До 2003 года травм у меня не было вообще, я не представлял даже, как это может быть. Но я тут ни при чем, все сделали мои родители — они создали феноменальный аппарат, который был предназначен для танца. И земной поклон всем моим педагогам за то, что они этот аппарат не испортили, а научили меня правильно им пользоваться.
Я танцевал и «не знал», где находятся колени, мышцы, суставы, сухожилия, у меня ни с чем никогда не было проблем. А вот в 2003 году получил первую, единственную и очень страшную травму — когда во второй раз меня пригласили танцевать спектакль в Парижскую оперу. На одной из репетиций я поскользнулся и упал. Встал, вижу: вылетела коленная чашечка. Сам поставил ее на место. У меня и болевой порог очень низкий, поэтому никогда ничего не болело. Короче, еще полчаса танцевал, а потом все-таки снова упал.
Впоследствии оказалось, что за много лет от нагрузок связки давно уже перетерлись и в тот момент окончательно порвались, — испытав нестандартную нагрузку, мышцы не справились со своей задачей. Я собирался танцевать и дальше, но директор балета Парижской оперы сказала: «Я знаю, ты будешь сейчас говорить, что у тебя ничего не болит. Но умоляю — не как директор, как мать, — сделай рентгеновский снимок! Для моего успокоения». Никто не верил, что мне не больно. В общем, я пошел к врачу, мне сделали снимок, и оказалось, что там что-то страшное — все боковые связки порваны, мениск расплющен, крестообразной связки совсем нет, там уже все зарубцевалось, а без нее вообще танцевать нельзя. Короче, необходима операция. Я поехал в Москву оформить все бумаги, больничные листы, страховки, а потом вернулся в Париж делать операцию. Ее сделали, и после этого у меня начался кожный стафилококк. Мне сделали еще 9 (!) операций — каждая по два с половиной часа под общим наркозом. Девять раз спасали ногу, чтобы не пришлось ее ампутировать.
Рядом не было никого, кроме потрясающей женщины — Гали Казноб. Это подруга Илзе Лиепы, которую Илзе попросила просто сопроводить меня в больницу. Но Галя не только пошла со мной. Когда начался весь мой больничный ад, она на протяжении месяца практически жила возле меня в палате, уходила только на ночь. И если бы не она и переводчица Маша Зонина, которая со мной работала в Парижской опере, вообще не представляю, как я смог бы там общаться с медперсоналом. Галя и Маша меня просто спасли. Без них я умер бы наверняка. Но они так суетились и подняли такую суматоху, что все встали на уши. Подключилось наше министерство культуры, посольство Франции в России, российское посольство во Франции, французское министерство здравоохранения. После третьей операции сам премьер-министр, господин Раффарен, прислал в клинику письмо с текстом: «Мальчика надо спасти». Естественно, после таких «включений» вокруг меня все просто прыгали, бегали, только что кульбиты не делали. Но все, что происходило, я осознавал плохо, так как был в полубреду. Весь этот месяц температура у меня держалась возле отметки 40.
Когда я лежал в больнице, думал не о страхе перед будущим, а о своем прошлом. В моем поколении мало найдется людей, которые состоялись бы в сфере балета так быстро, громко и ярко, как я. И я твердо знал: если в дальнейшем в моей жизни балета не станет, мне никогда не будет стыдно за Николая Цискаридзе, который когда-то танцевал на сцене. К тому же я был уверен, что смогу работать кем угодно. Педагогический диплом у меня есть, и я уже тогда работал педагогом в Большом театре. Так что, поверьте, не боялся нисколько. А вот больно мне было очень. Если первую операцию перенес легко, то последующие — гораздо хуже. Во время операций мне вводили препарат, который вызывал адскую боль. Наконец-то я узнал, что такое боль. Я был согласен умереть, только бы не терпеть этот кошмар. А еще удручало то, что невозможно было целиком помыться, так как ногу нельзя было мочить. Представляете, что это значит для артиста балета, который привык четыре раза в день ходить в душ?! И температура эта нескончаемая мучила, но невзирая на это, чтобы не было пролежней, меня еще заставляли двигаться. И я ходил, причем прямо с капельницами. А силы у меня совсем иссякли. Я держался только на капельницах, ничего не ел, похудел страшно. Иногда плакал от боли, жаловался Гале: «Хочу, чтобы это закончилось, не могу больше». Она успокаивала, подбадривала. И я выкарабкался.
После выздоровления меня отправили в Биарриц, в очень дорогой восстановительный центр для спортсменов экстракласса. Театр оплатил мое пребывание там, российское посольство во Франции дало в сопровождение человека: я же передвигался на костылях. Помню, сидим мы с Машей на вокзале — она меня провожала, и вдруг мимо проезжает тележка с багетами. Почувствовав запах, я неожиданно говорю: «Маша, ужасно хочу есть, купи мне четыре багета». Она аж подскочила. Конечно, купила, и я стал их... нет, не есть — жрать! От свежего воздуха, оттого, что я все-таки встал, у меня появился нечеловеческий аппетит...
Так вот, приехал я в Биарриц. Поселили меня в люксе с окнами, выходящими на Атлантический океан. И наступила настоящая катастрофа — меня тут же стали заставлять восстанавливать мышцы, а у меня — полная их атрофия, двигаться совсем не могу. Тренировки были дико тяжелыми. Но в этом центре работают фантастические доктора, которые каждому, кто приезжает к ним на костылях или даже в кресле-каталке, заново дарят профессию. Хота я совсем не верил, что вернусь в балет, мечтал просто научиться ходить.
В то время, когда я лежал в больнице, звезда балета Парижской оперы Элизабет Платель тоже получила травму мениска. Она навещала меня, хромая. И мы с ней договорились, что после наших операций первый раз выйдем на сцену вместе. А ее как раз пригласили в Москву. Я говорю: «Давай станцуем с тобой адажио из «Раймонды». Она согласилась. И мы действительно станцевали. Следующим моим шагом была партия Злой феи Карабос в «Спящей красавице», которую всегда исполняют мужчины. Другое дело, что танцовщики моего ранга никогда этого не делали, но мне очень хотелось на сцену. Зал был просто битком заполнен — все пришли смотреть на мое окончательное возвращение. Потом я исполнил партию Смерти в мюзикле «Ромео и Джульетта» и, наконец, ровно через год после травмы, вышел на сцену с партией Германа в «Пиковой даме» — в балете, специально поставленном для меня. Это был 2004 год.
Конечно, ощущения изменились. Прежде мне все давалось очень легко, без усилий, а тут стало страшно, тяжело и... совсем несладко.