На гору село облако, закрыв вечно горящий факел на нефтяной вышке, стемнело и стало ясно, что вертолета сегодня не будет. Перронщик – расхристанный авиатор в камуфляже без погон – уже не выходил на бетонку глядеть на вершины опоясавших аэропорт гор и, верно, давно уже спал под растянутой между деревьями маскировочной сеткой. Но четверо военных все равно сидели у разрушенного аэропорта, надеясь неизвестно на что.
Тощий как Кощей капитан оседлал деревянный перевернутый вверх дном ящик. Пожилой уже в свои сорок-сорок пять прапорщик и младший лейтенант, больше напоминавший и формой, и возрастом солдата-срочника, заняли положенную на кирпичи доску. В сторонке, привалившись к заборчику у выхода на летное поле, сидя дремал солдат, видимо, дембель с рядом значков на камуфляже и большой новенькой камуфляжной же сумкой, ремень которой он намотал себе на руку.
Вертушки не будет. Через три часа полночь. Впереди праздники, пройдет команда «стоп-колеса», и на неделю, все останутся там, где их застала война.
И говорить не о чем. Солдат спал, прапорщик положил на колени вещмешок, навалился на него, подавшись вперед, и сидел так, то ли подремывая, то ли тяжело о чем-то задумавшись. Капитан лениво листал книжку, а когда стало не разглядеть страниц, спрятал ее в сумку. Лишь младший лейтенант, видно только после курсов младших офицеров, с единственной звездочкой на полевых погонах, ерзал на краю доски, полный неуемной энергии.
Он притащил обломки ящика, сложил их домиком. Полез по карманам и вытащил зажигалку.
Прапорщик завздыхал, развязал вещмешок и достал длинный как дубинка фонарь. Он подошел, посветил в притоптанную траву, где ладил костерок младший лейтенант, нашел под щепками и отбросил блеснувший в луче фонаря тусклой медью автоматный патрон.
Днем прошел дождь, сырые доски не занимались, лишь белый дым назойливо лез в лицо.
Младший лейтенант, встав на четвереньки, старательно дул, разгоняя дым, но пламя так и не появилось.
– Сырые совсем. Бумаги какой-нибудь нет? – повернулся он, потирая слезящиеся глаза.
Прапорщик достал пакет. В газету был завернут хлеб, он аккуратно по сгибу оторвал половину листа.
Дело пошло. Пламя из зажигалки прихватило бумагу, лизнуло щепки, и вот уже весело заплясавшие огоньки отодвинули сумерки, заставили их в нескольких шагах сгуститься в непроглядную темень. Виднелись лишь ближайшие деревья, да больше угадывался аэровокзал с закопченными стенами и пустыми проемами вместо окон.
– Товарищ капитан! У меня тушенка есть. Не хотите? И чай можно организовать в котелке, – выкладывал свои богатства младший лейтенант.
У прапорщика в ход пошла все та же буханка воздушного мягкого белого хлеба, который пекли только здесь в стоявшей у аэропорта бригаде, у капитана – невесть как затесавшиеся в сумку, слежавшиеся до камня коричневые пряники с белыми разводами глазури.
Младший лейтенант рассказывал и про службу старую солдатскую, про учебу на офицерских курсах, и про службу будущую. Из рассказов было ясно – неприлично юн свежеиспеченный взводный. Волосы под полевой кепкой у него не отросли, уже «отпущенные», все ежились по-солдатски, неровными кустиками.
На вопросы он с готовностью отвечал, а прапорщик все больше похмыкивал.
–… но на курсах строго, нескольких даже отчислили…
– И сколько ты уже прослужил, «младшой»? – без особого интереса спросил капитан.
– Три месяца в учебке, девять здесь в бригаде и на курсах полгода. А погоны нам генерал из округа вручал. Только форму повседневную так и не дали, а на полевую их не наденешь. Они у меня в вещмешке.
Прапорщик вновь хмыкнул.
– Я хотел в бригаде остаться, но не оставляют там, где солдатом служил, здесь же еще мой призыв. Вот меня в Гудермес и отправили. Взвод принимать. Колонна туда нескоро, так я лучше вертушкой через Ханкалу или Моздок.
Темная вода в котелке, закипев, побелела. Чай заварили прямо в кружках.
– Боец! Чайку попей! – обернулся младший лейтенант. Он говорил нарочито серьезным голосом, подражая видно своим командирам, копируя эту небрежную манеру поведения с одногодком, с которым и служил-то, возможно, рядом.
Но тот лишь промычал что-то сквозь сон, поерзал, устраиваясь поудобнее. Сумку и одну руку под голову, второй накрылся, словно отгородившись от всего.
Горящий костер, обжигающе горячий чай в такой же горячей кружке мало-помалу развязали разговор.
– Товарищ капитан, если год за два по выслуге, то получается уже через четыре года можно майором стать? – спросил взводный.
– Ты сразу до генерала посчитай, еще годика четыре набрось и порядок! – бросил прапорщик. В отблесках костра морщины на лице стали глубже, вычертились черным, но все равно видно, как он улыбается.
– Эта математика слишком хитрая, чтобы по ней жить, да и не в этом счастье. – Капитану разговаривать особо не хотелось. Мысли вертелись о том, что улететь не удалось, надо возвращаться в бригаду и торчать в ней все праздники.
Взводный молчал, похоже обидевшись на прапорщика, ворочал палкой в костре так, что только искры летели, пламя, поднявшись, охватило весь ящик, заставив всех отодвинуться.
Похоже, жар дошел и до бойца, тот переполз за парапет порушенной ограды.
– Не надо так, – мягко заметил прапорщик и носком ботинка разворошил-раскидал костер. – Ночью по костру пальнуть – милое дело.
Он вытряхнул на траву последние капли из кружки и продолжил:
– Счастье, когда день прошел и ничего не случилось. Вот счастье. Хлопцы с выезда вернулись. Или, если и случилось, то все равно позади. Первый день отпуска – счастье. Внук в кроватке сел первый раз или пошел – вот счастье.
– Внук… – повторил младший лейтенант, – не знаю. Я и не женат еще. Что такое счастье, товарищ капитан?
– Не знаю. Помыться среди чеченской грязи удалось – это да. Развернули машину-вошебойку, и пока одежда жарится, самому погреться, да еще, чтоб бутылка воды в запасе, ополоснуться. Или возвращался раз из командировки, так прямо в Северном прямой борт до Ростова подвернулся. «Груз двести» везли. Потом уже оттуда по городам развозят.
Костер быстро слизал дрова, младший лейтенант подтолкнул носком сапога еще пару досок, скомкал и хотел отравить туда же остаток газеты.
– Погодь, – остановил его прапорщик. – Чего там?
Взводный развернул лист, повернулся к свету костра.
– Стихи.
– Стихи?.. – разочарованно махнул рукой прапорщик, и газета комком полетела в огонь. На пару секунд она ярко вспыхнула, высветив провалы окон разрушенного аэровокзала, нависшее сверху и сбоку дерево с паутиной пустых сучьев и троих сидящих вокруг костра военных.
– Жалко! – заметил капитан. – Сочинял человек, старался…
– У нас в роте, еще когда солдатом служил, – уточнил взводный, – ефрейтор был, любой стих мог сочинить, только скажи о чем. В боевые листки, и для писем, когда просили, за пять минут строчил. Сядет, подумает и прямо из головы пишет. И раскрашивал потом, если в боевом листке.
– Не знаю, зачем стихи в газете, – прапорщик уже прятал припасы в вещмешок. – У меня этих книжек-журналов в каптерке было две пачки. Возьмешь полистать, и так тоскливо бывает, а прочтешь – или не понимаю ничего, или и вовсе завыть хочется.
– А куда без них? – не согласился капитан. – Песни вот – тоже стихи.
– Если строевые – это не стихи, – уверенно заявил младший лейтенант. – Вот если про природу или любовь.
– А если про нас?
– Про нас стихов нет! – уверенно заявил взводный.
Прапорщик молчал, вроде как согласившись, а скорее просто думая о другом.
Капитан промолчал. Он пытался вспомнить что-нибудь. Стихов он знал много. А о Чечне… Те, что встречались в военных журналах и газетах, как-то прошли мимо, не зацепив душу. Вот «В полдневный час в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я…» Но это Лермонтов, школьное. Другие больше про войну отечественную – в голову почему-то лезло зазубренное еще в школе забубенное: «Я скажу, зачем мне орден? Я согласен на медаль».
– Только стихов тут и не хватало, – подал голос прапорщик. – И спонсоры с пряниками приезжали, и ансамбли, вылезут из вертолета, попляшут и назад улетят, депутаты, комиссии разные, вот стихов пока не было.
И капитан, переиначив на свой лад того же Твардовского, начал читать, Медленно, вспоминая каждую строчку:
Из записной потертой книжки
две строчки о бойце-парнишке,
что был в двухтысячном году
убит под Тереком на льду.
Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далеко шапка отлетела.
Казалось, мальчик не лежал,
А все еще бегом бежал
Да лед за полу придержал...
И взводный, и прапорщик продолжали заниматься своими делами. Стихи словно ушли в ночь, в пустоту. Первый скармливал костру дрова, второй перекладывал что-то в вещмешке. Солдат спал, где завалился.
– Какой еще лёд? – буркнул прапорщик, – тут и зимы толком нет, только если где повыше.
– И шинели… шинели нам и не выдавали, так и ходили в бушлатах всю зиму, – немедленно отметился взводный.
Да и капитан, уже сам переключившись, нерадостно заключил:
– Придется все-таки в бригаду идти, что здесь ночь куковать? А что шинели, так раз, еще в первую войну, зимнее не подвезли. Подморозило, а бойцы в летнем. Комбат повздыхал и повел нас на зачистку в село. Надо в атаку идти, а они, как махновцы: кто в ватнике, кто в дубленке, кто в куртке женской. Потом, правда, одинаково грязные. А местные жители жалобу в прокуратуру написали. Пришли с оружием, забрали ценные вещи и ушли – налицо разбой…
– И что? – удивился взводный.
Да ничего. Война. Я это к тому, что напиши, что боец убитый в дубленке лежал – вовсе бред выйдет. А так я просто стихи переделал, они Твардовского, про другую войну, финскую. Там:
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.
Так-то вот. Да все одно…
– Знал я такого парнишку, – вздохнул, словно не услышав его, прапорщик. – с нашей бригады, и замкомбата его домой повез. Только подорвался он весной, а не зимой, ему и до дембеля всего неделя оставалось. Маленький такой. Разметался…
– Зимой плохо, – заметил младший лейтенант. – Ладно, в землянке, а в окопе околеешь. Думаешь, быстрее бы команда «вперед», а там уж что будет. А пошло… уже и не холодно, на нервах все. Ползешь, к земле жмешься. Однажды летом в поиске на берегу двоих наших нашли. Их с противоположного берега подстрелили, тела забрать не успели, а может течение бурное, так и не стали. Стреляли по ним еще долго. По убитым. Двое было. Лежали. Сержант и ефрейтор. Сержант – контрактник, после срочной остался.
Товарищ капитан, а как там дальше?
Офицер, пытаясь вспомнить, поднял голову, словно на темном небе проступят строчки, потом улыбнулся и пожал плечами.
Спавший солдат заворочался и сел, потирая глаза. И первым делом тоже посмотрел наверх, словно удивляясь, что уже ночь.
– На-ка, чайку попей, – сурово по-командирски сказал ровеснику младший лейтенант.
И прапорщик полез в свой сидор за начатой буханкой.
Капитан же смотрел на здание аэровокзала. Чудом уцелевший осколок стекла в оконном проеме верхнего этажа ловил отблеск пламени. Словно и там, наверху, горит, пляшет маленький костерок.
Как пять лет назад. Он прибыл сюда таким же свежеиспеченным лейтенантом. Тогда первым делом разбомбили самолеты. Их «чехи» хотели переделать в боевые. Остатки тех кукурузников до сих пор валяются за взлеткой. Потом здесь был штаб. Проемы окон забили фанерой. Запаршивело здание быстро. Тарахтел движок, давая свет. Вокруг, где только можно, палатки, машины. Кончилась первая война, и аэровокзал отстроили одним из первых. Навели лоск. Новому президенту передали самолет. Как когда-то – черную машину-персоналку. Снова война, бомбежка, и теперь уже остатки этого самолета догнивают за полосой, а здание стоит без стекол обгорелое, как головешка.
Капитан встряхнул головой, словно прогоняя мысли. Он осмотрелся. Солдат уже поел. Младший лейтенант присел у костра и смотрел в огонь, незнамо чего пытаясь там выглядеть. Прапорщик копался в сидоре, связывал его.
Пора возвращаться в бригаду, и капитан встал.
– Прапорщик, вы где пять лет назад были?
– Здесь, товарищ капитан.
– В Грозном? Кем?
– Нет, в Ачхой-Мартане. Прапорщиком и был.
Младший лейтенант в этот раз промолчал. Да и так ясно, что пять лет назад еще в школе учился, классе в восьмом.
Все как-то разом поднялись, взводный сапогом старательно затоптал костер. С темнотой пришла какая-то особенная тишина. Лишь огонек горящей вышки проявился и был едва виден на горе за аэродромом.
И тут в палатке за колючкой с эфирным треском включилась и загундосила что-то рация. Было в хриплом, пробивающемся сквозь эфир голосе что-то нервное, хоть слов было не разобрать. Под навесом завозились и уже отвечали что-то.
Вся эта нервность передалась военным. Младший лейтенант поставил сумку и нырнул под колючку.
Появился он через минуту, еще за проволокой выпалил:
– Идет борт! Санитарный.
Словно в подтверждение с ведущей к аэродрому дороге донесся назойливо-надрывный звук автомобильного движка, свет фар качаясь плыл над дорогой. Из темноты выплыл серый уазик-буханка с красным крестом и встал у ворот.
Из-за гор накатывался тяжелый стрекот вертушки. Над аэродромом она зажгла фару. Машина тяжело прошлась над бетонкой, коснулась полосы, покатила прямо к ним, развернулась и стала.
Винт продолжал крутиться, с шумом рубя воздух, в раскрытой двери показались рукоятки носилок. Не сговариваясь все четверо, шагнув на поле, невольно пригибаясь под стригущим винтом, у узкого трапа принимали раненых.
Первый… второй… третий… четвертый…
Следом спрыгнул врач или фельдшер, в камуфляже без звездочек на погонах с большой сумкой с красным крестом.
Укрытые одеялами под горло раненые на носилках лежали безжизненно, как куклы. В машину их грузили, закрепив носилки ярусами, друг над другом.
Пока их крепили, капитан перебросился парой слов с летчиками, подбежал к воротам и, сложив рупором руки, крикнул сквозь грохот вертолетного движка:
– На Ханкалу!..
Едва они вчетвером поднялись, борттехник втащил внутрь трап и захлопнул дверь.
Вертушка покатила по полосе, а когда оторвались от бетонки, в иллюминатор над желтым топливным баком увидели прыгающие полоски света от фар катящей к бригаде санитарки.
Вертолет накренился, они ушли назад и вбок и пропали. Равномерный рев движка ввинчивался в голову. На палубе лежали сваленные в кучу матрасы, в хвосте с десяток свернутых брезентовых носилок.
Солдат спал и здесь, привалившись к наброшенной на желтый бак телогрейке. Младший лейтенант старался высмотреть что-то в иллюминатор, а прапорщик, наклонившись к самому уху капитана, перекрикивал движок:
– Я еще хотел узнать. Паек нам считают по двадцать рублей в день, а положено…
Капитан рассеянно кивал, не слушая. Лету до Ханкалы минут пять. А там – переночевать у знакомых или, на край, в гостевой палатке. С утра может пойдет борт в Моздок, а то и подсядет «корова», безразмерный грузовой МИ-26 и подберет всех.
В ночи движения не было заметно. За иллюминатором темень. Назойливый шум движка убаюкивал.
Легкая маленькая дверь к пилотам была распахнута. «Правый» и «левый» застыли за ручками управления, между ними на растянутом брезентовом сиденье примостился механик. Едва светили приборы. В зависшей в небе вертушке не видно и вытянутой руки. Капитан все пытался вспомнить окончание стиха, думал о том убитом солдате, что полег в сороковом на далекой и забытой финской войне, как потом его одногодки лежали в сорок первом под Москвой или Ленинградом, их внуки в восьмидесятом где-нибудь под Кандагаром, а потом уже пошло и поехало, начиная с Ферганы или Карабаха, ныне отрезанных границами и напрочь забытых. Поскольку под конец века накатила новая волна. Чечня – девяносто пятый год, Дагестан – девяносто девятый, и вот уже незаметно переехало, открыв век нынешний войной в Грозном. А то проскочившее поколение, в котором не было войны, потом почему-то назвали потерянным.
Синенькие огоньки вертолетной площадки Ханкалы проплыли в иллюминаторе. Вертушка стала медленно подходить, примериваясь к свободному пятачку на заставленной зачехленными машинами площадке.
Грохот движка изменился, стал громче и чётче, и сразу почему-то вспомнилось окончание того старого, написанного шестьдесят лет назад стиха:
Среди большой войны жестокой,
С чего – ума не приложу,
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.
Андрей Макаров