Сегодня, друзья, публикую письмо читательницы Л. Для Л. это письмо — терапия, поэтому публикую его без купюр.
«Пожалуйста, дайте мне голос.
Я не прошу о помощи или сострадании и понимаю, что некоторые вещи из тех, что я скажу, могут вызвать отторжение. Но никто из нас, жертв травли, не обязан быть всепрощающим, и не обязан «оставить всё позади и жить своей жизнью». Многие из нас этого просто не могут.
Хотя прошло уже много лет (события происходили в период начальной школы и до 11-12 лет; сейчас мне около 30), пережитое продолжает влиять на меня. Как я сейчас понимаю, во многом оно определило развитие моего характера, повлияло на характер мыслей и манеру поведения.
Насколько я знаю из рассказов близких, я с самого раннего детства была непростым ребёнком — активным, непоседливым, общительным. Я могла прийти на незнакомую детскую площадку и завести друзей за две минуты. Просто подойти и сказать: «Меня зовут Л., а тебя? Давай дружить?» Я была очень эмоциональна: легко радовалась и злилась, обижалась и снова мирилась. Мне нравилось расширять границы моего мира: залезть повыше, убежать подальше, попробовать себя в новой роли, победить. Я совершенно точно была склонна конкурировать с другими детьми. Могу предположить, что это подстегнуло травлю. Может быть, в какой-то момент я оказалась слишком самоуверенной или настойчивой?
Впервые я столкнулась с буллингом, когда поехала в детский лагерь. Я была в самой младшей группе — наверное, это даст какое-то представление о моём возрасте, потому что сама я не могу вспомнить. Я впервые оказалась настолько далеко от дома. У меня нет ответа на вопрос, почему меня невзлюбили в моём отряде, сколько я ни пытаюсь понять это. Насколько я могу вспомнить, жертвами оскорблений и злых шуток становилась не я одна, однако только в моём отношении они приобрели систематический характер. В основном меня обзывали и дразнили, но бывали и драки. Сначала я защищалась. Вот яркое воспоминание — я смотрю на своё тело и понимаю, что живот и лобок покрыты синяками. Я даже не помню, откуда они взялись. Скорее всего, меня пнули, но я не могу вспомнить, кто и когда. Я часто обнаруживала плевки на своей одежде. Надо мной смеялись. Я привезла с собой крошечную игрушку — куклу с колыбелькой. Раньше она была со мной всегда и повсюду, в каждом путешествии, она связывала меня с домом, с миром, в котором можно безопасно наслаждаться игрой и уходить в неё с головой. Однажды эта кукла пропала, и я долго грустила, но у меня были только подозрения, что её могли украсть, и никаких подтверждений этого. Пока я не нашла её в вонючей сточной канаве. Желание вернуть свою ценность оказалось сильнее, чем брезгливость, и я долго отмывала её, но я почувствовала себя так, как будто ко мне вернулся друг.
Я хочу описать один эпизод, который воспринимаю как один из ключевых в отношении всего, что было дальше. В нашем отряде был мальчик, казавшийся мне выше и старше остальных, хотя вероятнее я просто запомнила его таким. Он часто злился и дрался. Меня он дразнил и запугивал. Однажды мы ругались — он оскорблял меня, но тогда я ещё имела смелость отвечать — и он вдруг резко надвинулся на меня, занося руку. Это происходило в комнатке, где хранилась одежда и чемоданы — по сути, в кладовке. Крошечное помещение, некуда деться, и он — между мной и дверью. Именно тогда я впервые ощутила абсолютный ужас беззащитности и беспомощности. До этого я оставалась в иллюзии, что могу постоять за себя. Тогда я впервые побежала (хотя, конечно, бежать было некуда — я отшатнулась, прижалась к стене и заплакала).
Я пробовала рассказать о том, что меня обижают, вожатым. У меня сохранилась фотография — одна из них обнимает меня и улыбается, мы стоим на фоне неизменного бюста Ленина. На мне — восхитительной красоты джинсовый костюм с вышивкой, я привезла огромное количество красивых вещей на смену. Мне хотелось дружить, общаться, хотелось нравиться. Я смотрю на эту фотографию и ненавижу ту женщину. Хочу, чтобы она поперхнулась своей улыбкой. Ты знаешь, что вот эту девочку бьют, так почему ты пытаешься изобразить на этой фотографии, что всё нормально?! Мне были нужны не показные объятия, а реальная помощь взрослого. Прямой связи с родителями там не было. Когда они приехали навестить меня, то не усмотрели в происходящем ничего серьёзного. Всё закончилось, когда меня довели, и я, по сути, сбежала — ушла в закрытую для детей часть лагеря, где проживали сотрудники. Там у папы был знакомый, которого мне показали родители и велели в случае чего обращаться к чему. Он был техническим специалистом, но помог мне именно он. Просто и безусловно встал на мою сторону.
***
Мне бесконечно больно от того, что я никогда не получала поддержки и защиты от своих родителей. Моя семья — совсем не маргинальная, учительница и инженер. У меня нет ответа на вопрос, почему они были так равнодушны к тому, что происходит. Не замечали? Не считали важным? Думали, что это должно закалить мой характер?
До или после описанных событий в лагере у нас во дворе было двое мальчиков, которые всех задирали. Они, конечно же, выбрали меня (почему?!). Остальная компания не особенно поддерживала их, но и не препятствовала. Однажды я играла в стороне, бормотала себе под нос о чём-то своём детском. Они услышали слово «звезда», немедленно позвонили моей матери по домофону и сказали, что я ругаюсь матом (созвучие очевидно). Она поверила им, хотя знала, что меня обижают! Им было смешно. Когда я просила старшего брата помочь мне, он сказал, чтобы я разбиралась сама, ведь это мои проблемы. Развернулся и ушёл.
***
Когда родители снова отправили меня в лагерь на море, я была уже старше (предполагаю, что мне было около 11-12 лет). Со мной ехал дворовый друг, его сестры, дочь одной маминой коллеги (и, по совместительству, близкой подруги) и внучка другой. Ещё одна мамина подруга ехала как сопровождающая.
Мне было страшно, я опасалась, что всё может повториться, но я также была полна надежд, в том числе романтических. Надо мной начали издеваться ещё в автобусе — те самые дочь и внучка. Причём до этого я была с ними знакома, немного общалась, но у нас была разница в возрасте, и мы не слишком друг друга интересовали. Заводилой и исполнителем был один парень, с которым я раньше даже не сталкивалась. Во время ночного переезда они не давали мне спать. Стоило только закрыть глаза, как они толкали или щипали меня и интересовались: «Ты спишь?»
Тогда произошло то, за что я себя ненавижу и презираю до сих пор. Я знала, что мы с одной из девушек любим одну и ту же музыку. «Тебе же тоже нравится...?», — спросила я. Прямо в тот момент, пока они издевались надо мной. Это — одна из самых унизительных вещей, что когда-либо случались со мной. Я должна была бороться. Как раньше. Но я не смогла (как тогда, в комнате с чемоданами). Есть такое омерзительное слово — «прогнулась». С тех пор я не умею отпускать конфликты. Даже самые мелкие, незначительные. Последнее слово должно остаться за мной. Даже если опасно. Даже если за это могут ударить или причинить вред здоровью. Даже если я спорю не с врагом, а с близким, с которым у меня случились разногласия. Иначе я презираю и ненавижу себя. Иначе я снова та девочка.
Взрослым сопровождающим происходящее было безразлично — как и на протяжении всего моего пребывания в лагере. Меня травили и эти ребята, и дети из отряда, куда я попала в соответствии с возрастом (получилось так, что администрация лагеря объединила разновозрастные группы, и это, как я считаю, было их большой ошибкой). В моей группе меня обвинили в воровстве денег, которые я не брала. Почему снова меня? На пляже в меня кидались галькой, раскидывали по полотенцу ошмётки дохлых медуз. Я перестала выходить из общей комнаты, иногда только сбегала в библиотеку, всё время прятала лицо под кепкой. Когда я случайно встречала тех, кто начал издеваться надо мной в автобусе, они тихо, чтобы никто другой не услышал, спрашивали: «Ты спишь?».
Никто не помог мне. Вожатая один раз формально о чём-то поговорила с теми ребятами, а потом сказал, что меня больше не тронут, и я могу выходить гулять. Но ведь было очевидно, что тронут, и ещё как, особенно когда я пожаловалась (да, ко мне подходили и угрожали, но не били). Напоминаю, в числе взрослых, к которым я обращалась, была мамина подруга, чуть ли не лучшая! Она ничего для меня не сделала. Когда я звонила родителям и умоляла забрать меня, она выставляла всё так, будто я слишком эмоциональна. Дочь другой маминой подруги издевалась надо мной и получала от этого удовольствие. Конечно, мама продолжила общаться с ними со всеми. Интересно, думала ли она обо мне?
Когда я вернулась, случилось ещё кое-что. Я ехала с мамой в трамвае, и рядом с нами вдруг оказался мальчик, который травил меня. Он вежливо поздоровался с моей мамой, она ответила ему. Всю дорогу он шептал: «Ты спишь?» Мама не слышала или игнорировала это. Она ничего не сделала. Ей было известно, кто он такой. Но она поздоровалась с ним! При мне.
Сейчас я слишком часто вспоминаю об этом. Я ненавижу и себя, и их. Я очень часто представляю, как они страдают: что красавица становится несчастной больной уродиной, «бабушкина внучка» — сторчавшейся наркоманкой, как и её мать, что тот парень или сидит, или умер на улице. Я очень хочу узнать, как сложились их судьбы, но не могу разыскать никого из них. Мне известно, что некоторые из них происходили из неблагополучных семей, но мне это безразлично. Я не испытываю к ним ни грамма сострадания. Сейчас, когда я вынуждена читать книги, в которых рассказывается, что зачинщики травли тоже страдают, что они — жертвы насилия, что их нельзя винить, я ощущаю ярость, буквально застилающую глаза. Они заслуживают самых жестоких обвинений и наказаний.
Иногда я представляю себе, как могла бы отомстить. Детально, ярко, до самых отчетливых физических ощущений. Я полна ненависти. Я хотела бы всю ее вложить в проклятие, адресованное им и их детям, и сделала бы это, если бы только верила в нечто подобное. Я чувствую, как захлебываюсь этой ненавистью, но не хочу и не могу отказаться от нее, как советуют всякие книги, повествующие о способах исцеления от травмы. Сейчас мне хочется кричать в голос и ломать вещи, но я не могу. Что-то вокруг постоянно напоминает мне о пережитом, и я опять погружаюсь в это с головой.
Предвосхищая вопрос: да, я в терапии. Да, легче стало. Нет, до сих пор не зажило. Они уничтожили меня, какой я была — живой, смелой, открытой. Я прошла и прохожу через тяжёлые депрессии, у меня нет друзей, я не умею контролировать свой гнев, думаю о смерти, причиняю себе вред, я невидимка. Самое сильное и живое чувство, которое есть во мне — это гнев. Из пережитого я вынесла одно правило — всегда защищать своё и своих. Да, я могу дать это другим, но хотят ли они, чтобы кто-то за них перегрыз глотку, скажем, случайной тётке, которая в очереди просто влезла без очереди? Для большинства это слишком. И я хочу подобного в ответ — безусловной лояльности — но понимаю, что в здоровых отношениях так быть не может.
Хочу рассказать ещё о стыде. Стыд — это вселенная человека, пережившего травлю и насилие. Во всяком случае, моя. Стыдно быть тем, кого травили. И лучше, чтобы об этом никто не узнал. Потому что тогда присмотрятся и увидят — да, что-то с ней действительно не так. Потому что этот опыт — как липкая грязь, которая покрывает кожу. Очень страшно снова оказаться в глазах других беспомощным и беззащитным ребёнком. Ещё и поэтому мне так хочется скрыть личные данные. Но ведь стыдно должно быть не мне?
Стыд сопровождал меня все эти годы. Наверное, он берег меня от того, чтобы привлечь к себе излишнее внимание — и, конечно, снова стать жертвой. Я нередко попадаю в разные (иногда забавные) ситуации, потому что обычно держусь незаметно и хожу тихо. Это следствие выработанной тогда привычки. Я долгое время не могла есть прилюдно — мне казалось, что все смотрят на меня, кусок буквально застревал в горле, и я боялась подавиться им. Я не могу спокойно идти по улице, если за моей спиной кто-то есть — обычно пропускаю. Если мне идёт навстречу группа подростков, я внутренне вся сжимаюсь. Я живу отдельно от своего тела — например, могу очень долго находиться в неудобной позе, но не осознавать этого, вообще не двигаться. Только в последние годы, в результате многолетней терапии я начинаю чувствовать себя свободнее (но не свободной) от стыда. С гневом всё гораздо сложнее.
Больше мне сказать нечего. Наверное, стоит рассматривать этот текст как элемент моей психотерапии. Поступайте с ним, как сочтёте нужным, но, пожалуйста, если вы никак им не воспользуетесь, дайте мне знать, чтобы я не ждала зря, это требует слишком много сил. У меня есть единственная просьба на тот случай, если текст будет представлен публично: не осуждать поведение моих родителей; его можно анализировать, но негативные оценочные суждения прошу исключить. Спасибо«.
Комментарий автора канала
Мне очень захотелось сказать Л. (и я ей сказала это) только одну вещь. Про стыд. Она далеко не первая жертва травли, которая испытывает стыд. В обществе есть вот это — если все узнают, что меня травили, это сродни тому, что меня нашли под забором с иголкой в вене, «зашквар». Почему? Потому что до сих пор очень большое количество людей тыкает в жертву травли пальцем, будто разоблачая её «ааа, всё про тебя понятно, ты дефективная, других же не травят». Кроме того, всё усугубляется нашей ментальной спецификой — высокая толерантность к насилию. Поэтому стыд Л. закономерен. Не в том смысле, что ей и правда есть чего стыдиться. А в том, что это нормальное чувство в неподдерживающей среде.
Теперь отдельно про неподдерживающую среду, в которой росла Л. Любому, умеющему читать, из письма очевидно, что важнейшим фактором такой затянувшейся травли стала семья. Давайте отнесёмся уважительно к просьбе Л. Ей (это видно из текста) тоже многое про своё детство понятно. Как она верно написала, можно анализировать, не без негативных суждений и оценок. Легче Л. от осуждения вами её семьи не станет. Легче ей может стать только от поддержки. А я ниже повешу очень классную инфографику, пользуйтесь ей прежде, чем вы решите что-то написать в комментарии.
Если вопросами «Человек просил поделиться мнением?» и «Есть возможность говорить приватно», можно манкировать, так как человек в любом случае вышел в публичное пространство и уже сказал, что «анализировать можно», то вопросы «Ваш фидбек направлен не на личность, а на что-то конкретное (на действия?» и «Тон вашего сообщения нейтрален/дружелюбен?» сейчас очень в точку. Всем добра!
Неравнодушных педагогов и осознанных родителей я приглашаю в Телеграмм-канал «Учимся учить иначе» и в привязанную к каналу Группу.
Книгу «Травля: со взрослыми согласовано» можно заказать тут.