X

X

Когда с потолка начали падать камни, и позади истошно заорали «Бегите!», Далия схватила Дауда за рукав и кинулась прочь. Мамлюк шипел от боли, ругался по-арабски, но ухитрялся как-то не отставать – больше всего она боялась, что он рухнет на пол, и тогда придётся либо тащить его на себе, либо бросить здесь, в эпицентре разгорающегося катаклизма. Сзади бухали сапоги других беглецов, треск и скрежет нарастал, фонарь в её руке мотался из стороны в сторону, мешая бежать. И когда слева открылся узкий сводчатый проход, она, не раздумывая, нырнула туда, увлекая за собой мамлюка. Сапоги пробухали мимо – то ли спутники не заметили их исчезновения, то ли решили предоставить собственной участи. Тем не менее, услыхав их, Далия попятилась, споткнулась – и полетела на камень спиной вперёд. Она упала на локти – правую руку пронзила острая боль, фонарь с дребезжанием покатился по полу. Свеча при этом потухла, и еще несколько секунд Далия могла наблюдать крошечную оранжевую точку на кончике фитиля. Потом пропала и она, и всё вокруг погрузилось в кромешную тьму…

Делия не могла сказать, сколько времени она просидела возле стены, баюкая ушибленную руку. Давно стихли трески и шорохи, несшиеся из основного коридора, и даже перестало тянуть оттуда мерзким химическим запахом, от которого слезились глаза и першило в горле. Но вскоре селитряную вонь вытянуло взявшимся невесть откуда сквозняком – послюнявив палец, Далия подняла его перед собой, и обнаружила, что слабый ветерок дует вправо, а значит - в глубину спасительного коридора-отнорка. Если есть сквозняк – значит, может найтись и выход, это она помнила ещё с детства, когда читала «Тома Сойера», про его с Бекки странствиям по пещере Мак-Дугала. Или это было в какой-то другой книге? Неважно, главное – у неё появилось что-то, пусть и отдалённо, но напоминающее путеводную нить.

Девушка позвала Дауда, сначала робко, шёпотом, потом громче и громче. Бесполезно - мамлюк не ответил. Пошарила вокруг, но не обнаружила ничего, кроме брошенного фонаря и кирпичных стен. Тогда она встала на четвереньки и, держась за стену, поползла, следуя за током воздуха. На то, чтобы подняться на ноги сил не было. К тому же, она и раньше видела, как потолок в тоннеле ни с того ни сего снижался каменным уступом; попадались и поперечные балки на высоте ниже человеческого роста – толстенные, со следами грубой ковки, покрытые рыхлой ржавчиной. Под эти препятствия приходилось подлезать, согнувшись в три погибели, а в кромешной темноте о них запросто можно рассадить макушку а то и разбить лицо… Бесполезный фонарь она тащила в пострадавшей руке, и жестяной скрежет по камню был единственным звуком, нарушавшим могильную тишину. Ни звона капель, падающих с потолка; ни звука далёких шагов, ни даже сухого шороха тараканьих усиков… Сукно на коленях скоро продралось, потом расползлось клочьями. Нежная кожа на круглых коленях, которые так любили целовать её любовники, покрылась кровоточащими ссадинами и царапинами. Но Далия упорно продвигалась вперёд, понимая, что В какой-то момент пол стал понижаться; потом уклон стал таким сильным, что оброненный фонарь покатился вниз. Стена, вдоль которой она ползла, сделалась влажной, между каменными плитами кое-где скапливались лужицы воды – верный знак того, что коридор уходит вглубь, приближаясь к водоносным слоям. Жажда уже давно мучила Далию, и она стала слизывать камни с кирпичей, а потом, преодолев брезгливость, склонилась к полу и стала по-собачьи пить из лужицы. Стало легче, но добавилась новая напасть – передвигаться по осклизлым каменным плитам стало труднее, одежда пропитались влагой. В какой-то момент она почувствовала, что замёрзла и обессилела вконец, но останавливаться и не подумала. Остановиться – значит смириться с неизбежной смертью от голода и жажды, а она хотела жить, и верила, что сумеет выбраться даже из такой безнадёжной ситуации.

***

Как Марсель Опиньяк умудрился не уронить фонарь и даже не погасить свечу - не смог сказать бы никто, и меньше всех он сам. Хотя и проку от фонаря было немного - тусклый огонёк свечи едва пробивался сквозь клубы белого дыма, который ел глаза, рашпилем драл лёгкие. Под ногами пищали, метались, оглушительно пища, крысы – им, похоже, пришлось немногим не лучше, нежели человеку, неосмотрительно вторгшемуся в их владения.

А всё же, Марселю Опиньяку повезло – потеряв в дыму всяческую ориентацию в дыму, он побрёл в ту сторону, откуда они недавно пришли. Дым постепенно рассеялся (лёгкий, едва заметный сквозняк вытягивал его в противоположную сторону коридора)6 крыс становилось всё меньше, а тем, что ещё шмыгали по коридору, было явно не до него. Он брёл, спотыкаясь, время от времени заходясь в приступах кашля – дыму он всё же наглотался прилично. Фонарь он держал перед собой, а другой рукой прижимал к груди тяжёлый том. Откуда он у него взялся? Подобрал в склепе? Вытащил из сундука в склепе? Подобрал с пола, когда один из русских рассыпал свою ношу по полу? Он не помнил, но книгу не бросал, а держался за неё, как за спасательный круг, как за последнюю и единственную свою надежду на спасение. Почему? Он и сам этого не понимал – брёл, едва волоча ноги, куда вёл его коридор, не понимая, куда и зачем…

***

Когда затрещал и просел потолок коридора, и крысиная масса ринулась вперёд, на выходящих из склепа людей, поляк принял единственно верное решение – держась за стену, он бросился в противоположную сторону. Грохот, треск позади становились всё сильнее, догоняли, эхом раскатывались по каменной кишке; отсветы фонарей давно скрылись за поворотом, но Гжегош всё не сбавлял темпа. Несколько раз он упал и сильно разбил колени, но остановился лишь пройдя шагов двести. Сел, привалившись к стене – сердце бешено колотилось в груди, во рту пересохло, колени дрожали.

Жив! Всё-таки жив, в отличие от тех, кого он преследовал – они-то наверняка попали под обвал, а то, что осталось, сожрали крысы. Жаль, конечно, что теперь он не узнает, что русские искали – и, похоже, нашли! – в подземельях, но своя шкура всё-таки дороже чужих тайн.

Сколько он просидел на одном месте – десять минут, час, три часа? Гжегош не представлял. Сначала вдали, в той стороне, откуда он пришёл, раздались шаги. Они приближались – кто-то шёл шаркая, спотыкаясь, тяжело дыша. Потом стена осветилась и из-за поворота появилась скособоченная фигура с фонарём в руке. Гжегош сразу узнал пришельца – тот самый штатский, что увязался за Далией и его спутниками, а потом был захвачен русскими и вот, сумевший каком-то образом уцелеть, когда остальные сего спутники погибли.

Или не погибли? Ладно, это можно будет прояснить потом – а сейчас Гжегош распластался по стене, сжимая в руке пистолет. Незнакомца надо подпустить поближе и скрутить так, чтобы он при этом не выпустил из рук драгоценный фонарь. Конечно, потом можно будет зажечь его снова – но затевать драку в кромешной темноте представлялось поляку не самой лучшей идеей. И потом, штатский не казался ему врагом – а раз так, то стоит, пожалуй, обойтись без рукопашной.

***

Далия не могла сказать, когда в коридоре появился свет. Просто в какой-то момент она стала различать слабый контур пальцев поднесённой к лицу пятерни. Потом обозначились стены и потолок, и даже глубокие щели в кирпичной кладке стали видны. Он далеко не сразу осознала, что свет испускают неровные потёки на стенах и потолке – видимо, род плесени, прижившейся с незапамятных времён в московских подземельях. Но и этого слабого, едва уловимого глазом свечения хватало, чтобы она встала на ноги и побрела, пошатываясь и по-прежнему держась за стену. Тоннель всё круче уходил вниз, в полу появились даже ступени – она несколько раз упала и сильно расшиблась, споткнувшись о них.

…потом стены раздвинулись, и она неожиданно для себя оказалась в обширном зале. Низкие потолки подпирали квадратные колонны, разбросанные по помещению без всякого порядка; исключение составляли четыре колонны вдвое толще остальных, образовавшие ровный квадрат в самом центре. Дальняя стена тонула в полумраке, потому что рассеянного полусвета плесени не хватало на то, чтобы осветить всё помещение. Она сделала несколько шагов вперёд – и с ужасом увидела, как зашевелилось что-то вроде серого ковра, укрывающего пол между четырьмя центральными колоннами. А в середине этого колышущегося покрова…

…в центре этого омерзительного ковра – Далия ясно различила, что его составляли сотни, даже тысячи крыс – возвышался каменный помост, длиной в три и шириной полтора метра, высотой несколько ниже пояса человека.

Но человек не стоял рядом с помостом. Он лежал на нём, обнажённый, распятый привязанными к запястьям и лодыжкам кусками тонких ржавых цепей, и Далия с ужасом узнала в несчастном Дауда. С простреленного плеча мамлюка сорвали повязку, и кровь из растревоженной раны стекала на пол – девушку едва не вырвало от отвращения, когда она увидела, как несколько мелких крыс толкаясь и гневно пища, слизывают её с камня. Писк нарастал, усиливался, стал ритмичным, в нём появилось подобие некоей мелодии. Серый ковёр колыхался ей в такт, и тут Далия увидела такое, от чего у неё потемнело в глазах.

Пять огромных крыс, покрытых редкой клочковатой шерстью. На голых, лишённых растительности боках кровоточат незаживающие язвы, в мертвенном свечении плесени поблёскивает слюна, капающая с длинных резцов. Четыре мерзкие твари уселись столбиками по бокам от распятого на камне мамлюка, и Далии показалось, что они потирают передние лапки в предвкушении… чего?

Ответ был получен немедленно. Пятая, самая крупная крыса, стоящая в голове жертвы, издала долгий торжествующий писк – и вскинула передние лапки, богохульно подражая жесту священника, призывающего паству к причастию. Крысы, заполонившие зал, разом, слитно пискнули, и словно следуя этому сигналу три облезлые гадины вцепились в живот Дауда. Мамлюк издал рёв, полный мучительной боли, но торжествующий писк заглушил его. Окаменевшая от ужаса Далия видела, как вгрызаются в живот и в пах несчастного кровожадные твари; как тот бьётся и извивается, как летят во все стороны брызги крови. Миновало несколько мгновений этого кошмара – и остальные крысы, словно получив какой-то сигнал, бросились на приготовленное блюдо. Они затопили помост, вцепляясь в любой доступный кусочек плоти, но пожираемый заживо Дауд ещё не одну минуту бился, вопил, извивался, расшвыривая длиннохвостых палачей. Почему-то Далия ни на миг не усомнилась, что присутствует именно при казни, а не при трапезе – казни, проводимой по какому-то сатанинскому, но хорошо знакомому и многократно повторённому ритуалу. И с ужасом поняла, что может оказаться следующей на этом лобном месте.

Тогда она повернулась и побежала – слепо, спотыкаясь, падая, вновь и вновь рассаживая локти и колени, и бежала, инстинктивно, бездумно выбирая коридоры, ведущие вверх. А когда силы окончательно оставили её, Далия повалилась на камень и спасительная тьма затопила остатки истерзанного разума, отгораживая от хтонического кошмара, которому она только что стала свидетелем.

…или чудовищное зрелище зародилось лишь в глубине её мозга, побеждённого тёмным безумием? Далия уже не могла задать этот вопрос.

***

Гжегош не раз мысленно поблагодарил русским, не поленившимся оставлять знаки на стенах. Где мелом, а где и выцарапывая на кирпичах стрелки и крестики, они обозначали нужные повороты и проходы, и следуя им поляк со своим спутником довольно быстро добрались до тоннелей, выводящих уже в соляные подвалы

Но Гжегош не торопился выбираться наверх, на свежий воздух. Да, завал надёжно отрезал его от загадочного склепа, но судьба сама послала ему источник информации. Тем более, что «найдёныш» успел немного прийти в себя, назвал себя – Марсель Опиньяк, математик и архитектор, один тех, кто сопровождает Императора в русском походе. Эта информация повергла Гжегоша в глубокую задумчивость. Отдельные фрагменты мозаики, вроде бы, становились на свои места – например, стало понятным, почему учёного сопровождал в подземной вылазке не кто-нибудь, а один из доверенных телохранителей Бонапарта. А с другой стороны, вопросов прибавилось, и ответы на них приходилось вытаскивать из Опиньяка чуть ли не клещами. Потому поляк не спешил покидать подземелье – учёный, поняв, что встретился не с очередным русским, а с офицером Великой Армии, оклемался, пришёл в себя, и сделал даже попытку отдавать распоряжения своему спасителю. Кажется, единственное, что мешало ему окончательно обрести уверенность в себе – это потерянные во время бегства очки, без которых учёный, по его собственному признанию, слеп, как крот.

В таком состоянии, при свете единственной, догоревшей до фитиля свечи было бессмысленно расспрашивать Опиньяка о содержании инкунабулы, которую он вытащил из каменного мешка. Но Гжегошу и без того хватило единственного взгляда на картинку с креслом, чтобы понять, какая ценность попала к нему в руки.

Оставалась мелочь – перевести совершенно нечитаемый для поляка текст. По нескольким оговоркам, допущенным французом, он понял, что тот хотя бы знает, с какой стороны взяться за эту проблему. Но… сколько времени уйдёт на такой перевод? Неделя? Месяц? Год? Третий вариант казался более реалистичным – хотя и он, пожалуй, грешил оптимизмом. Сколько времени ушло у Шампольона на расшифровку знаменитого розеттского камня? Вряд ли эта работа намного проще…

Но – где уверенность, что оказавшись на свободе, Опиньяк захочет заниматься в общем-то ненужным ему переводом? А если и захочет – то поделится ли он результатом с «заказчиком»? Это сейчас учёный в Гжегоша в руках, а тогда ситуация изменится на прямо противоположную, и может случиться, что самому поляку придётся отвечать на неудобные вопросы. Причём – задавать их будут люди куда безжалостнее и жёстче этого высоколобого умника.

Вот и получалось, что единственный приемлемый выход – дезертировать, прихватив с собой Опиньяка. После чего - залечь в каком-нибудь укромном месте и проследить, чтобы учёный сделал всё, как полагается. Задачка нерядовая – если вспомнить, где они находятся и какие события развернутся в самое ближайшее время. Марш по Калужской дороге, малоярославецкое фиаско, мучительное отступление от Москвы, закончившееся катастрофой при Березине. И – пустые карманы самого Гжегоша, никак не соответствующие его грандиозным замыслам.

Но, с другой стороны – недаром же китайский иероглиф «вэйцзи», обозначающий кризис состоит из двух других соединённых иероглифов «вэй» - «опасный, ненадёжный», и «цзи» - «точка изменения, решающий момент». Когда остатки Великой Армии хлынут на Смоленскую дорогу, волоча за собой огромные трофеи – вот тут-то и настанет момент действовать решительно. Да, опасно, да рискованно – но разве у него, Гжегоша Пшемандовского есть сейчас иной выход?

Во всяком случае, если он хочет хоть чего-то добиться.