Большинству читателей Мотовилиха хорошо известна из газетных телеграмм, которые поразительно часто сообщают о ней, как месте всевозможных убийств и грабежей, то с бомбами, то с браунингами; многие знают Мотовилиху и как место, где производятся на казенный счет и для казенных надобностей огромные орудия массового истребления. Для ковки пушек в Мотовилихе сооружен колоссальный молот, заслуживающий названия «царя-молота». Одно время он был, кажется, самым большим во всем мире, и я впервые прочел о нем, как о технической достопримечательности, в одном из номеров немецкого социал-демократического журнала «Die Neue Zeit» [«Новое время»] за 1890 год.
Молот весит 3100 пудов и при действии верхнего пара оказывает давление в 10000 пудов, которым он размягчает стальные брусья и выковывает из них гигантские пушки. Наковальня весит 40000 пудов, и в фундамент, на котором она стоит, заложены каменные глыбы в 1500 пудов каждая.
Редкие, глухие удары этого парового молота потрясают почву и слышны, говорят, далеко за пределами завода. Я этих ударов не слыхал, так как еще за две недели до моего приезда царь-молот забастовал, быть может, обидевшись, что его создания - гигантские пушки - оказались-таки мало чувствительными для японских броненосцев.
В кузнечно-молотовом цехе царили тишина и запустение. Сумрачно висела над наковальней стальная глыба молота, и все сооружение почему-то показалось мне похожим на какое-то орудие казни, на какую-то русскую гильотину, которая не отрезывает, а расплющивает головы преступников.
В голове русского человека, в голове, куда ежедневно, как гвозди, мучительно забиваются краткие сообщения о приведении в исполнение смертных приговоров, так многое теперь ассоциируется с исполнителями и орудиями казни.
С каким бы, вероятно, удовольствием пермский губернатор, коллежский советник Болотов положил под этот молот бывшего мотовилихинского мастерового, ныне обер-экспроприатора Лбова!
- Отчего же молот не работает? - спросил я единственного рабочего, что-то вяло прибиравшего в обширном здании кузнечно-молотового цеха.
- Заказов, говорят, нет. Не до пушек теперь.
- А много рабочих занято было при молоте?
- 29 человек.
- Где же они? Рассчитаны?
- Да, рассчитаны.
- Чем же они живут?
- Чем-нибудь да живут.
И я почему-то вспомнил разговор с одним из мотовилихинских служащих, который в самых розовых красках рисовал мне условия труда на мотовилихинском заводе: 8-часовой рабочий день, высокие расценки, выдача заработной платы каждые 10 дней и пр.
- Но ведь производство сильно сокращено, и часть рабочих рассчитана, - тем-то каково?
- Тем еще лучше. Они живут припеваючи. Из них многие вошли в шайку экспроприаторов и получают хорошие деньги. Одними угрозами сколько набирают... Сначала здешние богачи не давали, а теперь как увидели, что дело пошло всерьез, стали давать. Слишком много с них, впрочем, не требуют, а так... вроде умеренного прогрессивного подоходного налога. Кто дал, тот уже спокоен: знает, что не тронут. Мазурики-экспроприаторы, а слово держат.
Своим «чудо-молотом» в Мотовилихе не интересуются ни служащие, ни рабочие. Другое дело - экспроприация и бомба: это у всех на уме и на языке.
Отправляясь в Мотовилиху, я запасся рекомендациями не к экспроприаторам, а к мирнообновленцам.
Один из этих мирнообновленцев, познакомившись с моими кооперативными взглядами, выразил пожелание, чтобы я прочел в Мотовилихе лекцию, но другой мирнообновленец выразил опасение, как бы этою лекциею не воспользовались бомбисты и не устроили какого-нибудь покушения.
- Здесь творится что-то прямо невозможное: дня не проходит без взрыва, грабежа или убийства, - пояснил он, видя мое изумленное лицо.
Даже заводской мальчуган, с которым я встретился при осмотре завода, без всякого с моей стороны повода начал мне рассказывать о взрывах бомб и выстрелах браунингов.
- Вона, намеднясь, недалече от нас, - рассказывал он, - бомба в доме разорвалась. Хозяина-то не было, а хозяйка с грудным младенцем дома оставалась. Когда взорвало бомбу-то, и вокруг них как ножом все обрезало, а они невредимы остались, хотя бы царапина... Господь Бог, видно, спас.
- За что же к ним бомбу бросили?
- Да може хозяин-то не захотел в их шайку войти, вот и бросили.
- Ну, а полиция-то старается, ловит?
- Как же не ловить, многих ловят, почитай, кажинный день хватают и сажают...
- Что же, многих схватили из тех, что бомбы бросают да убивают?
- Нет, этих где же схватить?! Этих не хватают, невинных больше берут.
Мальчик говорит это совершенно серьезно, не подозревая, какая злая ирония таилась в его словах.
Пермская полиция во главе с губернатором Болотовым, несомненно, очень старается. Губернатор сам, как читателям известно из телеграмм официозного агентства, руководит ловлей грабителей, но ловят ли при этом настоящих грабителей - вот вопрос, на который я не решусь ответить слишком решительно.
* * *
Но предположим, что коллежский советник Болотов ловит только виновных и ловит успешно... Можно ли думать, что ему удастся выловить «экспроприацию», уничтожить всю эту вакханалию убийств и грабежей. Нет, этого думать нельзя, так как г. Болотов, подобно большинству русских губернаторов, боится мирных союзов, собраний, лекций, боится свободы культурной работы, которая одна только может уничтожить эпидемию грабежей и убийств.
Как начальник губернии, обличенный «усиленной» и «чрезвычайной» властью, г. Болотов считает себя обязанным направлять всю жизнь «своей» губернии, регулировать не только поступки, но и помышления всех своих подчиненных, которыми он считает не только исправников, но и всех постоянных и временных жителей Пермской губернии.
Губерния эта очень «трудная», с очень разнообразным составом населения, желающего свободно думать и работать, желающего свободно жить.
Справиться с этим населением г. Болотов, разумеется, не может, поэтому он пытается затормозить жизнь, и ему до известной степени удается поставить преграды нормальному, мирному развитию, но тем беспомощнее он против всевозможных эксцессов.
Творческая деятельность и разумная радость страдают от этой чрезвычайной власти, но разрушение и полный разгул смеются над ней. Сумрачны лица пермских культурных работников. Они не опускают руки, но болью сжимаются их сердца, когда они видят, что большая часть их усилий, не достигая цели, гибнет под ударами чрезвычайных запрещений.
Веселы лица гуляк, которым «жизнь в копейку» и «море по колено». Они пируют. Характерно, что гуляки, с которыми мне приходилось сталкиваться в Пермской губернии, вместо «пропивать» обыкновенно говорят «пропировать».
Из Мотовилихи я ехал в Пермь на пароходе с веселой компанией, предвкушавшей пермское «пиршество». «Героем» был здоровый парень в красной феске и каких-то особенных лакированных сапогах с кисточками по бокам. Около него в качестве шута пресмыкался старичок в грязном нанковом сюртуке. Парень гонялся за старичком, старичок взвизгивал, и вся компания гоготала. По окончании дивертисмента старичок подсел ко мне и почему-то сразу заговорил о «шалостях» мотовилихинских мастеровых.
- Что, небось, теперь наша Мотовилиха на весь свет гремит! Прежде только пушки делали, а теперь идею делают. Молодцы ребята, только шутники. Всем, говорят, надо поровну. А как же можно поровну, если я сегодня напирую на двадцать целковых, а ты наработаешь на три целковых, поровну никак невозможно, а пируй, сколько кто может.
- Ну, ты, философ, - крикнул ему герой компании, позвякивая деньгами в кармане своих шароваров. - Где тебе на двадцать целковых напировать, смотри и после целкового под стол нырнешь... А теперича прича-а-ливай. Золотая рота, стройся!
* * *
Оставим пирующих и направимся к работающим. Я прошел по всем цехам огромного завода, захватывающего обширную площадь с десятками зданий. Грандиозного впечатления он на меня не произвел, кипучей работы я нигде не видел. Это объясняется отчасти тем, что некоторые, особенно эффектные фабрики завода, например, пушечно-закалочная, не работали, но отчасти это объясняется и настроением всех вообще рабочих.
Все мысли, все интересы, по-видимому, направлены «по ту сторону» заводской работы. За последние годы «сознание» сильно выросло, но вместе с тем интерес к процессу работы понизился. Голову сверлит мысль о политической свободе, а самому изо дня в день приходится сверлить пушечное дуло!
«Сознательные» рабочие Мотовилихи считаются большевиками, и большевиками отчаянными.
- Смотрите, говорил мне один из меньшевиков, - как бы вас в Перми или Мотовилихе не убили тамошние большевики: им придется очень не по вкусу ваша агитация против бомб и вооруженных восстаний, ваша проповедь мирных кооперативов, воздержание от спиртных напитков и вообще «самоусовершенствования»...
Из всех моих бесед с большевиками, и пермскими, и не пермскими, я, напротив, убедился, что они восприимчивы к пропаганде мирных пролетарских средств борьбы. Если бы возможно было вести пропаганду совершенно свободно на открытых собраниях, то и «большевизм», и «терроризм» исчезли бы, уступив место здоровому рабочему движению, но большие и маленькие Болотовы открытой пропаганды самых мирных кооперативов боятся пуще браунингов Лбова...
[...]
Источник: По Каме и Уралу: Путевые записки XIX - начала XX вв. / Сост. Д.А.Краснопёров. (Пермь, 2011)