Опустившись на деревянную скамью, я кусаю губы, чтобы не расплакаться. На службе я ещё держалась, но как только наступил тот самый момент, когда остаётся только ждать сокращения очереди исповедников и начала Причастия, меня стало потихоньку потряхивать от тяжёлых мыслей, полыхающего болью пореза на ладони и холода, второе утро подряд проникающего в каждую клеточку моего тела, чтобы, став его неотъемлемой частью, в самый неподходящий момент взорваться брызгами жара, пламени и слёз.
Я ещё не хлюпаю носом, но глаза уже прячутся за солёной поволокой, незаметной, впрочем, никому, кроме моего мозга, переставшего воспринимать окружающую его реальность с той степенью чёткости, которая необходима для обретения твёрдой почвы под ногами. Можно ущипнуть себя за порез, чтобы довести уровень боли до неприличного, но что-то подсказывает, что тогда я точно разрыдаюсь у всех на глазах и, не имея возможности остановиться, сама же собой буду изгнана вон – под ослепительные лучи беспощадного солнца, которое быстро высушит слёзы, но, превратив их в острые хрусталики, причинит мне дополнительные страдания, от которых я, быть может, окончательно потеряю связь с миром, став одной большой тенью наступающей грозы, рискующей похоронить в своих слезах не только меня, но и весь этот сияющий молодой зеленью город, чья суета неуловимо угадывается в доносящихся из приоткрытых дверей звуках, но не привлекает, не отвлекает, скорее, угнетает своей каждодневной живостью и жизнью.
Сидящая на другом конце скамьи бабушка медленно скользит в мою сторону и, наклонившись к уху, говорит:
- Моя внучка пришла в храм с правнуками. Я постоянно хожу. Они тоже ходят, но реже. Я так волнуюсь.
Нервно вздрогнув, подозрительно смотрю на полноватую женщину в пухлом сером пуховике и тёмно-зелёной драповой юбке, не понимая, какое отношение всё это имеет ко мне?! На мгновение слёзы высыхают, но как только глаза вновь пытаются превратиться в лужи, в мою сторону скользит рука с двумя просфорами и тихий шёпот:
- Ребятки сегодня на Причастие идут. Я им сразу же после него и подарю.
Наверно надо ей что-то ответить, но я только молча киваю, понимая, что пока ещё говорить не в силах. Одно слово сквозь замёрзшие губы – и единственная сдерживающая слёзы преграда – молчание – будет порвана в клочья.
- Моему младшему правнуку в апреле семь лет исполнилось. Он сегодня первый раз на исповедь идёт. Хочу посмотреть, как мама его подведёт к батюшке.
- Это здорово, - наконец-то, говорю я, поняв, что пусть каждое слово и даётся мне с трудом, но боли не причиняет, так как не касается меня лично. Чужие истории безопасны. Чужие истории безболезненны. За ними можно наблюдать, не переживая. Как можно наблюдать и за уменьшающейся очередью Причастников, внутри которой есть и «ребятки» моей соседки по лавке.
- Причастились! Причастились! Слава Тебе, Господи! – радостно говорит бабушка мне в ухо и счастливо креститься, устремив взгляд на алтарь.
- По-другому и быть не могло, - наконец-то, отвечаю я, склонившись по её просьбе к единственному работающему уху. – Вы же за них наверно молитесь? А раз молитесь, то и с Господом им быть легко и просто.
- Конечно, молюсь, - согласно кивает бабушка. – С самого ихнего рождения. Как родились, так и молюсь, так и молюсь.
Кажется, я улыбаюсь.
Смотрю, как перед Крестным ходом счастливая пожилая женщина вручает своим Причастившимся правнукам просфоры, и улыбаюсь точно. Но, как только оказываюсь за дверями храма, в новой, на этот раз шаркающей ногами реальности, наполненной то здесь, то там всплывающим пением «Христос Воскресе», земля тут же уходит у меня из-под ног, опрокинув одним своим видом в другие, возможно, более устойчивые, но совершенно точно не менее болезненные дни и ночи. Пока я внимательно слежу за тем, где иду, проблем не возникает. Но как только мы минуем наиболее опасный (для меня) участок (где я когда-то растянулась до содранных в кровь ладоней и колен), ничто больше не может отвлечь меня от погружения в клубок не распутанных до конца мыслей… Ничто, кроме внезапно повисшей у меня на руке новой знакомой, сказавшей, уже после того, как она уютно устраивается на моём левом боку:
- Вы не против, если я обопрусь на Вас?
Можно подумать, что у меня есть выбор.
Всю дорогу я слежу за тем, чтобы с бабушкой всё было в порядке.
- Моя внучка убежала куда-то. Так что я уж Вас немного побеспокою, ладно?
Что ж… Это многое объясняет. Единственное, чего я не понимаю, как плохо чувствующий себя пожилой человек может бежать за батюшкой резвее меня? Видимо, мне, и правда, нехорошо. Настолько нехорошо, что я даже не удивляюсь, что в какой-то момент, мы с бабушкой фактически меняемся ролями, когда я, увидев, что она перестаёт опираться на меня, перенеся руку на защиту пламени свечи от ветра, сама начинаю поддерживать её под локоть, при этом, не до конца понимая, кто из нас кого держит всю дорогу до храма и дальше, ввысь, по ступенькам, на которых она благодарит меня, радуется мне, просит Господа послать мне счастья и здоровья…
Кто из нас, кого держит: я – её или она – меня?
Материал оказался полезным? Ставьте лайк. Подписывайтесь, чтобы не пропустить новые статьи.