького? Мне пятьдесят три, я учительница младших классов, у меня даже в мыслях не было!
Она молча протянула салфетку, промокнуть лужицу на скатерти.
— А дети? — спросила осторожно, словно боялась наступить на больное.
Я замерла с салфеткой в руках. Вот оно, самое страшное.
— Гена им звонит каждый день. Что он там говорит... — голос задрожал. — Сын вчера трубку не взял, когда я позвонила. А дочка... сказала, что я эгоистка. Что можно было потерпеть ради семьи.
— Потерпеть что? — Тамара нахмурилась.
Я отвернулась к окну. Сказать вслух всё, что накопилось за эти годы, было выше моих сил. Как объяснить про одиночество вдвоём? Про вечера в тишине, нарушаемой только шелестом газеты? Про то, как постепенно превратилась в приложение к дому — кухня, уборка, глажка, готовка? Про то, что последний раз он назвал меня по имени, кажется, лет пять назад?
— Я ведь просто хотела развестись по-человечески, — слёзы наконец прорвались, горячие, злые. — Без этой грязи, без суда, без дележки. А он теперь меня бездомной сделать хочет.
Тамара пересела ближе, обняла за плечи. От неё пахло домашним печеньем и какими-то травами — она всегда сушила пучки мяты и мелиссы над плитой.
— Молчать-то зачем? — спросила она тихо. — Ты всем рот заклеила, а он басни сочиняет. Так нельзя, Лариса.
— А как можно? — я вытерла слезы кулаком, словно маленькая девочка. — Начну оправдываться — только хуже сделаю. Сор из избы... дети... стыдно, Тамар. Так стыдно.
— Чего стыдного? Что жить по-человечески захотела?
За стеной у соседей громыхнуло — видимо, что-то уронили. Потом детский плач и женский успокаивающий голос. Обычная жизнь.
— Боюсь я, Тамар, — прошептала наконец. — Одной страшно. Куда я пойду? Зарплаты едва хватает... А если квартиру отсудит?
— Не отсудит, — Тамара сжала мою руку. — Половина твоя по закону. Ты не первая, не последняя. Разводятся люди и живут дальше.
А я всё смотрела на капли дождя, сползающие по стеклу. Думала: решиться на развод в моём возрасте — это как прыгнуть с обрыва. Либо полетишь, либо разобьёшься. И никто не подскажет — что там, внизу? Камни или вода?
— Останешься у меня сегодня? — Тамара будто прочитала мои мысли.
— Нет, — покачала головой. — Домой надо. Показать, что не боюсь.
Хотя, конечно, боялась. До дрожи в коленях, до тошноты. Боялась вернуться в квартиру, где прожила почти тридцать лет. Боялась встретиться взглядом с человеком, которого когда-то любила больше жизни.
Но больше всего боялась самой себя — той новой, незнакомой женщины, которая вдруг решила всё изменить. И ещё не знала, хватит ли у неё сил дойти до конца.
Непрошеный суд
Они собрались неожиданно. Воскресенье, три часа дня — звонок в дверь, и на пороге Аня с Мишей. Дочь и сын, оба с одинаково напряженными лицами. За спиной у них — Геннадий, с каким-то торжествующим выражением.
— Проходите, — растерянно пробормотала я, отступая в прихожую.
Миша буркнул что-то вместо приветствия. Аня чмокнула меня в щеку — торопливо, будто отмахиваясь от обязанности. В её глазах читалось осуждение.
Я суетилась, доставая чашки, нарезая вчерашний пирог. Руки дрожали, чайник никак не хотел закипать.
— Садитесь, — звала из кухни, — сейчас чай будет.
Они расселись в гостиной — чинно, как по команде. Геннадий занял своё любимое кресло у окна — царственно, будто трон. Дети на диване, плечом к плечу. А я, вернувшись с подносом, почувствовала себя обвиняемой.
— Что случилось? — спросила, опуская поднос на журнальный столик. — Почему вы все...
— Поговорить надо, — перебил Геннадий. Голос звучал обманчиво мягко. — Семейный совет.
Аня нервно теребила кулон на шее — тот самый, что мы с Геной подарили ей на выпускной. Миша смотрел в окно, словно происходящее его не касалось.
— Мы решили, что нужно всё прояснить, — начала Аня официальным тоном. — Папа говорит, что ты хочешь забрать квартиру.
Чай в чашке дрогнул, расплескался на блюдце.
— Что?! — я перевела взгляд на Геннадия. — Я?!
Он смотрел спокойно, с лёгкой усмешкой. Откинулся в кресле, сцепив пальцы на животе.
— А ты знаешь, мама хочет всё забрать себе, — произнёс с надменной интонацией, обращаясь к детям, словно меня здесь и не было.
Миша наконец оторвался от созерцания окна, нахмурился.
— Да как ты можешь... — начала я, но голос предательски сорвался.
— Мам, — Аня говорила теперь как с трудным ребёнком, — мы понимаем, что у вас сложности. Но нельзя же вот так... оставлять папу на улице.
Я смотрела на дочь — и не узнавала. Моя девочка, моя умница, которой я когда-то заплетала косички и зашивала разорванные коленки на джинсах. Теперь она сидела, поджав губы, такая взрослая, такая чужая.
— Анечка, я никого не собираюсь... — в горле стоял комок.
— Лариса требует у меня выкупить её долю, — Гена развёл руками с видом человека, смирившегося с несправедливостью. — Где я возьму такие деньги?
Я застыла с открытым ртом. Ложь. Такая откровенная, наглая ложь.
— Неправда! — воскликнула я. — Я ничего такого не говорила! Наоборот, это он мне сказал...
— Видите? — Геннадий картинно вздохнул. — Всё отрицает. А сама в суд подала.
Миша смотрел теперь прямо на меня — пытливо, настороженно. В отличие от сестры, он молчал. Просто смотрел.
— В суд подала на развод, — процедила я сквозь зубы. — Не на квартиру.
— А как ты собиралась делить имущество? — Аня вздёрнула подбородок. — Папа говорит, что ты уже к адвокату ходила.
Я сидела молча. Откуда они это знают? Я действительно консультировалась — после его ультиматума. Просто узнать свои права... Но откуда?
— Мам, — Анин голос дрогнул, — зачем ты так? Столько лет вместе, а теперь...
Я смотрела на них троих — мою семью, самых близких людей. И не узнавала. Будто чужие сидели в нашей гостиной, с нашими лицами, но с какими-то новыми, незнакомыми душами.
Геннадий властно положил руку на подлокотник кресла — жест хозяина, уверенного в своей победе. Аня моргала часто-часто, пытаясь сдержать слёзы. А Миша... Миша просто молчал, глядя поочерёдно то на отца, то на меня.
— Я никого не оставлю без крыши над головой, — произнесла наконец тихо, но твёрдо. — Но и себя не дам в обиду.
Геннадий хмыкнул — презрительно, словно услышал глупую шутку. И в этот момент я поняла, что совершенно не знаю человека, с которым прожила почти три десятка лет.
Неожиданная поддержка
Часы показывали начало одиннадцатого. За окном стемнело, только фонари освещали пустынный двор. После ухода детей и Геннадия я не включала свет. Сидела в кресле, смотрела в темноту и думала — что теперь? Как жить дальше? С этим клеймом неверной жены, жадной мегеры, плохой матери.
Звонок в дверь застал врасплох. Резкий, требовательный. Кто бы это мог быть в такой час?
Я щелкнула выключателем, щурясь от внезапного света. Взглянула в глазок — Миша! Один, без отца, без сестры. Руки дрожали, пока открывала замок.
— Сынок?
Он переступил порог молча. Высокий, плечистый — уже совсем мужчина, а для меня всё тот же мальчишка с ободранными коленками. Только глаза уставшие, взрослые.
— Чай будешь? — спросила машинально.
Он кивнул, разуваясь. Прошёл на кухню впереди меня, будто предлагая следовать за ним, а не наоборот.
Возился с чайником, доставала чашки, печенье, какие-то конфеты. Миша сидел за столом, барабаня пальцами по клеёнке. Всегда так делал, когда нервничал, ещё со школы. Перед каждой контрольной — та же дробь пальцами.
— Без сахара, помню, — я поставила чашку перед ним.
Он посмотрел странно, почти удивлённо, словно не ожидал, что я помню такие мелочи.
Мы молчали. Тишина обволакивала, уютная, не напряжённая — как в детстве, когда слова не нужны. Чайник тихо посвистывал, успокаивая.
Миша отхлебнул чай, отставил чашку. Потом решительно, как в омут головой, произнёс:
— Ты не виновата. Я всё понимаю.
Чашка задрожала в моих руках. Я медленно опустила её на стол.
— Что понимаешь? — спросила шёпотом.
— Всё, — он пожал плечами, как делал в детстве, когда объяснял очевидное. — Как вы живёте последние годы. Как отец... изменился.
Моргнула, пытаясь сдержать подступающие слёзы. Горло перехватило.
— А Аня...
— Аня просто не хочет видеть, — он дёрнул уголком рта. — Ей проще поверить, что ты виновата. Так картина мира не рушится.
На кухне было тепло, почти жарко. Старая батарея гудела, форточка чуть приоткрыта. Всё как всегда — и всё совсем иначе.
— Откуда ты...
— Я же бывал у вас, мам, — перебил Миша. — Видел, как он с тобой разговаривает. Как будто с мебелью.
Я опустила глаза. Стыдно. Господи, как же стыдно, что собственный сын замечал то, что я так старательно скрывала.
— Давно?
— Давно, — он кивнул. — Года три заметно. А может, и раньше было, просто я мелкий был, не понимал.
За окном прошла парочка, смеясь о чём-то. Молодые, беззаботные. Когда-то и мы с Геной были такими.
— Он говорит, у меня кто-то есть, — вырвалось горько.
— Я знаю, что нет, — Миша смотрел спокойно, уверенно. — И он знает. Просто так ему удобнее.
— А вы с ним...
— Я с ним поговорил, — он отвёл глаза. — После того собрания. Сказал, что знаю правду. Он... разозлился.
Сердце сжалось. Мой мальчик. Встал на защиту. Сам, никто не просил.
— Не надо было, — пробормотала я. — Это наши с ним дела...
— Нет, мам, — Миша вдруг стал очень серьёзным. — Это и мои дела тоже. Вы мои родители. Оба. Я не хочу, чтобы он делал тебя виноватой в том, чего не было.
Я смотрела на сына и видела в нём то, чего давно уже не видела в Геннадии — человечность. Простую, ясную порядочность.
— Спасибо, — прошептала я.
Он неловко пожал плечами, словно смутившись.
— Насчёт квартиры, — заговорил помедлив. — Я с Аней тоже обсудил. Она согласна, что половина твоя. По закону.
Чай уже остыл, но я всё равно сделала глоток — чтобы скрыть дрожащие губы.
— Я не для этого сказала про развод, — выдавила наконец. — Не из-за денег или квартиры...
— Знаю, — Миша накрыл мою руку своей — большой, тёплой. — Просто ты устала. Имеешь право.
И тут, впервые за долгие недели этого кошмара, я почувствовала, как что-то отпускает внутри. Давящий обруч на груди ослаб. Дышать стало легче.
Я не одна. Даже если весь мир поверит Гениным выдумкам — мой сын знает правду. И в его глазах я не чудовище, а просто женщина, имеющая право на свою жизнь.
Маленькое чудо в морозный вечер. Лучик тепла, когда уже не ждёшь рассвета.
День в суде
Районный суд напоминал поликлинику — такие же длинные коридоры с рядами стульев у стен, такой же запах казённого помещения, и то же ощущение, будто пришла за неприятным, но необходимым диагнозом. Я сидела, выпрямив спину, сжимая в руках папку с документами. Ладони вспотели, колени подрагивали под строгой юбкой.
Напротив, через три стула от меня — Геннадий с адвокатом. Холёный молодой мужчина в дорогом костюме что-то тихо говорил ему, наклонившись к уху. Гена кивал, время от времени бросая на меня взгляды — колючие, оценивающие. Он выглядел уверенно, почти торжествующе.
Моя адвокат — Елена Сергеевна, женщина лет пятидесяти с проницательными глазами — просматривала документы, иногда подчёркивая что-то в блокноте.
— Нервничаете? — спросила она, не поднимая глаз.
— Есть немного, — я попыталась улыбнуться.
— Это нормально, — она наконец посмотрела на меня. — Но помните о главном: вы ничего противозаконного не просите. Только то, что вам положено.
Дверь в зал заседаний открылась, и нас пригласили войти. Ноги стали ватными. Я поймала взгляд Геннадия — и вдруг увидела в нём что-то новое. Не уверенность, нет. Страх. Он тоже боялся. Просто лучше это скрывал.
Всё происходящее в зале напоминало странный сон. Судья — пожилая женщина с усталым лицом, явно повидавшая сотни таких пар, как мы. Секретарь, стучащий по клавиатуре. Формальности, вопросы, документы...
Адвокат Геннадия говорил долго и красиво. О том, как мой муж вложил в квартиру наследство от родителей. О том, как я якобы не участвовала в оплате кредита. О «моральном аспекте» — это когда он намекал на несуществующего любовника.
Я слушала, опустив глаза. Внутри всё клокотало от возмущения, но Елена Сергеевна предупредила: «Никаких эмоций. Только факты».
Когда настала моя очередь говорить, я медленно поднялась. Колени всё ещё дрожали, но голос вдруг обрёл неожиданную твёрдость.
— Я имею право на половину. Я не прошу больше. Но и меньше не отдам.
Елена Сергеевна одобрительно кивнула. А потом заговорила она — чётко, по существу. О моей зарплате, часть которой все эти годы шла на оплату кредита. О ремонте, который я оплачивала из своих сбережений. О документах, подтверждающих совместное приобретение жилья.
Судья слушала внимательно, иногда кивая. Её взгляд перемещался с меня на Геннадия, с Геннадия — на документы.
Когда адвокат мужа снова заговорил о «моральном аспекте», судья остановила его жестом:
— Будем придерживаться фактов и закона. Моральные аспекты оставьте для семейных разговоров.
Я не смотрела на Геннадия. Но кожей чувствовала его ярость. В какой-то момент он не выдержал, вскочил:
— Она просто мстит! Из-за того, что я не отпустил её к...
— Тише, гражданин, — оборвала его судья. — Ещё одна такая выходка, и вас удалят из зала.
Я наконец осмелилась взглянуть на мужа. Он побагровел, желваки ходили на скулах. Таким я его видела только дважды — когда Мишка разбил его коллекционную модель самолёта и когда началась первая Чеченская, и его чуть не призвали.
Но было что-то ещё в его лице... Растерянность? Неверие в происходящее? Он-то думал, что напугает меня, заставит отступиться. А я вот она — сижу напротив, и говорю «нет».
— Хочу отметить, — вдруг произнесла судья, просматривая документы, — что истица не требует всю квартиру. Только причитающуюся ей по закону долю.
— По закону, — я кивнула, испытывая странное спокойствие. — Только по закону.
Судебное заседание продолжалось ещё около часа. Вопросы, уточнения, документы... Всё как в тумане. Но внутри росла уверенность — я справлюсь. Выдержу. Дойду до конца.
Когда объявили перерыв, Геннадий пытался перехватить меня в коридоре. Шагнул навстречу, преградив путь:
— Ты всё-таки решила по-плохому, — прошипел он.
Я подняла глаза. Человек напротив был мне чужим. Совершенно чужим.
— Нет, Гена, — покачала головой. — Я решила по-честному.
И впервые за долгое время не отвела взгляд первой. Это он отступил, скривив губы в усмешке. Но в глазах его я видела то, чего не замечала раньше — растерянность человека, который впервые не смог настоять на своём.
«Смогла, — стучало сердце. — Смогла сказать "нет"».
Новая страница
Солнечные зайчики плясали по стенам, отражаясь от новенького чайника на плите. Апрельское утро заливало маленькую кухню мягким светом, словно благословляя новое начало. Я сидела за столом, разбирая коробку с книгами — последнюю из тех, что перевезла вчера.
Переезд занял почти месяц. Вещей оказалось неожиданно мало — из совместно нажитого за тридцать лет я взяла только самое необходимое. Посуду разделили поровну, мебель досталась Геннадию вместе с квартирой. Я получила свою долю деньгами — хватило на небольшую однокомнатную в соседнем районе.
Книги выпрыгивали из коробки одна за другой — мои верные спутники, которых я собирала всю жизнь. Достала потёртый томик Ахматовой, погладила корешок. Дальше — "Мастер и Маргарита", весь в закладках-закорючках. Следом — старенький Тургенев в мягкой обложке.
Я застыла, разглядывая его. На форзаце незнакомым почерком было выведено: «Маме. Для твоей новой библиотеки. Люблю — Миша».
Когда он успел подложить? Наверное, вчера, помогая с коробками.
Перевернула несколько страниц — и из книги выпал конверт. Внутри — карточка с изображением весеннего парка и немного денег.
«От нас с Аней. На шторы и цветы. Обживайся. Приедем в выходные».
Дыхание перехватило. Аня... Моя строптивая, гордая девочка, которая так долго не хотела принимать мой выбор. Видимо, Миша всё-таки достучался до неё.
За окном чирикали воробьи. Новые соседи, молодая пара с коляской, прогуливались по двору. Жизнь продолжалась — та же и не та же одновременно.
Я встала, подошла к окну. Небольшая комната, скромная кухня, ванная, где едва помещается стиральная машина — вот и всё моё новое жилище. После просторной трёшки казалось тесновато. Но здесь было что-то, чего я давно не чувствовала, — покой.
Телефон завибрировал на столе. Тамара.
— Как ты там? Обживаешься? — её голос звучал взволнованно.
— Потихоньку, — я улыбнулась, хотя она не могла этого видеть. — Приезжай на новоселье в субботу. Дети будут.
— Дети? — в голосе Тамары слышалось удивление. — И Аня тоже?
— И Аня, — я снова погладила корешок книги. — Представляешь, они мне деньги на шторы подарили. Вместе.
Тишина в трубке, потом тихий смех.
— Ну слава богу. А я ведь говорила? Помнишь, я говорила — образумятся.
Мы проболтали ещё минут десять — о шторах, о кастрюлях, о том, что Тамара привезёт свой фирменный пирог. Обычные, повседневные мелочи, из которых состоит простое человеческое счастье.
После разговора я вернулась к разбору книг. На дне коробки обнаружилась наша старая семейная фотография — я, Гена, маленькие Миша и Аня на фоне озера. Лето, солнце, счастливые лица. Я смотрела на молодую женщину с фотографии — себя двадцатилетней давности — и думала: знала бы ты, через что придётся пройти.
Но странное дело — горечи не было. Только светлая грусть и что-то вроде благодарности. За те счастливые годы, что были. За детей. Даже за уроки, которые пришлось выучить.
Я поставила фотографию на полку. Не прятать, не стыдиться. Это часть меня, моей истории.
От прошлого не отрекаются — его принимают. Но будущее создают сами.
Солнечный луч скользнул по стене, осветив пустой уголок у окна. «Сюда поставлю кресло, — решила я. — И столик для чтения».
Я снова посмотрела на томик Тургенева в руках. Жизнь продолжается — может, не такая, как мечталось в юности, но своя. Настоящая. Моя.
За окном расцветала весна. Вот-вот распустятся тополя во дворе. А летом можно будет посадить на подоконнике петунии — всегда их любила, но Геннадий считал, что цветы в доме лишние.
Теперь решать только мне. И от этой мысли внутри разливалось спокойное, уверенное тепло.
Я сделала это. Прошла через страх, через слёзы, через сомнения. Не сломалась. И теперь могу с уверенностью смотреть в глаза своему отражению в зеркале.
Без горечи, без сожалений. С тихой радостью нового начала.