Я служил тогда (1824) в Сенате, занимая штатное место повытчика, и находился под крылышком дяди моего законоведа обер-секретаря, у которого я и жил; а знает ли читатель, что это за птица повытчик, наверное нет? Это отдельный начальник, или, как ныне называется, столоначальник, или начальник стола.
Имея средства пользоваться жизнью, я позволял себе и благородные удовольствия, в виде посещения балов, маскарадов, театров и других загородных удовольствий в компании с прекрасным полом; это, как я слыхал, облагораживает вкус, придает лоск в обществе молодому человеку и делает его, как французы выражаются, galant-homme.
При получении мною первого офицерского чина, который по форме объявлен был мне в присутствии Сената 6 ноября, я до того был обрадован, что пригласил, как водится, товарищей своих пожаловать ко мне на угощение в немецкий ресторан "Гизе", куда также просил удостоить меня посещением своим и секретаря моего, как ближайшего начальника, который любил и ласкал меня, имея, как мне казалось, на меня "виды" породнить меня со своим семейством, но как сердце мое в то время было несвободно и принадлежало одной премиленькой коломенской блондинки, от которой я чуть было с ума не сошел, то и принужден был лавировать.
И вот по окончании присутствия я тотчас отправился в ресторан и заказал на завтрашний день гастрономический обед на шесть персон, с трюфелями и шампиньонами; шампанское же, без которого ни один порядочный обед обойтись не может, приказал для эффекта поставить на стол в вазах со льдом, и за все это по счету заплатил вперед и деньги, добавив, сверх того, что-то на туалетную принадлежность прислуге, которая состояла из женского пола и летала при столе с быстротой молнии.
Все, казалось, было устроено как нельзя лучше: обед заказан, гости приглашены; хотелось даже сделать сюрприз начальнице своей, привезти билет на ложу в 3-м ярусе, но человек предполагает, а Бог располагает.
В достопамятную для всех нас ночь с 6-го на 7-е ноября, с вечера мы услышали какой-то чудовищный рев и свист с Балтийского моря. Жители прибрежных мест, заслышав грозу, по чувству самосохранения всю ночь не спали и находились в тревожном состоянии.
Я же, напротив, в ту ночь спал особенно приятно, будучи уверен, что вода, которая начала прибывать в Неве, ко мне на третий этаж не доберется, но вот с рассветом дня, когда за сном вступает в свои права "лень и нега", обычные избалованному сибариту, прислуга наша, по возвращении из булочной с разным печеньем к чаю, доложила, что на дворе чуть ли не светопреставление, что всю ночь стреляли пушки, а с домов ветром срывает крыши, бросая по воздуху в разные стороны; по улицам шум, беготня, и народ находится в страшной тревоге и волнении.
Но как у каждой головы есть свои думы и заботы, то мне не было нужды знать, что там делается и совершается на дворе и на улицах; я думал об обеде с трюфелями, заглядывал мысленно и в Коломну к моей обворожительной фее, куда влекло меня сердце.
Одно лишь меня огорчало, что фея моя, как замечать я начал, обращала более внимание на гвардейские двубортные мундиры, чем на мое подбитое бархатом "альмавива", в котором я с ней под ручку прогуливался на Крестовском по воскресеньям; это меня до того тревожило, что я потерял аппетит, в котором всегда отличался, впал в бессонницу и даже в какой-то лунатизм, конечно по крышам я не ходил, и опасаться за меня было нечего, но частенько по ночам делал экскурсии, нанимал извозчика и разъезжал по улицам, в особенности вертелся более всего около Коломны и возвращался домой к утру разбитый и усталый.
Дела служебные шли на ум плохо, и секретарь частенько напоминал мне о них, в особенности, когда наступал докладной день; тетушка моя замечала мое ненормальное состояние и нередко спрашивала, не болен ли я, или не огорчен ли кем и чем?
Дай Бог ей царство небесное, она любила и берегла меня; это доказывалось и частыми сюрпризами, в виде ценных подарков, которые она придумывала, и заглядыванием в мою опочивальню, спокойно ли сплю я, и не тревожат ли меня любимые ее кошечки, которых при ней состояло на пансионе с полдюжины, если не больше.
В роковой день, 7-го ноября, после утреннего чая и кофе с разным печеньем, я отправился на службу, передав тетушки моей, у которой целовал ручки, чтобы меня не ждали к обеду, так как я отозван к знакомым на именины (конечно, соврал).
Выйдя на проспект и заметив сильный порывистый ветер, я взял первого попавшегося извозчика, но, доехав (от Тучкова моста) до угла Первого кадетского корпуса, я увидал выступившую на проспект воду и поспешность экипажей, ехавших по ней на Исаакиевский мост, который поднят был так высоко, что представлял с подъездов гору; с быстротой молнии переехав мост, на котором было много народу, мы с извозчиком очутились у Сенатской лестницы.
В это время напором сильной воды мост затрещал, он сорван был с якорей и пошел по волнам к Дворцовой набережной, вместе с народом и экипажами, которые не успели переехать по нем. Крик оставшихся на мосту людей, требовавших спасения, слышен был на далеком расстоянии; подобный крик происходил и по улицам, когда начало заливать нижние подвальные этажи, в которых помещались торговые заведения: лабазы, мелочные лавочки и винные погреба.
В это время Исаакиевская площадь буквально представляла море, на котором вскоре показались лодки, высланные из Адмиралтейства для спасения людей, державшихся за фонарные столбы у набережной Невы и за водосточные трубы; на одной из лодок, как впоследствии рассказывали, разъезжал и спасал людей граф Александр Христофорович Бенкендорф.
Тревога в домах была страшная: кроме спасения людей и имущества, нужно было спасать лошадей и коров, которых тащили по воде из конюшен и вводили не только на лестницы, но даже в комнаты второго этажа, а с этими упрямыми субъектами нелегко было справиться.
Смотря на всю эту картину, нельзя было не подумать, что Господь прогневался за грехи наши и посылает на нас кару небесную; одни лишь жители Песков и части Литейной, как впоследствии узнали, будучи безгрешные, удостоены были милосердия не знать ни печали, ни воздыхания, не знать, как гибнет другая часть братии на Петербургской и на Васильевской стороне, в особенности в Чекушах и на Емельянове, где народ спасался промокший, прозябший и голодный на крышах домов своих, пока разъяренная Нева в сумерки не улеглась в свою постель.
Много, как говорили в то время, погибло и людей, и животных, не говоря об имуществе...
Я видел собственными глазами, смотря из окна нашего сенатского заключения, в котором мы были заперты, как захваченные на Адмиралтейской площади, хлынувшей из Невы водой, экипажи: кареты, коляски и дрожки с седоками и, залитые до половины, выбивались из сил, отыскивая убежище к спасению своему; пешеходам же в низких местах приходилось плыть, а лодок для спасения людей я заметил на площади только две. Процесс же, совершавшийся на Неве, был поражающий душу.
По волнам неслись деревянные дома, сараи, хлева, на крышах которых были люди, кричавшие о помощи к спасению. Гальоты, барки и другие суда бросало в разные стороны и прибивало к домам по набережной; а катившиеся с моря по Неве громадные волны разбивались с страшным шумом о каменные стены зданий.
Трудно изобразить картину ужаса и страха, которую суждено было мне видеть; да и никакое перо не в состоянии описать всех эпизодов печальной катастрофы наводнения, которые совершались в разных местах Петербурга, я рассказываю только то, чему был сам свидетелем.
Под впечатлением грустного настроения мыслей, все наши житейские помышления в то время были забыты, думалось только о спасении грешной души; а тут на беду еще, с ножом к горлу приставать стал голод. "Погоди, говорю я, немножко, голубчик, ведь обед заказан, авось скоро поправимся".
Так нет, и слушать не хочет, заладил одно, да только. Посудите сами, многоуважаемый читатель, в каком положении находился ваш покорнейший слуга: с одной стороны грозило проглотить живьем рассвирепевшее чудовищное море, с другой - голод, который, как говорится, не свой брат, ничем не убаюкаешь.
Я старался кое-как развлекать его, бегая в сумерки со свечкой по лестницам сенатским для наблюдения, прибывает ли вода по ступенькам или нет; но вот, часу в 5-м вечера, к неописанной радости нашей, заметили, что вода остановилась, и через несколько времени пошла на убыль со ступенек с такою быстротой, что и удержать было нельзя, затем показалась и каменная мостовая.
Все мы забегали, засуетились, чтобы скорее улизнуть по домам из нашего заключения. В это время голод мой как будто немного и успокоился, но мне от него пришлось еще долго страдать и переносить мучения.
На Васильевский остров, где была моя резиденция, я попасть не мог, так как, по темноте ночи, переправ чрез Неву никаких не существовало, оставалось одно: отправиться к немцу в ресторан и, с досады за неудачу моих фантазий, съесть весь обед за шестерых; с этим, кажется, согласен был и товарищ мой, Гольд, у которого шибко подвело бока.
И вот мы выходим из ворот сенатских и держим курс прямо на Адмиралтейский бульвар, но на середине площади сперва мы наткнулись на какой-то гальот, лежащий на боку, потом на бревна и дрова, нанесенные водой и прибитые к самому бульвару, через которые нужно было перелезать с осторожностью, чтобы не сломать шеи или не расквасить лба в впотьмах, так как в этот вечер и фонарей на площади не зажигали.
Выбравшись кой-как на бульвар и шествуя с осторожностью шагом, мы то и дело останавливались для отыскания галош, которые вязли в размокшей глине, но когда, против Невского проспекта, сошли с бульвара на тротуар, то заметили кругом его огромную лужу воды, которая не успела еще найти себе места; промочить же ноги, получить флюс, а быть может что-нибудь и хуже, не имелось желания, и потому решили возвратиться лучше в Сенат и там провести ночь.
В это время в желудке снова что-то заговорило, и я испугался за последствия. Когда же возвратились мы в Сенат, я тотчас обратился к одному из курьеров наших с просьбой, говоря: "Голубчик дорогой, сделай милость, спаси нас, сбегай в какой-нибудь трактир или хоть в харчевню, достань что-нибудь поесть, мы умираем с голоду".
- Помилуйте, сударь, - отвечал он, - после такого страшного потопа, какой сами изволили видеть, можно ли ожидать, чтобы трактиры были не заперты, да и пробраться по улицам нельзя, везде завалено дровами и бревнами, а по низким местам стоят озера. - Так нет ли у тебя каких-нибудь щей, хоть прошлогодних, или каши, - говорил я.
- Нет, - отвечал курьер, - есть только хлеб, а если угодно, так, пожалуй, и самоварчик можем поставить. - Давай, любезный, - обрадовавшись такой находке, сказали мы, - будем благодарны и за все заплатим.
Через полчаса у нас на канцелярском письменном столе дымился самовар со всеми принадлежностями: сахаром, чаем и огромной мякушкой хлеба, фунтов в пятнадцать. Тут то мы принялись уплетать, да так, что за ушами трещало, во всю жизнь мою я не ел с таким аппетитом, как в то время; казалось бы, чего больше, так нет, этот окаянный, избалованный желудок морду еще воротит, давай ему чего-нибудь получше из кухмистерской.
Ну, да ладно, - говорю ему, - ублажать тебя я не стану, будь доволен и тем, что Бог послал, и ложись спать, а там, завтра, полакомишься, больно изнежен. Не все коту масленица, бывает и великий пост.
Подкрепив силы наши, мы закурили трабукосы (сорт толстых коротких сигар) американские, которые в то время появились в столице и были в моде у аристократов и франтов, и долго расхаживали по нашим залам; шутили, смеялись о приключении дня, который выпал на нашу долю.
Затем природа начала напоминать нам о времени ко сну, который уже вступал в свои права. Но на чем же лечь? Диванов и подушек не существовало, нужно было придумать, как устроить постели.
И вот мы вынимаем из кресел и стульев подушки, кладем их на канцелярские столы, ложимся на них и накрываемся вместо домашних одеял нашими бекешами с бобровыми воротниками. Можно было подумать издали, что это лежат один за другим на столах трупы, приготовленные в анатомическом кабинете на Выборгской стороне для опытов.
Нелегко было нам провести ночь на наших импровизированных постелях; долго сначала вертелись мы, переворачиваясь с боку на бок; но природа, наконец, взяла свое, и мы заснули с храпом.
Во сне мне грезились видения, то снился мне обед мой в ресторане у немца, то представлялся воображению моему предмет моей страсти, имевший вредные последствия на мою мозговую оболочку. Но с рассветом дня я проснулся, долго шатался я по нашим канцелярским залам и расправлял свои кости, которые казались мне изломанными.
Наконец, одевшись и распростившись с своими товарищами, я вышел на Сенатскую площадь и отправился домой.
На дворе было свежо и морозно, но снегу еще не было. При переправе на появившемся ялботе через знакомую нам Неву, которая приветливо встретила меня, она как будто просила извинения в дерзости своей, наделавшей столько бед и несчастий петербургским жителям, в особенности бедным людям подвальных этажей, сваливая при этом всю вину на Балтийское море.
Но, добравшись до Малого проспекта, где мы жили, я застал родных моих за чаем, которые немало тревожились за меня. Много и долго рассуждали мы о печальном событии дня, о тревоге и суматохе в доме при спасении из подвальных помещений имущества, толковали и о хозяйском винном погребе, в котором бутылочная жизнь сотернов и рейнвейнов с ароматической влагой, как слабейшая телом, при столкновении в воде с шампанскими силами, погибла безвозвратно.
Долго после этого продолжались работы по отливки воды из подвальных этажей и осушке их, немало было и хлопот по очистке улиц и площадей, занесенных досками, бревнами и барками, а сорванные на Неве мосты не сейчас были поставлены на свои места, покуда не были исправлены повреждения, и сообщения производились на лодках долго.
Затем беспокойство тетушки моей, что произошло на даче ее в Колтовской, вызвало ее вместе со мной отправиться туда. У Тучкова моста мы переехали через Неву на лодке, так как средняя часть его была разорвана наводнением. Когда же очутились мы на Петербургской стороне, то нам представилась картина печального вида.
Мы остановились, долго смотрели и не узнавали знакомых нам улиц, точно в чужом месте, не зная, куда направить путь: заборов и тротуаров как будто не существовало, дома стояли как на поле особняком, печальные, осиротелые.
Мы кой-как с трудом по огородам и кочкам замерзшим добрались до своей дачи, где нашли снаружи все то же, что видели у других; но когда вошли в комнаты, где оставалось и жило без платы одно бедное семейство, состоявшее из мужа и жены и спасавшейся на чердаке, то увидали, как жалобно выглядывали полы, печи, обои и мебель, поврежденные до того водой, что весной не было возможности переехать на дачу без капитальных исправлений. Конечно, тетушка, по слабости нервов и по предстоящей трате денег всплакнула немножко, потом долго охала и вздыхала.
Я боялся, чтобы с нею не сделался какой-нибудь припадок, в виде истерики или обморока, и советовал ей побольше нюхать и втягивать в себя какую-то аптекарскую соль в граненом флакончике с цепочкой, который она прятала в своем рабочем ридикюле; но когда заглянула она в свой любимый садик с тропическими растениями: малиной, крапивой, чертополохом и беседкой из хмеля, в которой она в часы отдыха попивала с наслаждением раз шесть в день кофеек, то не выдержала, ахнула и, как сноп, повалилась на землю; много было мне хлопот, покуда я вместе с жильцами привел ее в чувство!
Трудно изобразить потери, понесенные жителями Петербурга от наводнения, они были громадны, неисчислимы. Не могу не сказать при этом, что правительство наше, соболезнуя о несчастье, постигшем бедный класс народа, потерею имущества, тотчас распорядилось оказать денежное вспомоществование (миллион рублей), которое и было выдаваемо по удостоверению градской полиции и добросовестных лиц.
Вот вам, читатель, и наводнение в нашей прекрасной Северной Пальмире 7-го ноября 1824 года, заставившее меня в день торжества моего, при получении первого офицерского чина, есть с голоду черствый хлеб, выпрошенный чуть не ради Христа у сенатского курьера, вместо трюфелей и шампиньонов, и ночевать на голых досках, которых до того в жизнь мою я не знал.
с благодарностью за помощь в работе канала
https://yoomoney.ru/bill/pay/jP7gLQM7sA4.221212 (100 р.)
https://yoomoney.ru/bill/pay/Ny6ZNwNStUM.221212 (1000 р.)