Избранные письма государя императора Николая Павловича к князю Ивану Федоровичу Паскевичу
С.-Петербург, 12 (24) января 1833 г.
Я поручил графу Чернышеву уведомить тебя, любезный Иван Федорович, о причине моей невольной неисправности.
Схватив простуду на маскараде 1-го числа, перемогался несколько дней, как вдруг сшибло меня с ног до такой степени, что два дня насилу отваляться мог. В одно со мной время занемогла жена, потом трое детей, наконец, почти все в городе переболели или ныне занемогают, и решили, что мы все грипп, но не гриб съели.
Быть так, и скучно и смешно. Сегодня в гвард. саперном батальоне недостало даже людей в караул. Но, благодаря Бога, болезнь не опасна, но слабость необычайная; даже доктора валятся.
Теперь начал я выходить и опять готов на службу. Письмо твое от 6-го числа получил сегодня при Горчакове, с которым обедал. Я им очень доволен и, сколько видеть могу, счастье его не избаловало; жаль бы, ибо я его очень люблю.
Я начинаю разделять надежду твою - мир на сей год видеть еще сохраненным; но, правду сказать, не знаю, радоваться ли сему, ибо зло с каждым днем укореняется; наша же сторона бездействием слабеет, тогда как противная всеми адскими своими способами подкапывает наше существование.
В голову сего я ставлю французско-египетское нашествие на султана. Знают, что не могу я допустить другим завладеть Царьградом; знают, что сие приобретение насильное, противное нашим выгодам, должно поднять зависть Австрии и Англии, и потому наше долготерпение вознаграждается сею новою возрождаемою задачей, которую один Бог решить может и которая должна отвлечь значительную часть сил наших.
Из Царьграда, после известия о разбитии и пленении визиря, новых никаких известий я не получил; довольно странно!
Здесь, кроме чиханья и оханья, все тихо и спокойно. Из Грузии получил известия, что все идет хорошо, и по всем показаниям зачинщик всего дела царевич Окропир, живущий в Москве, женившийся на графине Кутайсовой и которому полтора года назад позволил съездить в Грузию; и он этим воспользовался для начатия заговора. Я по твоей записке справку сделать велю.
Александрия, 16-го июля 1833 г.
Я получил решительное приглашение от Австрийского императора для свидания с ним в Богемии. Срок назначен к 25-му августа (7-го сентября); свидание будет самое короткое, и не решено еще, хотя б сие было желательно, будет ли туда король Прусский, или увижусь с ним в другом месте. Туда намерен я ехать морем в Штетин, но обратно будет поздно пускаться в море и придется возвращаться через Пруссию или, что я бы предпочитал, чрез Польшу, где я отдамся тебе на руки и согласен на все осторожности...
Мюнхенгрец, 30 августа (11 сентября) 1833 г.
В Пруссии и здесь везде меня приняли как родного, даже простой народ становится на колени и крестится. Император говорит с необыкновенною откровенностью, и тебя назначает предводителем армии на случай соединения всех сил. Словом, он как только желать можно; посмотрим, каков будет мой враг-супостат.
Царское Село, 19 сентября (1 октября) 1833 г.
Возвратясь сюда благополучно в субботу вечером, намерение мое было сейчас к тебе писать, любезный отец-командир, но пропасть дел меня о сю пору лишали возможности сие исполнить. Прими еще раз мою искреннюю благодарность за все, чем я тебе обязан; войско, работы, край (наместник царства польского (1832-1856), все нашел я в желанном виде; одним твоим неусыпным трудам, твердости и постоянству столь удовлетворительные последствия я приписать могу.
Да наградит тебя за сие милосердный Бог и подкрепит на поприще твоей славной и полезной службы! Желал бы с тобой быть неразлучным; за невозможностью сего прошу тебя, в замену оригинала, принять и носить подобие моей хари.
Прими сие знаком моей искренней сердечной благодарности и дружбы, которая тебе останется во мне неизменною. Благодаря твоему попечению о моей безопасной поездке, я доехал как нельзя лучше, в горе фельдъегерям, в три дня и 13 часов. Здоров, весел, счастлив и дома нашел все здоровым и в порядке.
С.-Петербург, 12 (24) октября 1833 г.
С большим сожалением узнал я, любезный Иван Федорович, что ты недоволен своим здоровьем, и узнал также и причину; прости мне, отец-командир, если осмелюсь тебя немного побранить, что ты забыл мою просьбу и свое обещание без нужды ничего не предпринимать вредного для своего здоровья.
Я знаю, что в день маневра под Прагой тебе не следовало быть на коне и что ты сим навлек на себя припадок, который мог бы иметь дурные последствия и без всякой нужды. Ради Бога, прошу тебя, поберегись.
Москва, 29 ноября (11 декабря) 1833 г.
Верю, что казнь пришельцев, подосланных из Франции, должна была сильно подействовать на умы; но кто виновен подобным несчастным последствиям, как не те же родители, которых безумие и ненависть к нам приготовили детей своих на жертву своих страстей? Жаль и больно быть вынужденными к подобным мерам; но что нам остается делать?
Дай Бог, чтоб сии примеры избавили нас от повторения подобных покушений, влекущих за собой подобные же последствия; но трудно сему поверить, и дух, с которым Завиша (Артур) умер, доказывает, как они приготовлены на свое адское дело!
Мой приезд сюда не имел другой причины, как желание в свободные дни побывать здесь, поглядеть на старушку белокаменную, удостовериться в расположении умов, и только. Завтра еду восвояси.
Не помню, писал ли тебе, что занимаюсь преобразованием горной части и намерен поручить ее графу Строганову (Сергей Григорьевич); но вопрос будет, кому поручить у тебя внутренние дела? Хочешь ли Головина? Он человек способный; другого не приищу, а непременно надо туда русского. Напиши мне про это.
Вчера получил я курьера от Розена (Григорий Владимирович), с известием, что Аббас-Мирза умер в Мешхаде, а шах при смерти, болен; хороша потеха! Что за вздор из этого выйдет? Пишу к Розену, чтобы он сидел покойно: отнюдь не хочу вмешиваться в их внутренние раздоры; пусть их дерутся между собой, мне до них дела нет, лишь бы меня не трогали.
От Аббас-Мирзы получил письмо, где просит меня признать сына его Махмет-Мирзу наследником; но ежели сам шах его не признает, то я в это дело не вмешаюсь. Скажи мне, прав ли я?
С.-Петербург, 4 (16) января 1834 г.
Последние наши лондонские вести гораздо ближе к мировой, и даже кажется боятся, чтоб я не рассердился за прежние их дерзости. Отвечаем всегда им тем же тоном, т. е. на грубости презрением, а на учтивости учтивостью и, как кажется, этим и кончится.
Флоты воротились в Мальту и Тулон, но вооружения не прекращены; зато и мы будем готовы их принять. Но что могут они нам сделать? Много - сжечь Кронштадт, но не даром. Виндау?
Разве забыли, с чем пришел и с чем ушел Наполеон? Разорением торговли? Но зато и они потеряют. Чем же открыто могут нам вредить? В Черном море и того смешнее. Положим, что турки, от страху, глупости или измены их впустят, они явятся пред Одессу, сожгут ее; пред Севастополь, положим, что истребят его; но куда они денутся, ежели в 29 дней марша наши войска займут Босфор и Дарданеллы!
Покуда турка мой здесь очень скромный и пишет, что хочу. Прибыл маршал Мезон; первые приемы его хороши и, кажется, он человек умный и из кожи лезет, чтобы угодить. Лубинского ожег славно, так что тот не знал, куда деться.
С.-Петербург, 23 апреля (3 мая) 1834 г.
Поздравляю тебя, любезный Иван Федорович, со днем Пасхи, который мы отпраздновали, как предполагали. Да поможет всемилосердный Бог сыну сделаться достойным своего высокого и тяжелого назначения! Церемония была прекрасная и растрогала всех (совершеннолетие наследника-цесаревича Александра Николаевича).
Ожидаю теперь что у вас происходило в тот же день. За два дня до того получил я прискорбное для нас известие о кончине известного генерала Мердера (Карл Карлович); я скрывал ее от сына, ибо не знаю, как бы он вынес; эта потеря для него невозвратная, ибо он был ему всем обязан и 11 лет был у него на руках.
С.-Петербург, 2 (14) марта 1835 г.
Ты легко себе вообразить можешь, любезный Иван Федорович, до какой степени меня несчастная весть о кончине императора Франца грустью поразила! Первый день я точно опомниться не мог. Я в нем потерял точно родного, искреннего друга, к которому душевно был привязан. Потеря его есть удар общий, жестокий; но покоряться должно воле Божией, и будем надеяться, что Бог подкрепит толико нового императора, дабы дать ему возможность исполнять долг, как отец ему то завещал.
Сердце у него доброе, но силы, к несчастью, ничтожные! Он перенес первые минуты с твердостью, и первый шаг его хорош; будем надеяться хорошего и впредь. Нет сомнения, что враги общего спокойствия торжествовать будут и почтут сию минуту удобною для новых замыслов или даже и для действия; но в одном они ошибутся: найдут нас осторожными и, что важнее, союз наш столь же тесным, как и при покойном императоре.
Подобные узы передаются от отца к сыну, из рода в род; я его наследовал от Александра Павловича и передам сыну; император Фердинанд получает в наследство от отца, моего друга, и дружба моя ему принадлежит отныне свято; в этом залог счастья народов!
Я уверен, что король Прусский то же решает в сию же минуту. Новые лица перемениться могут, но священные правила никогда; они вечны, как святыня. Считаю весьма полезным усугубить осторожности и бдительности за Поляками, тем более, что в последнее время, кажется, что-то у них готовится.
С.-Петербург, 15 (27) марта 1835 г.
Известия мои из Вены гласят одинаково с тобою полученными; кажется, надеяться можно, что явного различия с прежним порядком дел не будет; но одна потеря лица покойного императора уже столь велика личным влиянием и уважением, которые к себе вселял, что сего одного уже достаточно, чтобы переменить все сношения с Германиею, в которой он был ключом.
Меттерних теперь будет все. Покуда польза Австрии будет с нами оставаться в союзе, дотоль нам на него надеяться можно; но характер его таков, что к нему я никогда никакого совершенного доверия иметь не могу.
С.-Петербург, 9 (21) апреля 1835 г.
Нового отсюда не имею тебе ничего сказать, кроме, что у нас с Пасхи новая зима, а в самый тот день была буря со вьюгой такая, какой у нас здесь никто не запомнит. Славный климат!
Из Лондона третьего дня получил курьера с письмом от Веллингтона, который мне пишет сам, что правительство мнимое и что все в руках массы необузданной, но имеющей всю силу в своей власти, так что я столько же могу предвидеть будущность несчастного края, как и само министерство.
Хорошее признание! Но вот где кажется мне и оправдывается мое предвидение. Не стыдно ли-б нам было, ежели-б всякая перемена в Англии или Франции должна была иметь влияние на благосостояние нас, самостоятельных государств?
Не пора ли нам доказать, что мы можем обойтись без Англии, когда она не умеет быть счастливою в самой себе и быть с нами в добрых сношениях?
Вот моя исповедь. От этого правила не отойду никогда, ибо сие было бы противно моему убеждению, скажу даже противно нашей чести.
Противное было б признанием нашей слабости и как бы сознанием какой-то обидной зависимости от Англии. Кажется, что сему убеждаются, а я не перестаю о том твердить.
С.-Петербург, 10 (22) февраля 1836 г.
Пален пишет про разговор с королем французским, в котором он, говоря про сумасбродные ругательства и угрозы Англии, поручил мне сказать, что хотя не верит, чтоб они могли действительно на что подобное решиться, но что, во всяком случае, он никогда к Англии против нас не пристанет. Тем лучше для него, но и нам хорошо это знать.
Замечательно, что в Англии точно боялись, чтоб я не сделал неожиданно десант на их берег, и начинают о сем явно говорить, признаваясь, что за год сие возможно было исполнить без всякого препятствия. Стало, вот до чего довело их сумасбродное то правление!
Вот опять новое министерство во Франции. Что за народ, что за порядок вещей, и есть ли тут возможность что-нибудь путного ожидать? Как им все это не надоест!
Я решился про это вовсе не говорить с Поццом (с графом Поццо-ди-Борго, нашим послом в Лондоне), что его крайне озадачивает. Он, как кажется, человек порядочный, а жена его довольно любезная женщина.
С.-Петербург, 15 (27) февраля 1836 г.
Кажется мне, что среди всех обстоятельств, колеблющих положение Европы, нельзя без благодарности Богу и народной гордости взирать на положение матушки России, стоящей как столб и презирающей лай зависти и злости, платящей добром за зло и идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из нее на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире.
Да благословит нас Бог и устранит от нас всякую гордость или кичливость, но укрепит нас в чувствах искренней доверенности и надежды на милосердный Промысел Божий! А ты, мой отец-командир, продолжай мне всегда быть тем же верным другом и помощником к достижению наших благих намерений.
Петергоф, 4 (16) июля 1836 г.
Вчера был у нас смотр флоту и честь ботику Петра I-го; на рейде было 26 лин. кораблей, 14 фрегатов, а всех 80 воен. судов: вид величественный, и все было в примерном порядке. Возил с собой иностранных послов и, кажется, им понравилось.
Сегодня отправляю сына Константина с флотом в море на 15 дней; и хотя ему еще только 9 лет, но оно нужно для подобного ремесла начинать с самых юных лет; хотя и тяжело нам, но должно другим дать пример. Сегодня также учил кадет, которые с году на год лучше; а вечером буду смотреть маневр артиллерии в Красном Селе.
Чембарь, 30-го августа 1836 г.
Ты уже узнал, любезный мой отец-командир, о причине, лишающей меня, к крайнему моему сожалению, возможности исполнить мою поездку к тебе.
Полагая, что ты верно будешь беспокоиться о моем положении, спешу тебя уверить, что перелом ключицы мне никакой боли не производит; мучает же лишь одна тугая перевязка, но и к ней начинаю привыкать; впрочем, ни лихорадки, ни других каких-либо последствий от нашей кувыркколлегии во мне не осталось, и так себя чувствую здоровым, что мог бы сейчас ехать далее, если б на беду мою не поступил в команду к Арендту, который толкует, что необходимо остаться на покое для совершенного срощения кости, которое дорогою могло бы расстроиться.
Сверх того, лишенный способа сесть на лошадь, не было бы мне возможности явиться пред войсками как следует и присутствовать при маневрах. Притом и срок сбору войск истек бы ранее, чем я бы мог поспеть; и так ничего бы мне не оставалось, как скрепясь сердцем, отказаться от смотров.
С.-Петербург, 22 февраля (6 марта) 1837 г.
Мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю (князь Паскевич писал Государю: "Жаль Пушкина, как литератора, в то время, когда его талант созревал; но человек он был дурной"), и про него можно справедливо сказать, что в нем оплакивается будущее, а не прошедшее.
Впрочем, все толки про это дело, как и все на свете, проходят; а суд идет своим порядком. Нового в политике ничего нет; кажется, что наше дело идет на мировую. Отчего? Оттого ли, что дело наше слишком чисто, чтоб придраться было можно, или же, что вероятнее, они не могут начать спору - право не знаю.
Москва, 14-го ноября 1837 г.
Кажется, с помощью Божиею можно надеяться, что чума в Одессе далее не пойдет. Срам да и только, что она выпущена из хваленого карантина. Славны бубны за горами. Надо Одессе военное строгое начальство, а не бабы, и г. Воронцов (Михаил Семенович), при всех его отличных достоинствах, крайне слаб в начальстве, и все власти без силы оттого.
С.-Петербург, 3-го января 1838 г.
Кругом я виноват перед тобой, мой любезный отец-командир, что столь долго не отвечал на последнее твое письмо; но ты уже знаешь подробно несчастие, нас постигшее (здесь пожар в Зимнем дворце). С той поры мне точно не было времени приняться за перо.
Надо благодарить Бога, что пожар случился не ночью и что, благодаря общему усердию гвардии, Эрмитаж мы отстояли и спасли почти все из горевшего дворца. Жаль старика, хорош был; но подобные потери можно исправить, и с помощью Божиею надеюсь без больших издержек. Усердие общее и трогательное.
Одно здешнее дворянство на другой же день хотело мне представить 12 миллионов, то же купечество и даже бедные люди. Эти чувства для меня дороже Зимнего дворца; разумеется однако, что я ничего не принял и не приму: у Русского Царя довольно и своего; но память этого подвига для меня новое и драгоценное добро.
#librapress