Александр Иванович Орлов был евреем.
Когда его спрашивали, как ему, с его-то внешностью, удалось обзавестись русским именем, Александр Иванович со смехом отвечал: «Была война...»
Во время войны он был партизаном, потом служил в действующей армии, быстро дорос до командира роты, был тяжело ранен в голову при штурме Кенигсберга и по состоянию здоровья признан негодным к военной службе.
На бумажной фабрике Орлов командовал подсобным хозяйством — садом, теплицами, птичником, свинарником, поставлявшими продукты для рабочей столовой.
В теплице часто собирались друзья Орлова, чтобы поговорить о видах на картошку и рыбалке, сидя вокруг ведра с куриными яйцами, которыми закусывали водку.
По субботам он частенько приходил в наш двор, где вечерами мужчины в майках и кепках играли в домино и выпивали, закусывая молодым луком, который макали в соль.
Иногда мне разрешали сыгратьв мужской компании.
Чтобы компенсировать плохую игру, я развлекал партнеров рассказами о прочитанных книгах или о фильмах, которые крутили в фабричном клубе три раза в неделю. Чужие сюжеты служили мне материалом для собственных историй. Мой д'Артаньян женился на королеве, мой Ихтиандр становился царем Атлантиды, мой Юранд в честном поединке убивал на Грюнвальдском поле Ульриха фон Юнгингена, великого магистра Тевтонского ордена...
- У людей сердце красное, - сказал Орлов, глядя на меня своими выпученными глазами, - а у лжецов — зеленое, как у змеи.
Я хмыкнул.
- А разве у змей есть сердце?
Но Орлов пропустил мой вопрос мимо ушей.
- Ты ври не из книжек, - сказал он, - ты ври из жизни — тогда тебя никто не поймает. Все знают, как было, но никто не знает, как оно было на самом деле...
Двухметрового роста, широкоплечий, с огромным носом, Орлов так широко шагал, что никто в городке не мог за ним поспеть. Он не говорил — орал, не смеялся — хохотал, не ел — жрал, от его удара футбольный мяч взрывался, а в туалет после него без риска для жизни можно было заходить не раньше, чем через час.
Он был солистом фабричного хора, и когда исполнял «Комаринскую», топая ножищей и размахивая кулачищами, под потолком начинали раскачиваться люстры, а билетерша Люба глохла и брала больничный на три дня.
В городке все считали его лютым бабником, хотя был он примерным семьянином, по субботам катал жену и дочь на лодке по Преголе, любил копаться в саду, выращивал кроликов, топил печки и много читал.
Никто никогда не видел его хмурым, грустным, тем более — плачущим.
Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он хоронил жену, страдавшую почками, ни одной слезинки не проронил, когда хоронил дочь, изнасилованную и зарезанную полоумным бандитом, и только рассмеялся, когда доктор Шеберстов сообщил, что осталось Орлову жить от силы год, может, два.
Прожил он больше, хотя не изменил своих привычек: пил водку, закусывая сырыми куриными яйцами, курил «беломор», дрался с фабричными футболистами, если они проигрывали солдатской команде, копался в саду, выращивал кроликов и много читал. И более того, женился, удивив и насмешив весь городок.
Избранницей его стала почтальонка Люся Федорова, невинная хромоножка и заика, которая до двадцати трех лет читала по складам, носила крошечные детские туфельки и не ела рыбу, чтоб не онеметь.
Маленькая, худенькая, с вечной глуповатой улыбкой на круглом рябоватом личике, она приносила Орлову газеты «Правда», «Лесная промышленность», журналы «Наука и жизнь», «Новый мир», «Кролиководство и звероводство», а также письма от своей матери, отбывавшей срок за убийство мужа.
Письма были написаны неразборчивым почерком и сводились обычно к просьбам прислать табаку, конфет или чая.
Но Люся не верила соседкам, которые читали материны письма вслух, а верила Орлову.
Он усаживал ее в кухне на стульчик, наливал чаю и читал именно то, что написано было Люсиной матерью на самом деле. О солнечной погоде и цветах на лужайке, об уютном домике с патефоном, где мать поселили за примерное поведение, о фильмах, которые крутили в тюремном кинотеатре, о путешествии на воздушном шаре, поднявшемся выше гор, и о Боге, которого люди любят, потому что только эта любовь не доставляет боли...
Люся не понимала про воздушный шар и Бога, а вот про цветы и патефон ей нравилось.
Чтобы отплатить Орлову за правильные письма, она прибиралась в его домике, пропалывала огород, топила печку и разрешала помыть ее кукольные ноги, хотя и боялась, что кто-нибудь сейчас вбежит и убьет Орлова топором, как мать убила мужа, когда тот мыл Люсины ноги. Но никто не врывался, и вскоре Люся привыкла к рукам и дыханию Орлова.
Поженились они без шума, жили тихо — копались в огороде, выращивали кроликов, читали вслух письма из далекой тюрьмы и топили печки. Зимой Орлов катал жену на саночках — она была счастлива.
А через год Люся погибла, пытаясь спасти тонувшего мальчишку.
Орлов и на этих похоронах не проронил ни слезинки, ни вздоха.
Все жалели его, но при этом осуждали за бесчувственность.
- Бездушный он все-таки человек, - сказала Нина Михайловна.
- Настоящий мужик, - сказал Николай Петрович. - А настоящий мужик — это не душа, а дух.
- Хорошо спрятался, - сказала моя мать, - но тень не обманешь...
Я потребовал объяснений, но мать отмахнулась: «Да я пошутила».
Тем августовским вечером я поднялся на холм, с которого открывался вид на прегольскую пойму, и увидел Орлова. Широко расставив ноги и сложив руки за спиной, он смотрел на свою тень, которая пересекала реку и терялась в высокой траве, скрывавшей черные ворота шлюза. Вдруг вздохнув, он повернулся, с улыбкой хлопнул меня по плечу и с высоко поднятой головой зашагал к парку, который спускался к реке тяжелыми золотыми волнами кленов, каштанов и дубов.
Его тень резко уменьшилась и устремилась за ним, и тут я заметил, что она прихрамывает.
Орлов шагал уверенно, твердо ступая по земле и мурлыча под нос какую-то песенку, а его тень — прихрамывала.
И в этот миг мир изменился навсегда.
У меня закружилась голова, словно я вдруг оказался на краю пропасти, на дне которой клубились человеческие тени, стремившиеся к свету, но бессильные достигнуть его, и сердце мое сжалось, потому что я понял, что отныне обречен вглядываться в эту бездну, но дна ее никогда не увижу...
Да, так все и было на самом деле, именно так, а не иначе — клянусь зеленым сердцем.